— Все, уехал Иван, с обеда сегодня воюет со своей. — Прокомментировал Колька, наливая по второй. — Чего, не нравится дядь Санин салат?
— Я не пробовал еще...
— Ешь, только у них в бригаде такой делают. Кто придумал-то, дядь Сань, я забыл?
— Женька Московский. Тоже, кстати, москвич был, — объяснил дядь Саша Илье. — Поваром приезжал работать в бригаду. Лет десять, наверное, ездил. Вот готовил!
— И что? — заинтересовался Жебровский.
— Да хрен его знает, давно уж его нет. Не приезжает.
— Бизнес, может, завел, — вставил Колька, всем видом показывая, что дело это говенное.
Жебровский второй год наблюдал, что мужики не принимали его за своего. По имени не называли, а кличка была пренебрежительная и подчеркивающая разницу — Москвич. Не то чтобы ему очень хотелось, чтобы его приняли, но непонятно было, от чего это вообще зависит. Вел он себя спокойно, одевался неброско, слушал их советы, водку с ними пил, деньгами не сорил. Возможно, они из гордости не могли признать, что какой-то москвич может так же, как они, жить и охотиться в тайге.
Это нарушало представление местных об устройстве мира. Москвичами в их понимании могли быть только те капризные, зажравшиеся люди, что с жиру день и ночь бесились по телевизору, а они, это были они — умелые, бедные и веселые. Даже китайцы были понятнее и ближе москвичей.
Выпили вторую, закусывали. Поваренок, дожевывая рыбу, заулыбался, вспоминая что-то:
— Ты говоришь — мост передний... — потрогал он Жебровского за рукав обратной стороной ладони, не испачканной в рыбе, — у нас тут, в прошлом году, да, дядь Сань? Такая вышла ерунда... Ехали мы на этом «Урале» в конце октября, так же вот... выезжали уже, машина икрой забита под завязку. Нас в кабине трое, Андрюха Слесаренко и мы с дядь Саней. Короче, к перевалу тянемся, едем себе, покуриваем, зимовье на другой стороне под самым перевалом, должны до ночи успеть. Ну вот, а погода все хуже и хуже, снежище уже валит — капот не видно, на перевал заползли — ни хрена не понять. Ниже-то, в распадке между стланиками потише, да и понятнее было, а тут — все ровно, голо, ни кустика и, главное, перевал длинный. Я из кабины спрыгнул, думал, может, ногами лучше пойму, куда там — пурга прямо с ног валит.
Колька вытянул «Приму» из пачки, посмотрел на дядь Саню.
— А? Дядь Сань? Сидим, короче, в кабине, ее насквозь продувает, что делать? Ну, поехали на дурака, думаем, если вниз начнем спускаться, там уже можно будет ногами поискать — за перевалом дорога опять между стланиками шла. Что-то ездим-ездим, не знаю уж как, может, и кругами, потом вниз стали спускаться. Андрюха пошел глядеть, возвращается минут через сорок, прикинь — мы уже похоронили его. Стланики высокие, не то место, говорит, бесполезно дорогу искать, не отличишь, где просто заманиха, а где проезже.
Подъехали к самым стланикам — надо чего-то городить, не в «Урале» же сидеть. Стланик наверху, на перевале, сам знаешь, мелкий, не спрятаться, ничего. А снега уже навалило по яйца, давай мы таскать по этим корягам барахло вниз по расселине. Андрюха нашел хорошее место — ямку такую ручей выгреб из-под стланика, над нами почти полностью крыша получилась, уже снегом заваленная. Ну, мы там подпилили, красоту навели, лежанки поделали, я лопатой все дырки снегом закидал. Все бы ничего, да с дровами херово — не в лесу. Набрали мелочи, да досок из машины принесли...
— Все борта мне пожгли... — вставил дядь Саня довольно.
— Чего сидите, наливайте! — скомандовал Колька и сам же стал разливать. — Двое суток сидели, хорошо не холодно было, градусов десять-пятнадцать, может, да, дядь Сань?
— Ну, — кивнул дядь Саша, — ты лучше вспомни, как бутылку потерял.
— Я потерял? — возмутился Колька. — Андрюха! Короче, была у меня в заначке пластиковая полторашка хорошей гамызы, градусов семьдесят...
— Здорово, мужики... — в избу, нагибаясь, входил высокий и сильно худой старик.
— Здорово, Трофимыч, к столу как раз! — радостно заорал Поваренок, сунул ему руку и пододвинул табуретку. — Тяпнешь, бать?
— Не-е, пейте. — Трофимыч большой крюковастой рукой оперся на стол.
— Вы уж все, что ли? Сложились? — обратился Трофимыч к дядь Саше.
— Ну...
— Меня-то еще не возьмешь? — Дед почему-то говорил хмуро.
— Куда тебе? — Дядь Саша перемешал рыбный салат и зачерпнул ложкой.
— На мой участок. Ты меня возил, когда...
Дядь Саша прожевал, облизал губы, усы отер, думая о чем-то. Все примолкли. Поваренок соображал, как изменится маршрут, Жебровский напрягся, что опять может отложиться.
— У меня немного. Я да кобель, да мешка три барахла... До Генки меня только, а там он на «Буране», я с ним вчера по рации говорил.
— Что там, снег есть? — спросил Жебровский.
— Нету. По верхам только... — ответил дед, едва взглянув на Жебровского.
— У меня, значит, есть, — обрадовался Илья.
— Ну, Генка говорит, на якутской стороне снега полно, а у нас с ним на Юхте нет. Дак что? — опять обратился он к дядь Саше.
— Не знаю, Трофимыч, как вон... Москвич... да и ехать-то как? В кабине нет места больше.
— Это ладно, до Медвежки если, там двести верст всего. Я и на шмотках могу, сверху. — Колька наливал, щуря глаз и делая вид, что налить ровно его интересует никак не меньше. — Тулуп есть... Ну, давайте!
Закусили. Дядь Саша потянулся к Поваренковской «Приме».
— Моих попробуй, — предложил Жебровский.
— Что у тебя, — дядь Саша взял пачку в руки, понюхал, вытянул сигарету, — тоже без фильтра?
— С Кубы присылают. Настоящий табак. Бери! — предложил и Кольке.
Закурили втроем.
— Ты давно уж не был у себя, Трофимыч! Тяжело будет! — Колька наливал себе пива в кружку. — Капканья заржавели небось, взял бы кого в напарники.
Трофимыч не отвечал Поваренку. В нем не было той радостной, нетерпеливой лихорадки, что трепетала в Жебровском. В нем, казалось, вообще мало осталось эмоций, только тихая решимость ехать. И мужики это чувствовали. Может, и не понимали — Трофимыч с виду все-таки слабоват был для охоты, — но и отговаривать не смели. Глядел дед колюче.
Помолчали.
— У тебя вещи дома? — спросил дядь Саша.
— Ну. Заедете, что ли?
— Заедем, чего же...
Лицо Трофимыча, худое, в глубоких морщинах, давно не бритое и обросшее белыми волосками, не изменилось, но вздохнул он облегченно, посмотрел на Жебровского:
— А ты на Сашкином участке? — спросил, будто маленько извинялся, что набился в попутчики.
— Да...
— Хороший участок, маловат только, а так Сашка-то рукастый, царствие небесное. Я бывал. Сходились иногда: Генка Милютин, Сашка, да я. — Дед вдруг ощерился малозубым ртом: — Раз неделю пьянствовали! Хороший год был. Мы пьем сидим, а у нас соболя ловятся — во как бывало!
Дед замолчал. Потом стал подниматься.
— Ну ладно, пойду кобеля привяжу, чтоб не ушел куда, давайте... — Трофимыч подал всем руку, — а то я своих разогнал, не пускают, старуха с дочкой... ревут, суки!
Трофимыч натянул шапку на уши и, застегивая ватник, вышел.
— Старый уже, за семьдесят, а тянет! — Дядь Саша сидел, вольно откинувшись на стуле и глядел вглубь стола. — Всю жизнь в тайге, а все равно...
— Привычка, видать... семьдесят два ему. — Колька сунул в рот очередную сигарету.
— Я ни разу не охотился... так чтоб вот. И не хотелось. Никакого простора. На море могу хоть месяц смотреть, а в лесу мне скучно. А Трофимыча в лес тянет. Я раньше думал, что человек к старости тупее в чувствах становится, — ни хрена. Так иной раз завернет, — дядь Саша развел руками, — ой-ей-ей! Аж башка кружится. В молодости не было такого.
— А с Полинкой у тебя тоже башка кружится?
Дядь Саша глянул на Поваренка, тот, похоже, не шутил.
— Такая херня бывает, Коля, думаешь, сейчас сердце захлебнется от кровяной волны и встанет. Особенно когда ее нет рядом. Дети же у меня, внуки... тоже вроде, но не так. — Дядь Саша замолк. — Она ж меня любит, врубаешься! Меня до нее никто не любил. Нина-покойница? Жили неплохо... Не ругались, а только не было такого. Я хорошо помню, не было, привыкли... Иногда проснусь ночью, гляжу на нее и думаю, что это такое — я же в два раза старше. Думаю, может, просто мужиков молодых нет путних, да ведь есть же. За ней сколько народу ухлестывало. Вертолетчик этот из Николаевска. А? Как она со мной, почему?
— Да-а... — Колька забылся и опять достал сигарету. — Вот и Трофимыч, видно, так. Может, она ему тоже никогда не изменяла?
— Кто?
— Тайга! Вот он от своей старухи и бежит к ней.
Мужики сидели молча, думая о своем. Печка трещала сырыми листвяными поленьями, да Колька отстукивал по спичечному коробку.
— А у тебя... — поднял Поваренок взгляд на Илью, — что же жена отпускает тебя?
Жебровский глядел в пол, поднял голову:
— У меня жена почти ничего из того, что я люблю, не любит. Она городская. А вот такую... простую жизнь... — он покачал головой, — ей это кажется примитивным.
— Взял бы разок в лес с собой... не на сезон, а вот так... — Поваренок задумался, как можно взять с собой бабу в лес. — Ну, там... за грибами сходить, ухи наварить... на выходные, короче!
— И чего? — не понял дядь Саша.
— Чего... — Колька и сам не понял, чего хотел: чтобы та московская баба полюбила тайгу или наоборот... — А ты сам-то чего хочешь, чтобы она с тобой, что ли, ездила?
— Да нет, конечно... — Жебровский улыбнулся, — но меня в прошлом году не было почти четыре месяца, она вроде соскучилась, а на другой день уже все. Как будто и не охотился. Не расспросила ничего... даже фотографии не посмотрела.
Он говорил это ровным спокойным голосом, как будто так и быть должно. Поваренок с интересом на него глянул и, подумав, сказал:
— Моя тоже никогда не спрашивает, что ей рассказывать-то? Как вот мост, что ли, меняли? Или как невод таскали? Никогда это бабе не будет интересно, даже не думай. Уехал, все — привет, вернулся — слава богу.
Дядь Саша, молча их слушавший, достал папиросу и подсел к печке: