— Вот вы, пацаны, на нас неодобрительно смотрите… Вот ты особенно, Тимофей, — начал, как самый старший, егерь. — Спиваются, мол, отцы ваши в точности как другие мужики в деревне. В чем-то ваша правда, хотя еще пару лет — и вы сами начнете хохолки друг перед другом и девками задирать да горькую потреблять. А уж курить-то втихаря наверняка пробовали не раз уже… Только заметьте, молодежь, что ваши отцы сильно отличаются от других мужиков в деревне. Ума не пропивают, а посмотреть со стороны местных… местной пьяни то есть, так трезвенники трезвенниками. Только по своим да церковным праздникам отмечают. Ну вот еще под такой великий повод, как сегодня. А руки-то у них какие золотые! Вот твой отец, Володька… Во-первых, с образованием. Ветеринар — человек на селе всегда уважаемый. Во-вторых, свое хозяйство — и опять же тут профессия пригодилась. В-третьих, в помощи никому не отказывает, лечит скотину соседям за «спасибо». Другой и плюнуть без денег не согласился бы, а он и в дождь и снег… За это и жинка его поедом ела, а потом, как сверкнуло ей в глаза золотишком, так бросила все и укатила… Э-э-эх…
— Михалыч, хватит при детях-то…
— Извини, Слав, просто свои потуги на этом пути вспоминаю.
— Да ладно тебе, пап, — отозвался Вовка. — А то я не понимаю ничего… У мамы с отчимом только и разговоры про то, кто что купил и что надел. Вот в возраст войду — и к тебе перееду.
— Ну-ну… — грустно улыбнулся Вячеслав.
— Так вот, про что это я… Вот я и говорю, с головой у вас отцы, ребята, — продолжил, улыбнувшись, егерь. — Твой, Тимка, в молодости механизатором был, а как колхоза не стало, новую профессию освоил, теперь в кузне горбатится… Если кому оградку сковать или починить что по хозяйству, то к нему. «Николай, родной наш, помоги, выручи, век не забудем…» Так, Степаныч?
— Да уж кончились кованые оградки-то… едрена Матрена. Навезли польских заготовок — теперь дешевле купить их в магазине да приварить где душа ляжет у заказчика. Ручная ковка никому не нужна. По крайней мере, сюда, в глубинку, за этим уже никто не поедет…
— Говорят еще, что ты ножи теперь взялся изготавливать да узор травить на клинках выучился? Покажешь? — заинтересованно спросил егерь.
— Да что там показывать… Так, пару на заказ сделал. Не скажу, что все премудрости при этом освоил, на любительском пока уровне…
— А травишь-то как?
— Да этим, как его… хлорным железом. Тут ведь не в нем суть. Главное — нарисовать, чтобы рука не дрогнула… Окунаю в парафин клинок, а потом по нему завитки накладываю. Вот это как раз самое муторное.
— Угу, угу… Главное ведь, ребятки, для нашего человека, чтобы у него какая-то цель большая была в жизни. Или дело интересное, или оставить по себе добрую память. А то и просто чего-нибудь достичь, чтобы самому себе доказать. Что-то возвышенное, что ли, не просто кусок какой изо рта у другого отнять… Тогда он жилы из себя рвет, стараясь этого добиться. Вон как страну расширили! Ведь впереди всегда простые поселенцы шли, навстречу опасности, к вольной жизни!
— От плохой жизни они убегали, Михалыч, от крепостничества, от притеснений.
— Не всегда, Слав, не всегда. Вот у меня прадед держал на Кубани табун лошадей, дом богатый был. Когда Столыпин землю раздавал в Сибири, то он все распродал и со всей семьей рванул в те места. Не поверишь… за месяц, пока добирались, все деньги со своей женой пропили да прогуляли, приехали на место голы и босы. Получили земельный надел в тайге, топор да лопату, как говорится, в зубы за казенный счет, и вперед… Так за год он на кедровых орехах так поднялся, что опять скотину и лошадей завел, пятистенок поставил. Зачем все это ему надо было, а? Что-то просит все время русская душа, к чему-то стремится… А если не получает она того, что нужно ей, то через некоторое время человек ломается. Или спивается, или засасывает его трясина стяжательства… Вот поэтому у нас гениев и талантов немерено в стране. А с другой стороны, полно опустившихся людей или такой сволочи, что рука отказывается пристрелить, хочется зубами рвать… Только вот никто понять не может, чего же все-таки наша душа просит, даже мы сами. Поэтому во всем мире и говорят о ее загадке.
— Ну не скажи, Михалыч, — влез в разговор Николай. — Иногда человек такой рождается, что с детства его научить ничему доброму нельзя, все под себя гребет, едрена вошь… Все только я да я, да для себя, какая уж там душа? Встречал я таких, и не так уж и редко.
— Бывает и такое, бывает. Иногда случается на переломах истории, как у нас было. Народ звереет от голодухи, нищеты. Все ходят нервные, злые… так что, может, это и генетически передается. Потом все устаканивается, конечно, но поколение вырастает почти напрочь отмороженным…
— А когда все как в болоте живут, лучше, что ли? Все равно некоторые кропают друг на друга доносы или просто делают ближнему пакость. Приезжал тут один городской франт, рассказывал, как он при переезде мощные колонки к стене поставил и врубил по самое «не могу». Соседям своим решил праздник устроить. Пусть порадуются, мол, самого его все равно на этом месте завтра не будет, и те ему уже ничего не выскажут… — Николай рубанул в воздухе рукой от избытка чувств. — Хотелось мне ему по роже двинуть, да жена покойная… земля ей пухом, не дала — праздник какой-то не хотела портить. А родился-то и жил он в тишине да покое, когда ни о каких переломах истории и подумать никто не мог.
— Да уж, бывают люди на свете, которые, кроме чувства гадливости, ничего не вызывают, — опять согласился Иван. — Это как раз от воспитания зависит, и может, как раз тот случай, когда с его предков вся эта мерзость началась… Ведь воспитывают не только словами, но и примером своим.
— Что там ни говорите, мужики, — начал Вячеслав, — но народ после перестройки в худшую сторону изменился. У нас еще ничего, а в городе что творится… Грызут друг друга почем зря, все думают только о том, как бы обогатиться. А если какие терзания и есть у кого, то вином заливают… Все норовят проехаться за чужой счет. Столица все под себя гребет, скупает все подряд и все соки из людей выжимает. Капитализм, мать вашу… Люди, конечно, отвечают тем же. Пофигизмом к делу на урезание зарплаты, формальным подходом на эту самую соковыжималку. Другими люди стали, равнодушнее…
— Так я и говорю: от воспитания многое зависит и от традиций, — поднял указательный палец вверх Иван. — Если свои традиции все порушили, а ведь порушили же, истребив как класс крестьянство в тридцатые годы, то где другие взять? С Запада тебе только такая помощь придет, как деньги грести лопатой… туда же, на Запад, да как обмишурить близких своих. Еще технологии, чтобы лопата получалась поболее. А без коренных традиций и воспитания нет, и народ мрет как мухи, даже себя не воспроизводит. До войны еще рожали по привычке, в деревенских семьях по восемь-девять детей было, а начиная с конца тридцатых всех погнали в город на заводах работать. А уж после войны Хрущ так прижал деревню, что и сами побежали… А в городе что? Там все думают только о себе, любимом. Детей не рожают… Нищету, мол, плодить не хотят. Обставят квартиры мебелью заграничной, коврами да хрусталем — и нате вам, нищие. Как будто их предки во дворцах жили. Не рожденных еще детей уже убивают своими заплесневелыми мозгами! Так и вымрем все, потому что сердцевины в нас не осталось…
— Прав ты, конечно, Михалыч, — кивнул Николай, опрокидывая стопку. — Только вот оборону перед войной тоже надо было создавать, промышленность поднимать. Не скрутил бы Сталин всех в железный рог, так и вырезал бы в войну фашист весь народ… И насчет тебя у меня закавыка есть. Ты ведь в свои почти сорок лет, уж прости меня, не женился и детей не нажил. А других осуждаешь.
— Твоя правда. Надо было хозяйство поднимать… И технологии всегда нужны, чтобы детей и жен защищать, только вот не надо ради этого искоренять свою суть и ломать народ через коленку. И как поступить перед войной надо было — я тебе тоже не скажу, потому что не знаю. Кто-то говорит, что и сам он хотел напасть на Германию, мировая революция ему покоя не давала. Еще с двадцать первого года, когда наши красноармейцы шли на Варшаву, а им поляки надавали по шее и в концлагерях большинство сгноили. Правда или нет те его думки — теперь не докажешь. Одно скажу: никакое промышленное развитие не может достигаться ценой человеческого горя и огромного количества невинно замученных и убитых. Вот начальников, которые проворовались, надо было отстреливать, вместе с уголовниками… Не теми, которые колоски с поля таскали от голода, а которые грабеж и воровство себе в профессию записали. Вообще всю элиту в стране надо время от времени перетряхивать. Согласился взяться за дело и не справился — снимать и на веки вечные в подсобники, без права занимать какую-нибудь должность. А то хозяевами жизни себя почувствуют от безнаказанности, а не слугами народными… Только вот не надо меня сейчас осуждать, Степаныч, что я так жизнями людскими вольно предлагаю распоряжаться. Одних расстрелять, других на задворки жизни… И вопросов провокационных не надо. Типа, если немного расстрелять, это ничего? И где граница между «много» и «немного». И еще что-то там насчет слезы невинного ребенка… Я, если надо, переступлю не только через слезинку, но только если будет надо! Мне, тебе, детям вот нашим, но не ради каких-то там идеалов!
— Да я что… я ничего, Михалыч, что ты взъелся-то? — опешил Николай.
— Извини, в душе накипело… В лесу, пока бродишь, какие только темы сам с собой не обсуждаешь… А в продолжение разговора вот что скажу. Есть такое выражение: «Не верь, не бойся, не проси». Пусть оно из арестантской жизни, но ведь и для многих других дел подходит. Верить надо только своим, а доверять тем, кто за тобой идет. Не бояться делать то, что д€олжно. За родных-то бояться сам Бог велел. И не просить ни у кого милости жить, как ты хочешь… За это надо драться. А также нечего других упрашивать, чтобы они жили как ты. Не надо всему миру доказывать, что ты первый, единственный и самый передовой, а также учить этот мир жить по-своему! Надо просто делать так, чтобы людям лучше жилось. Не вообще всем людям, а тем, за которых т