– Не позавидуешь. Вроде бы и враг, а получается, не виноват, – серьезно отозвалась Оля, и Гедда с Магдой согласно вздохнули. – А где он вообще, может, отнести что теплое или поесть… они ж, наверное, голодные.
Женщина пристально посмотрела на нее:
– Во‐первых, тебе-то как раз и незачем.
Оля лишь покачала головой.
– Во‐вторых, увы, не спросила. Попробую завтра навести справки, тут как раз одни знакомые – из высоко сидящих, ничего не боящихся, – ищут учителя по фортепиано для дочурки. А такого, пожалуй, взять не побоятся, изуродованный.
– Маргарита Вильгельмовна, а ведь это все-таки фашист, – негромко заметил Николай. – Все беды наши от них, да и вы вот дома лишились, мужа… чего жалеть-то? Каждому свое.
– «Каждому свое» – это на воротах Бухенвальда! – резко ответила Маргарита. – А ты, дорогой советский мальчик Коля, запомни: закончили воевать – закончили убивать, закончили ненавидеть. Долг каждого порядочного человека – и советского тоже – зло на себе останавливать.
– Ах, ну да, – саркастически протянул пацан, – как же. Католик. Подставь другую щеку, не убий… Они бы не остановились! Вот мы сейчас бы все на небесах сидели, ножками болтая, а оставшиеся тут пухли бы с голоду и шамкали на немецком.
– Городишь – сам не знаешь что, – вздохнула она. – Много ты понимаешь… Щеку-то подставлять как раз надо, только свою, Коля. Свою! И прощать только своих врагов. А вот ближних своих, друзей своих в обиду нельзя давать.
– Это где ж такое сказано?
– А там же, где и про другую щеку, и про «не убий», – мягко ответила Маргарита Вильгельмовна, – прямо так и сказано, что нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя. Понятно? Потому-то, пусть и не только, не остановились мы на границе и дошли до Берлина…
«Вечно они о чем-то своем, «мы, мы»… сама по-русски с акцентом говорит, а туда же», – подумал про себя Колька, но решил не спорить, а позвал:
– Оля, пойдем, провожу тебя до дома. Поздно уж.
– Да, конечно, – рассеянно отозвалась девушка.
Мягко кружил пушистый снег, фонари, хотя и тускло, но светили, под ногами похрустывало уютно, и совершенно не хотелось говорить. Однако Колька желал выяснить один вопрос – и приступил сразу же:
– Оль, а чего это вот сейчас было? С Маргаритой?
– Что было с Маргаритой?
– Ты спросила про то, где фриц содержится, а она сказала, что «тебе-то как раз и незачем». Почему именно тебе и незачем?
Ольга помолчала, подцепляя носком ботинка снег, потом со вздохом произнесла:
– Да вот, вопрос о приеме в комсомол встал. Михайловна составляла списки для утверждения…
– И что же? – подбодрил Николай.
– Списки уже сформировали, а со мной заминка. Видишь ли, кое-кто воду мутит в том смысле, чтобы не принимать меня в первую очередь.
– Что за на… то есть история? Ты же активистка, спортсменка, староста, отличная успеваемость, примерное поведение…
– …и на поруках – ты, – в тон продолжила Оля. – Ну то есть как бы путаюсь с неблагонадежным элементом. И надо признать, что мои поруки не особо-то тебя исправили. Плюс еще сплетничают за спиной… Маргарита имела в виду, что мне только общения не хватает с военнопленными, чтобы окончательно из списка вылететь.
Николай скрипнул зубами:
– Понятно.
– Ничего тебе не понятно, – улыбаясь, возразила она. – Иной раз смотрю на тебя и не понимаю: вот вроде взрослый человек, трудился, семью кормил, столько испытал, а все как дите малое. Подозреваешь всех во всем…
– Скажи еще, и тебя.
– И меня, конечно, – пожала плечами девушка. – В чем – не понимаю.
– Ты дурочку-то из себя не строй, – зло сплюнул Колька. – «Не понимаю!» Уже вся округа шепчется за спиной: во, опять парочка, баран да ярочка.
– Это ты про Германа… ой, ну хорошо, Иосифовича. Опять? – колко уточнила Ольга.
Николай промолчал.
Оля вдруг резко повернулась, и он в первый момент подумал, что сейчас получит пощечину, но она неожиданно взяла его двумя руками за лицо и поцеловала. И это было как удар мягкой дубинкой по башке, как сладкий обморок, и губы у нее были такие сладкие и холодные.
– Глупый ты, глупый, – прошептала она, – мечешься, придумываешь что-то, в себя не веришь, в меня не веришь. Что-то не получается – так сразу все виноваты. Ну не умеешь ты стрелять – и что, ты хуже кого-то? Каждый пусть своим занимается. Ты сильный, умный, надежный, ты любишь, чтобы все по правде было… и я тебя очень люблю, Коля.
Николай смотрел в ее огромные, бездонные глаза и думал о том, что никогда в жизни не сможет обидеть эту девушку, обмануть ее ожидания, и огромная нежность разгоралась в нем, как огонь в печке. И очень грустно было думать, что сейчас уже они дойдут до Олиного дома и придется расставаться. Оля взяла его под руку – удивительно, это уже не казалось дурацким и стыдным, Николай в тот момент охотно мог поклясться, что согласен с ней всю жизнь под ручку ходить.
– Оля. Я, как это… душу свою за тебя положу. Я постараюсь никогда тебя не огорчать, не обижать. Я это… не могу без тебя.
– Так мы же увидимся завтра. Уже скоро, – девушка провела своими длинными пальчиками по его щеке, словно смывая все злые, недостойные мысли, образы, подозрения:
– До свидания. Спокойной ночи!
Коля постоял, провожая взглядом хрупкую фигурку, подождал, пока зажжется свет в его любимом окне, и, насвистывая, пошагал домой.
Однако этот длинный вечер заканчиваться не собирался.
* * *
Проходя мимо уже знакомой трансформаторной будки с черепастой дверью, Колька вдруг услышал сдавленные крики и ругань. Подбежав поближе, он увидел два простертых на снегу тела. Сгоряча сначала показалось, что голов у них нет, но, приблизившись, Колька с облегчением понял, что головы есть, просто опущены они в отверстый канализационный люк.
Анчутка и Пельмень лежали на земле и пытались что-то разглядеть в подземелье.
– Ну че там, клюет? – благодушно пошутил Колька, но друзья дернулись, как от милицейского свистка.
– Николка, буза, – серьезно отозвался Пельмень. – Человека, кажись, убили.
– Какого человека?
– Хорошего.
– Что, там? – уточнил Колька.
– Ага.
В колодце завывало и грохотало, оттуда несло удушливой вонью, но, возможно, там кто-то был, и этот кто-то нуждался в помощи. Колька колебался недолго:
– Веревка есть?
– Найдется, – засмущался Андрюха. Последнее барахло пришлось подтибрить прямо с бечевой.
– Тащи сюда. Мухой!
«Ну и вонища…»
Радуясь насморку, обвязавшись для надежности вокруг пояса, вручив второй конец, связанный в петлю, друзьям, Николай начал спускаться. Локтями и плечами задевая за стенки, крепко цепляясь за грязные скобы, все ниже и ниже: казалось, спуску не будет конца. Со всех сторон наваливалась темнота, теперь свет поступал лишь из открытого люка. Колька крикнул, чтобы там, наверху, не застили, – головы пропали. Стало чуть посветлее.
Все борьба проклятая с вредными привычками. Спичек нет…
Внизу, казалось, гремел поток не меньше Терека или там Гвадалквивира… вот уже под самыми ногами вода. Вот беда-то.
Николай нагнулся, погрузил руку в воду – ее потащило. Быстрый поток, однако.
– Есть кто? – крикнул он.
– Ась? – ответили сверху.
– Двась! – заорал Колька. – Спички есть?
– А то!
Быстро, чтобы не успели закоченеть руки, взлетел Колька обратно по лестнице, принял от Пельменя коробок и – снова вниз, в зловонные глубины. С каждым шагом воняло сильнее, против воли наваливалась жуть, до костей пронизывала сырость.
Мрак непроницаемый, полное отсутствие света. Сколько ни верти головой – ничего не различить. Лишь звук бурлящей воды. Снова спустившись до самого конца лестницы, зацепившись сгибом локтя, Николай чиркнул спичкой, но ее свет, яркий, возможно, при других обстоятельствах, тут не мог одолеть мрака. Лишь прыгали по склизким, холодным, бородавчатым стенкам и сводам сполохи.
Что-то заревело, казалось, совсем неподалеку, так неожиданно, что Колька чуть не сорвался с лестницы. Видно, откуда-то из трубы выливались стоки, а гремело так, как будто рушилось здание.
«Ничего не поделаешь, – понял Колька, – придется ногами лезть».
Он зажег очередную спичку и похолодел: в ледащем свете блеснуло белое, мокрое, длинное.
Из воды колом торчала рука со скрюченными пальцами.
Сгоряча Колька спрыгнул и немедленно взлетел обратно на скобы. Под ногами сильно спружинило, заскользило что-то неровное, мягкое. Стараясь не думать о том, что это может быть, пацан решился и сунул руку прямо в воду. Нащупал поочередно шершавую поверхность, круглые пуговицы и ледяную, обжигающе ледяную кожу. Нос, разорванную губу, подбородок, шею, на которой ничего не билось. Колька, сняв с себя бечеву, набросил ее на торчащую мертвую руку, чтобы не унесло, и полез вверх.
– Он это, – всхлипнул Яшка.
– Кто – он? – угрюмо спросил Колька, нарезая круги. Сбегав до телефона и вызвав милицию, он так и продолжал ходить, останавливаться было нельзя ни в коем случае. К ночи мороз крепчал. Того и гляди, дашь дуба ко всем чертям.
– Да этот фриц, который тогда нас кормил. Да рассказывал же.
– Что ты гонишь, перегрелся?
– Ничего я не… он самый, который тогда нам в развалинах жратву принес, а мне жиру еще, в банке. И вот эту шапку подарил, – Анчутка погладил свою разлюбезную папаху. – Если бы не он тогда…
Он шмыгнул носом и отвернулся.
– Да что ты выдумываешь, – нарочно грубо осведомился Николай. – Как ты его в темноте-то узнал?
– Как тут не узнать – уши-то! Шрам через все лицо, рот рваный. Да и пальцы заметные – во, – Яшка показал на полметра от себя.
– А вы что видели?
Пельмень только рукой махнул:
– Да что там… видели уже, когда тот, второй, его в колодец скидывал.
– Какой второй?
– Какой-то, – развел руками Яшка, – не видел.
– Ну а слышали, может, чего?
– Я слышал, – сказал Пельмень. – Слышал, вроде как по-немецки побалакали, а больше и ничего. Слышно только, что ругались, и какими-то кляйне-майне… чуешь, Колька, наверное, нам тикать отсюда надо, сейчас подъедут – не ровен час, с собакой, в будку полезут.