— Кто тебя прислал? Кто прислал тебя ко мне?
— Лукреция, — говорит голос за спиной, ближе и чужероднее которого нельзя представить, голос, в котором слышно все пережитое и увиденное. Ей слишком страшно оглядываться, сердце колотится в груди как безумное, но она знает — рано или поздно ей придется обернуться, невзирая на ужас. Как Орфею или жене Лота, не обращая внимания на расплату. Не посмотреть было бы в тысячу раз кошмарней.
— Джаред, — говорит она тише, чем шепотом. — Это?..
— Да, Лукреция. Да, — и она оборачивается.
Джаред следовал за птицей, казалось, многие мили, по мокрым улицам мимо полных подозрений косых взглядов, мимо машин, гудевших, если он не убирался с дороги. Птица вложила в него что-то: нить, раскаленную до такой яркости, что она ослепила его, затмила все остальное; острую нужду, которая тащила его через грозу туда, куда он никогда не пришел бы добровольно.
Когда ворон привел его во Французский квартал, он застыл на другой стороне улицы, молча наблюдая за окном спальни. Смотрел на неверный свет, пробивавшийся сквозь кружевные занавески, и размышлял — кто живет там теперь, когда он мертв. Потом птица сорвалась со насеста на фонарном столбе, нить снова натянулась, и он последовал за хлопаньем черных крыльев.
Защитная дверь внизу была открыта, кто угодно мог войти с улицы, любой вооруженный грабитель, наркоман, или убийца. Он закрыл ее за собой, и металлические прутья клацнули так же пусто и твердо, как тюремная дверь.
И вот он стоит на пороге спальни, где умер Бенни, и Лукреция на коленях перед ним. Ворон следит с кровати. Он чувствует, что поводок его душе ослаб, сглатывает, по-прежнему чувствуя во рту химикаты, похмельную затхлость смерти, послевкусие вроде застарелой рвоты, алкоголя и сигарет.
— Почему? — говорит он. Голос как будто раздается откуда-то рядом, не совсем из его горла. Спрашивать больше не о чем, только это слово имеет значение, и он повторяет. — Почему?
Лукреция, кажется, не в состоянии ответить, вглядывается в него неверяще и безмолвно. Она так похожа на Бенни, видеть ее больно — невозможная, точная женская копия Бенни. Джаред чувствует, что вот-вот упадет, и хватается за косяк двери в поисках опоры, но ничто не может заставить исчезнуть пустоту под его босыми ногами. Квартира, эта проклятая комната, хранимая как алтарь, ибо она слишком слаба, чтобы отпустить. Ему чудится, что птица ухмыляется, и он готов свернуть ей шею.
— Почему, Лукреция? — в его рычании осязаемая злоба. Джаред закрывает глаза, прижимается лбом к стене. Изумляется, ощущая твердость дерева. — Что ты делаешь со мной?
— Джаред, — она повторяет его имя как святыню. Когда он открывает глаза, она очень медленно поднимается на ноги, будто танцует под водой. Нерешительно протягивает к нему руку, и он чует слабость в коленях, крепче хватается за стену.
— Надо было оставить меня среди мертвых, — он стонет, гнев поднимается в желудке как рвота, гнев почти смягчает его слова. Он бьется головой о косяк, и Лукреция вскрикивает. — Надо было оставить меня среди мертвых. Я мертв и надо было оставить меня таким.
— Джаред, я ничего такого не делала, — говорит она. Он знает: ее смелость проистекает из страха, что он может повредить себе, может повредить драгоценное сокровище вуду, поэтому он снова бьется лицом о стену. Раздается хруст, и на белой краске остается пятно крови.
— Это ты! Ты и твои гребаные игры в колдовство, Лукреция… отправить птицу поднять меня из могилы…
— Господи, да нет же, клянусь, — она приближается, словно страх потерял значение, словно не осталось иного выхода. Джареду почти жаль ее, почти стыдно, если эти чувства вообще могут пробиться сквозь душащий гнев. Слезы из ярких, влажных глаз сверкают на ее щеках в огнях свечей. И он, наконец, падает, но очень-очень медленно. Оседает, так что когда она пересекает комнату, он съежился у стены, глотая собственную кровь из разбитого носа.
— Боже, Джаред, — Лукреция обвивает его руками, притягивает к себе. Он чует ее запах — чайная роза и перец, чистое платье, ее пот, ее страх окружают его искрящим электрическим потоком. Она обнимает его очень крепко, и голос ее звучит слабо, как у старой и умирающей женщины.
— Я никогда тебе не врала, Джаред. Ты же знаешь, черт, я никогда тебе не врала…
— Но почему, Лукреция? Ради бога, почему? — резкая, пронзительная боль между глаз, сырой хруст, и плоть на лице Джареда кажется более чем живой. Она идет волнами, вспучивается, и сначала он думает о червях, может, вместо мозга его череп наполнен могильными червями и они проедают путь наружу через его лицо. Кожа, кости и хрящи извиваются с хорошо слышным хлопком. Он видит, как Лукреция закрывает рот ладонью.
— О, Джаред, — ее шепот полон ужаса и благоговения. Он поднимает руку, ожидая наткнуться на тысячи крошечных личинок, вытекающих из ноздрей вместе с холодной тухлой жидкостью. Но нащупывает только свой нос, совершенно целый. Ни капли крови, он смотрит на свои пальцы, словно и они предали его.
— Что происходит? — спрашивает она голосом ломким и скрипучим, как перегоревшая лампочка. В ответ он отталкивает ее так сильно, что она теряет равновесие и падает на спину, а он снова приcлоняется к надежной твердой стене.
Ворон все еще наблюдает за ним с кровати. Джаред представляет, как тот видит свою власть над ним: сияющая нить, что проходит сквозь мертвенно-бледную грудь до сердца, натянутая как леска, и крючок так глубоко, что никогда не вытащить.
— Ты, черная тварь! Это ты сделал! — орет он. Птица моргает. Руки Джареда лихорадочно хватают воздух, ищут связь столь же бесплотную и бесспорную, как память. Он с трудом поднимается на ноги. — Отпусти меня! Отправь обратно!
Ворон коротко каркает, раздраженно и нетерпеливо, и отодвигается вне пределов его досягаемости.
— Джаред, остановись, пожалуйста, — Лукреция обнимает его колени, всхлипывает, когда он отталкивает непрошеные руки. — Разве ты не слышишь, что он говорит тебе? Ради бога, Джаред, остановись и послушай.
Но что-то внутри него лопнуло, как созревший нарыв, и темная, жгучая ярость выплескивается наружу прежде, чем он успевает осознать. Она изливается диким, бездумным потоком, он срывает фотографию со стены, едва ли понимая, что держит в руках, и швыряет в черную птицу. Рамка ударяется об изножье кровати и взрывается фонтаном стекла и щепок.
Он смотрит в глаза Бенни, и тот смотрит на него с загубленной черно-белой фотографии. Снимок, напечатанный в «Голосе», Бенни с заведенными за спину руками, с намеком на рычание на губах. Позирует на размытом фоне, изображающем распахнутые крылья за его спиной, намек на мощь, растущий прямо из обнаженных плеч. Джаред назвал фотографию «Ворон», и Бенни сетовал: до чего очевидно, до чего неостроумно.
— Ох, — голос его всего лишь клочья пены в кипящем водопаде. — Ох, блядь.
— Пожалуйста, — умоляет Лукреция, когда он хватает торшер и бросает его, словно копье из бронзы и цветного стекла. Протыкает насквозь фотографию и улыбается ворону злой, бритвенно-острой улыбкой так широко, что голова едва не распадается на две половинки. Уголки рта треснули наверняка. Птица пронзительно клекочет и отодвигается подальше.
— Думаешь, это смешно, да? Охуеть до чего смешно, по-твоему?
Лукреция встает между ним и вороном, и в мгновение ока его гнев переключается на другой объект.
— Прочь с дороги, сучка.
— Нет, — ее голос звучит низко и твердо, по-мужски, совсем как когда Джаред впервые встретил ее и Бенни на открытии галереи в центре города. — Нет. Что бы тут ни происходило, на все есть причина, Джаред.
— Нет, Лукас, — он подчеркнуто употребляет отвергнутое имя. Легкая мишень. Лукреция вздрагивает, но не отступает. — Это просто гребаная шутка. Проклятая больная шутка больного извращенного мироздания над всеми нами. Разве ты не видишь, Лукас?
— Ты знаешь, что это не так, — в ее взгляде полыхает огонь, почти равный его гневу.
— Боже, у тебя никогда не было чувства юмора, — Джаред отворачивается и срывает со стены еще одну из своих фотографий, разбивает вдребезги о пол. Порезы от стекла и стали на его руках исцеляются мгновенно, как в ускоренной съемке. Он медленно оборачивается к ней и поднимает ладони, чтобы она видела, как ранки закрываются сами по себе. Чтобы он мог видеть выражение ее лица.
— Тогда позволь, дорогуша, освежить твою память, — его движения настолько быстры, что Лукреция не успевает отследить. Она отступает назад к кровати. Он вбивает в нее слова как гвозди, один другое острей и тверже, будто и голосом можно распять.
— Говорил он это слово так печально, так сурово… что, казалось, в нем всю душу изливал; и вот, когда недвижим на изваяньи он сидел в немом молчаньи…[6]
Лукреция бьет его по щеке, и Джаред делает паузу, чтобы посмеяться над ней, чтобы впитать жгучий след, оставленный ее ладонью.
— Оставь меня в покое, — рычит она. Джаред бьет ее в ответ, бьет с силой, она спотыкается о лампу и падает на кровать. И он вспоминает, как сладко может быть насилие, какое очищение и освобождение оно дарит, и нависает над ней как киношный вампир.
— Я шепнул: как счастье, дружба улетели навсегда…
Лукреция бьет его коленом в пах и отпихивает другой ногой.
— Я сказала, оставь меня в покое, сукин ты сын!
Джаред выпускает ее, опускается на пол, съеживается рядом с останками лампы и «Ворона». Лукреция скатывается с кровати, она ждет нового нападения и на сей раз готова. Но Джаред не двигается, просто тупо смотрит на фотографию, на изодранный призрак Бенни, все еще пойманный в обломки рамки. Ворон молча наблюдает за ними со своего насеста на изголовье.
— Я не убивал Бенни, — Джаред обращается то ли к Лукреции, то ли вообще ни к кому, его гнев улетучился на время. Несмотря на бушующий в крови адреналин, она вздрагивает — в его голосе такая пустота, словно кто-то взывает со дна глубокого пересохшего колодца.