— Вот вечером и увидишь, — подмигнул я ей, поцеловал и вышел во двор к мужикам.
Илья с Прохором уже запрягали новую кобылу. Она была чёрная, как смоль, с гривой, что аж лоснилась на утреннем солнце. Красавица, одним словом — и статная, и видно, что сильная.
— Как звать-то кобылу? — спросил я.
Мужики пожали плечами, почесали затылки.
А Машка сзади говорит:
— Ой, какая чёрная вся, как ночка!
— Ну, значит, будет Ночка, — подхватил я.
А кобыла фыркнула, будто одобрила, и мужики заулыбались.
— В общем, запрягайте, да за брёвнами дуйте, — велел я. — Пару ходок до обеда успеете сделать.
Они кивнули, запрыгнули в телегу и поехали, поднимая пыль на дороге.
А я крикнул Степану, что возился у сарая:
— Картошку сегодня достанешь и досадите. Ту, что покрупнее — так же домой принесёшь! — Так как я вчера и говорил.
— Сделаем, боярин! — отозвался тот и пошёл за лопатой, волоча её по земле.
Мы же втроём — я, Пётр да Митяй — двинули на Быстрянку к моей лесопилке. По дороге, подтрунивая над Митяем, который вчера выдал, мол, всё сгорело.
Пётр, подкалывая его, аж ржал:
— Ты б ещё сказал, что французы напали! Такой крик поднял — вся деревня проснулась!
— Тьфу на тебя, — огрызался Митяй. — Я ж не со зла, Егор Андреевич, — оправдывался тот, поправляя шапку. — Испугался за дело наше. Столько трудов вложено…
— Знаю, Митяй, знаю. Но в следующий раз сначала разберись, а потом кричи, — говорил я, хлопая его по плечу.
У переката всё так и пахло гарью — едкий дым, казалось, въелся во всё, что только можно. Но целёхонькие оба колеса радовали глаз. Я обошёл их кругом, проверил каждую лопасть, каждое крепление — всё на месте, всё цело. Сердце отлегло.
Распределили работу быстро, без лишних слов. Пётр с Митяем кололи доски из оставшихся брёвен — топоры звенели, щепки летели во все стороны. А я принялся чинить помост. Где выдёргивал обугленные доски, почерневшие, как головёшки, а где уже прибивал новые. Гвозди из старых приходилось выбивать, обухом топора ровняя их на камне — каждый гвоздь теперь был на вес золота.
Пришлось использовать часть тех, что Фома привёз. Старые-то закончились напрочь, последний позавчера забил. В итоге к обеду подлатали треть помоста, а из новых досок, что Петька с Митяем накололи, доделали ещё добрый кусок. Опоры же стояли целёхонькие — крепкие дубовые столбы даже не закоптились, что тоже радовало.
Сели перекусить в тенёчке, я прикинул — желоба придётся делать с нуля, огонь их подчистую сожрал. Потом пилами с Петром займёмся. Ангар тоже поднимать нужно будет. У себя бы там, в двадцать первом веке, я бы просто бригаду нанял — приехали, сделали, уехали. А тут сам себе и прораб, и мастер, и подручный.
После перекуса отправил Митяя к заводи:
— Дуй рыбачить, малой, только удочку с корзиной не забудь. Ужин сам себя не поймает.
Петька опять заржал, как жеребец, а тот ускакал, довольный, как щенок. А мы с Петькой взялись за доски, пилили заготовки для новых желобов.
В этот раз решили не в два яруса делать, как в прошлый раз, а в один — чтоб ход пилы был побольше. Тогда и брёвна можно будет пошире ставить, доски получатся широкими, добротными.
Пётр пилил и, пыхтя, всё спрашивал, допытывался:
— Егор Андреевич, а когда уже колесо на воду ставить будем? А то руки чешутся посмотреть, как оно крутиться станет.
— Всему своё время, Петь, — хмыкнул я, вытирая пот со лба. — Надеюсь, что скоро. Дня два-три справимся, да и будем ставить.
Илья с Прохором приехали уже со второй ходкой брёвен. Свалили у помоста — целую гору, и принялись их колоть на доски.
К вечеру желоба почти все восстановили — длинные получились, крепкие, под самый помост вывели, туда, где пилы будем ставить. Металл, что Фома привёз, завтра решили начать точить — превратить в настоящие зубастые пилы, способные брёвна, как хлеб, резать.
Быстрянка бурлила и журчала, будто подбадривала нас, а я думал, что не так уж всё и плохо. Ну, подумаешь, пару дней потеряли — не велика беда. Вся жизнь ещё впереди, а тут время бежит вообще как-то размеренно, не торопясь, словно мёд с ложки стекает.
А вот и Митяй плетётся по тропинке, еле тащит корзину — тяжёлая, видать. Смотрим — полна лещей да окуней жирных, упитанных, серебристых, на солнце переливаются.
Я аж присвистнул:
— Да куда ж ты столько рыбы набрал, рыбак ты наш? Всю Быстрянку, что ли, выловил?
— Да клёв был — раз за разом! — сиял Митяй, не мог остановиться от радости. — Только закинешь, а уже тащит! Рыба сама на крючок прыгала! Вот, правда, только крючок оборвал, уж простите, — добавил он виновато, показывая удочку с оборванной плетёнкой.
— Ну, ничё, бывает, — махнул я рукой. — Новый сделаем. Зато ужин обеспечен на пол деревни.
Петька уже слюнки пускал, глядя на рыбу:
— Митяй, ты у нас настоящий добытчик! А я-то думал, ты только корзины плести умеешь.
— Всякое умею, — гордо ответил Митяй. — Дед говорил: мужик должен сто ремёсел знать, сто первое — кормить семью.
— Давай, пока мы заканчиваем, нож бери да кишки выпускай из рыбы, — махнул я рукой в сторону улова.
Митяй тут же ухватился за нож и стал вспарывать рыбу одну за другой. Руки его двигались быстро и ловко — видно было, что дело знакомое. Кишки летели в воду, а рыбу, промывая каждую тушку в Быстрянке, складывал аккуратной горкой на широком листе лопуха. Я подошёл поближе, достал мешочек с солью да с перцем.
— Смотри, Митяй, — показал ему соль с перцем, — сыпь вот так, по щепотке полторы в брюхо сначала, да потом по щепотке по спине присыпай. Потом одну к другой — спинка к животику.
Митяй кивал, старательно повторяя мои движения.
— Так засолка сразу пойдёт, — пояснил я, наблюдая за его работой, — и пока домой дойдём, уже и готово будет почти.
Солнце уже клонилось к закату, бросая длинные тени от деревьев на воду.
— Давай сворачиваемся, орлы, домой пойдём, будем рыбку готовить! — объявил я, потирая руки.
Пока Митяй справлялся с последними рыбинами, мы уже инструмент сложили в телегу — топоры, пилы, рубанки. Всё аккуратно, чтобы ничего не потерять и не повредить.
Туда же корзину с рыбой поставили. Митяй предусмотрительно листьями по дну корзины выложил.
— Молодец, догадался, — похвалил я, и он расплылся в довольной улыбке.
Дорога домой показалась короче обычного. Телега мерно покачивалась на ухабах, Митяй напевал какую-то протяжную песню, а я думал о том, как хорошо всё получилось сегодня. Рыбу вон везем, работа спорилась, и теперь предстоял вкусный ужин.
Машка встретила меня на пороге с крынкой кваса — стояла, улыбаясь, в красивом сарафане, волосы аккуратно заплетены в косу, с новой ленточкой. Испив холодного напитка, обнял её, прижал к себе крепко.
— Как же хорошо-то, — прошептал я ей. Постоял так немного и потом спросил отпуская её:
— Радость моя, ты мне скажи, где Степан картошку крупную поставил?
— Дак в сенях, Егорушка, — кивнула она, указывая в угол.
Заглянул туда — стоял мешок, где-то с треть был заполнен. Картофелины все крупные, с кулак да больше, как на подбор. То, что надо для задуманного. Прихватил два ножа, позвав за собой Машку.
— Пойдём, Маш, покажу, что да как делать нужно.
Она, поправив платок, улыбнулась и пошла следом. Мы уселись под яблоней, где тень падала, как одеяло. Прохладно было, хорошо после жаркого дня.
Увидел Митяя, что слонялся без дела, и крикнул ему:
— Давай, Митяй, костёр разводи, чтоб поленья хорошо прогорели! И поддон ещё сплети для коптилки — такой, как ты до этого делал. А саму коптилку в лоханке замочи, чтоб низ опять мокрый был.
Тот закивал и умчался к куче лозы, которая осталась ещё с тех пор, как забор плели они с Прохором. Руки у него золотые — что ни возьмётся делать, всё ладно выходит.
Я же взял картофелину, самую крупную, повернулся к Машке:
— Смотри, солнце моё, как чистить нужно. — Начал снимать кожуру аккуратно, по спирали. — Вот так, где глазки — срезай побольше, чтоб потолще кусочек был.
Машка прищурилась, наблюдая внимательно, взяла нож и стала повторять то, что я делаю. Пальчики у неё ловкие, быстро схватывает.
— Важно, чтоб чисто было, — объяснял я, направляя её руку. — Просто сейчас глазки нужно сохранить, побольше возле них срезать. Посадим потом — может быть, что-то да ещё и вырастет. Всё впрок будет.
В итоге мы с Машкой дочистили всю картошку, хохоча, когда клубни выскакивали у неё из рук и падали то на землю, то ей на подол. Она смеялась звонко, как ручеёк, и я не мог налюбоваться на неё — щёки раскрасневшиеся, глаза блестят от веселья.
Степан, подойдя издалека, уставился на нас, как будто бы мы колдовство какое-то делали. Остановился в трёх шагах, почёсывая бороду.
— Барин, а что это будет? — спросил он с любопытством.
— Увидишь, — хмыкнул я, как раз дочищая последнюю картошину. — Очистки возьми да посади их тоже. По пять-семь глазков выбирай, так как и до этого делал.
Степан кивнул, собирая очистки в корзину.
— Будем надеяться, что тоже ростки дадут. Должны, по крайней мере. Много получилось для посадки из того, что было? — Спросил я его.
— Да, считай, почти всё, что вскопали, и засадили, — ответил Степан, кивая на корзину с очистками. — Уж с этими точно всё будет.
— Ну и славно, — улыбнулся я, вытирая руки о траву.
Хоть Степану и было любопытно, что мы тут с Машкой делаем, всё же взял лопату, корзину с очистками и кликнул через всю дорогу Аксинью:
— Пошли, девонька, поможешь — всё быстрее будет!
Та хихикнула и упорхнула за ним, словно птичка, подхватив подол сарафана. А мы с Машкой помыли картофелины у колодца, сложили в корзину и я отдал Машке:
— Залей водой, посоли да в печь поставь в горшке, пускай варятся.
Она кивнула, улыбнулась и понесла корзину в избу. А я глянул на Митяя. Тот как раз доплёл поддон — шустрый, как заяц, руки у него так и мелькали. Посмотрел на поленья, которые уже догорали, уже тлели, угли были красные, как вон тот закат над деревьями.