Я сделал распорки в коптилке, чтобы второй поддон поставить ровно, и мы с Митяем уложили рыбу — лещей да окуней, что уже явно просолились. Чешуя поблёскивала, а мясо стало плотным, упругим. Набросали дубовые щепки на угли, и те слегка задымились.
Поставили коптилку, и буквально через минут десять запах пошёл такой, что аж слюни потекли. Дым вился белыми струйками, смешиваясь с вечерним воздухом, а аромат — господи, какой аромат! — разносился по всему двору.
Взял полешко, остругал кору ножом, спилил ровно — вот и получилась толкушка. Заглянул к Машке в избу. Достал горшок из печи, заглянул под крышку. Картошка разварилась, мягкая, рассыпчатая. Слил аккуратно воду в ведро, бросил кусок масла, что жена Ильи дала.
Принялся мять картофель, долил молока. Смотрю — густоватое получается, ещё немного долил. Машка с интересом наблюдала, аж высунув кончик языка от любопытства. Я же, закончив, накрыл крышкой и оставил в избе на столе.
А сам вернулся к коптилке, от которой уже шёл такой аромат на весь двор, что мужики, которые ходили возле подворья, аж облизывались. Даже соседские собаки принюхивались, хвостами виляли.
Прохор, проходя мимо, аж крякнул:
— Вот запах, барин! Как в раю!
— Терпите, орлы, — хмыкнул я, — сейчас уже скоро пробовать будем.
Достал оба поддона по очереди — лещи, окуни золотистые от дымка, а запах… Рыба покрылась румяной корочкой, мясо упругое, а аромат дубовой щепы въелся в каждую чешуйку.
Потом поставил поддоны обратно, и уложили на них остатки рыбы. Три больших леща не влезли — слишком крупные оказались.
Отдал их Илье, наказал:
— Жене скажи, пусть завтра уху сварит, только так, чтобы, как в прошлый раз — уж больно вкусно было.
Тот кивнул и побежал домой. Буквально через пару минут вернулся — за ним шла жена.
А я позвал всех к столу под яблоней, где Пелагея с Прасковьей уже накрывали, расставляя миски деревянные, ложки, кувшин с квасом. Квашеную капусту стали раскладывать — белую, хрустящую, с морковкой.
Машка принесла картофельное пюре, разложила по плошкам. Я показал, как пюре раскладывать — горкой, чтобы красиво было. Дымилось всё, запах сливочный, аппетитный. Прасковья добавила капусты в каждую миску.
Народ собрался — Митяй, Илья с женой, Петька тоже с семьей, даже детки прибежали, Прохор, Степан подтянулся да жену позвал. Аксинья прибежала, щёки румяные, глаза блестят, Фома тоже пришел.
Мужики с бабами сидели за длинным столом, но на пюре поглядывали с неким недоверием, как на какое-то заморское диво. Белое, пушистое, дымящееся — непонятно было, что это такое. Некоторые даже нос морщили, принюхиваясь к незнакомому запаху.
Пётр же, самый смелый из всех, набрал деревянной ложкой, осторожно попробовал, и у него аж глаза стали, как блюдца.
— Егор Андреевич, это что за диво-то такое? Вкуснотища какая! — воскликнул он, облизывая ложку.
С этими словами все тут же набросились на пюрешку. Заскребли ложками по мискам, зачавкали, засопели от удовольствия. Даже Прохор не ворчал в этот раз, а усердно жевал молча, только головой кивал своим неведомым мыслям.
— А вы с рыбкой попробуйте — вообще царское кушанье будет! — предложил я, указывая большую тарелку с рыбой.
Прохор поднял большой палец вверх, не в силах говорить с набитым ртом. Аксинья, жуя, аж охала от удовольствия. Все ели так усердно, что аж ложки по плошкам стучали, словно дождь по крыше. Машка рядом улыбалась, поглядывая то на меня, то на довольные лица односельчан.
Я смотрел на их счастливые физиономии и чувствовал какое-то особое удовлетворение. Не от инженерных хитростей, не от механизмов — а от простого человеческого счастья. От того, что люди наедаются досыта чем-то новым, вкусным.
— Барин, — спросил Степан, вытирая рот рукавом, — так это та самая картошка, что мы вот сажали эти дни?
— Она самая, — кивнул я. — Вон полтора-два месяца пройдет, и свой урожай будет.
— Чудеса! — проговорила Аксинья, качая головой. — Кто бы мог подумать, что из этих невзрачных шишек такая благодать получится.
— Но слушайте внимательно, мужики да бабоньки! — я поднял палец вверх, чтобы все меня внимательно выслушали. — Сами запомните, да и детям накажите.
Все притихли, перестали жевать, уставились на меня. Даже малыши, которые крутились у стола, замолчали.
— Когда картошка отцветёт, там такие ягодки появятся — зелёные, как крыжовник. Их есть нельзя ни в коем случае! Ядовитые они, понятно?
Все аж головы вскинули, словно громом поражённые. Прохор даже жевать перестал, кусок так и застыл у него во рту.
— Как же так, барин? — недоумевал Митяй. — Мы ж едим это и вкусно. А тут вдруг отрава?
— Мы-то клубни едим, — терпеливо объяснил я, показывая на остатки пюре. — Это корешки такие. А ягоды — это плоды, вот они-то и есть своего рода отрава. Так что запомните крепко-накрепко и детям скажите, чтоб не вздумали в рот тащить!
Когда все, поблагодарив за вкусную вечерю, разошлись по домам, в деревне ещё долго слышались их голоса. Обсуждали, видно, картофельное чудо, делились впечатлениями.
Мы с Машкой сходили в летний душ. Вода была тёплая от дневного солнца. Я достал кусок мыла, который привёз Фома из города. Оно пахло лепестками роз — нежно, изысканно, совсем не по-деревенски.
— Ну, Фома вот же расстарался! — сказал я, намыливая Машкины плечи. — Небось пол города обыскал, ища такое.
А ночью, уже засыпая глубоко заполночь, я, сплетённый в объятиях с Машкой, думал о том, сколько же ещё всего предстоит сделать. Лесопилка, мельница, может быть, кузница… А потом ещё картофель по всей округе распространить, людей научить его правильно выращивать и готовить.
Машка уже уснула и тихонько дышала у меня на груди, её дыхание щекотало кожу. За окном ухал филин, где-то вдалеке лаяла собака. Обычные деревенские звуки, а для меня — музыка новой жизни, которую я здесь строил по кирпичику, по доске, по картофелине.
И засыпая, я улыбался, чувствуя, как счастье растекается по телу тёплой волной.
Глава 9
— Егорушка… — шепнула Машка, уткнувшись в мою шею. — Ты спишь?
Я не ответил, только чуть сильнее прижал её к себе, чувствуя, как щекочет её дыхание. Ночь ещё не отступила, но в окно уже просачивались первые серебристые полосы рассвета, будто кто-то невидимый стирал тьму ластиком. Воздух пах хвойным дымом и мятой, которую Машка сушила на печи.
Вдруг она отстранилась. Я почувствовал, как постель качнулась, услышал тихий скрип половиц. Холод пробрался на место её тела. Я приоткрыл глаза: Машка сидела на лавке у окна, закутавшись в платок. Плечи её вздрагивали.
— Маш? — Я сел, растирая лицо. — Что случилось?
Она не ответила, только глубже зарылась в платок. Из её груди вырвался сдавленный всхлип.
Поднялся, подошёл, взял на руки, как ребёнка. Лёг на кровать, укладывая рядом, обнял так, чтобы её голова лежала на моём сердце.
— Ну? — прошептал, целуя в макушку. — Рассказывай. Приснилось что?
— Не спалось, — выдавила она, голос дрожал, как пламя свечи на сквозняке. — Всё думаю… Что ты боярин, а я кто? Простая девка, без приданого, без роду-племени. — Она резко вдохнула, словно ныряла в ледяную воду. — А ты… Ты ведь не можешь со мной… Навсегда. Тебе нужна боярыня, с приданным, с положением. А я… — Её голос сорвался на шёпот. — А я скоро надоем. Ты меня прогонишь, как старую собачку.
Я замер. В груди что-то сжалось, будто кто-то схватил за горло. Как она могла так думать? Ведь каждый её вздох, каждый взгляд — это же не просто привычка. Это как воздух, без которого дышать невозможно.
— Маш, — начал я, гладя её волосы. — Ты правда думаешь, что я такой кретин, чтобы не видеть, кто ты? — Она молчала, только пальцы впились в мою грудь. — Да, мир этот не так прост. Но ты для меня — не «никто». Ты… Ты как весна после бесконечной зимы. Как свет после темноты.
Она подняла глаза, и я увидел в них страх — не за себя, а за нас. За то, что не выдержим груза эпохи.
— Я же не боярыня, не графская дочь, Егорушка, — прошептала она. — У меня нет приданого. Только сердце своё могу отдать, а оно уже твоё. Но ты… Ты ведь обязан думать о долге. О семье.
Я встал резко, как ужаленный. По избе прошёлся, как тигр в клетке. Руки сжались в кулаки сами собой.
— К чёрту долг! — выпалил я, и Машка вздрогнула от резкости моего голоса. — К чёрту эти их условности! — Я повернулся к ней, и она увидела в моих глазах огонь, который горел не хуже очага. — Ты думаешь, мне нужна какая-то там барышня, которая не отличит топор от пилы? Которая при виде мозолей в обморок упадёт?
Подошёл к ней, сел рядом, взял её лицо в ладони. Кожа у неё была тёплая, но влажная от слёз.
— Маш, слушай меня внимательно. — Голос мой стал тише, но твёрже. — Я не какой-то барин, каким ты меня видишь. Да, у меня есть знания, есть кое-какие средства. Но душой я простой мужик, который привык работать руками. — Провёл пальцем по её щеке, стирая слезу. — А ты… Ты единственная, кто видит меня настоящего. Не барина, не мастера, а просто Егора.
— Но люди скажут… — начала она слабо.
— А плевать мне на людей! — чуть ли не прошипел я. — Что они понимают в том, что между нами происходит?
Встал снова, заходил по избе. Слова рвались наружу, как вода из прорванной плотины.
— Знаешь что, Маш? В том мире, откуда я… — Осёкся, чуть не проговорившись. — В общем, там, где я раньше жил, такие условности уже давно не имеют значения. Важно только одно: любишь ли ты человека или нет. А всё остальное — чепуха.
Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно видела меня впервые.
— Ты правда так думаешь? — прошептала.
— Ещё как думаю! — Сел рядом, обнял её крепко. — Ты моя женщина, Маш. Навсегда. И никто, слышишь, никто нас не разлучит. Ни барские условности, ни сплетни соседок, ни чёрт лысый.
Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как напряжение покидает её тело.
— А если приедут твои родичи? — тихо спросила. — Если скажут, что ты должен жениться на равной себе?