Вернулись в Уваровку, когда солнце уже близилось к закату, но ещё не село — небо переливалось всеми оттенками золота и багрянца, а воздух пах скошенной травой и речной прохладой. Ноги за день гудели от ходьбы, но на душе легко — дело идет семимильными шагами.
Машка встречала на крыльце в праздничном сарафане с большой глиняной крынкой кваса в руках.
— Умаялся, соколик, небось? — улыбнулась она, и улыбка эта была такой тёплой, что усталость как рукой сняло.
— Кушать сперва или может водички для начала попить?
Я кивнул, указывая на крынку кваса. Напиток был холодный, с кислинкой, пах хлебом и мёдом — то что нужно после тяжелой работы. Выпил жадно, крякнул с удовольствием, как в старом советском фильме про бояр, я обратился к Митяю, который сзади плёлся с поклажей, явно тоже уставший.
— Митяй, давай тащи сюда свои плетёнки, будем монтировать наконец-то.
— Чего будем, барин? — не понял тот, почёсывая затылок.
— Плетёнки, говорю, тащи. Увидишь — поймёшь.
Закрепили в итоге плетёные щиты между столбами, что Степан вчера так старательно вкапывал, привязали крепкой бечёвкой, чтоб держались хорошо и не развалились от первого же порыва ветра. Конструкция получилась добротная, устойчивая. Машка же, глядя на меня и на то, что мы делаем, прищурилась с любопытством.
— Егора, а что это будет? — спросила она, явно заинтригованная нашими манипуляциями.
— Увидишь, солнце, — хмыкнул я загадочно. — Щас фокус покажу такой, что точно оценишь.
Пошёл в сарай за последним компонентом для своего изобретения. Помнил, что видел там стоял щёлок в глиняном кувшине — едкий, но мыльный, как раз то что нужно. Древняя химия, но работает не хуже современного мыла. Прихватил кувшин, вернулся к Машке и торжественно произнёс:
— Пошли, только полотенце возьми. А лучше два.
Зашли в импровизированную кабинку — четыре плетёных щита стояли плотно, как вкопанные, образуя замкнутое пространство, будто настоящая стена какая-то. Сверху же на жерди красовалась деревянная бочка, а из неё через толстые прутья свисал кожаный мешок как раз внутрь нашей кабинки. Всё было готово для великого эксперимента.
Начал раздеваться, подмигнул Машке с лукавой улыбкой:
— Давай, присоединяйся. Не стесняйся.
Та, не совсем понимая мою затею, но доверяя, стала медленно раздеваться. Боже, какая же она красивая была в лучах заходящего солнца, пробивающихся через узкие щели между лозой — кожа золотистая, волосы рассыпались по плечам шёлковой волной.
Я развязал бечёвку, сдерживавшую воду в кожаном мешке, и тёплая вода, прогретая за день на солнце, побежала на нас десятком струек. Температура была идеальная — как парное молоко, самое то после жаркого дня.
В итоге получился настоящий душ, как в двадцать первом веке, всё точно как и задумывал. Машка тут же пискнула от неожиданности, отпрыгнув в сторону, но сразу же расхохоталась звонко, поняв всю гениальность изобретения.
— Ой, Егорушка, да ты волшебник настоящий! — воскликнула она, подставляя ладони под дождик.
А я начал натирать её щёлоком, потом она меня — тёрли друг друга, хихикая и балуясь, как дети на речке.
Вода стекала по нашим плечам и спинам, сверкая и переливаясь сквозь мелкие щели в плетёнке, в золотистых закатных лучах солнца. Капли висели на ресницах, на кончиках волос. А я думал, глядя на счастливое лицо Машки: «Господи, вот ради таких моментов я и попал в этот далёкий 1807 год. Не за технический прогресс, не за изобретения — а за простое человеческое счастье.»
— Завтра, — сказал я, уже вытираясь грубым холщовым полотенцем, — скажи мужикам, чтоб воду снова натаскали полную бочку. Я этот душ на всю Уваровку распиарю, пусть все пользуются.
— А что такое распиарю, Егор? — спросила Машка.
— Расскажу всем, объясню, покажу. Чтоб каждый мог помыться по-человечески, а не как скотина в речке.
Солнце окончательно село за горизонт, но тепло дня ещё сохранялось в воздухе. Где-то вдали мычала корова, возвращаясь с пастбища, слышались голоса детей, которых родители все никак не могли загнать домой. Обычная деревенская жизнь, но теперь с небольшим, но важным улучшением.
Проснулись, когда петухи ещё дремали в курятниках, а восход багровел над Уваровкой, словно пожар тлел на горизонте. Машкины щёки после ночных поцелуев розовели, как яблоневый цвет по весне. Лежали мы, укрытые льняной простынёй, а я гладил её спинку, проводя пальцами по мягкой, шелковистой коже, будто по тонким струнам касался. Она изгибалась под моими ладонями, как кошка под тёплым солнцем, прижимаясь всё крепче и крепче. Её дыхание, ровное и глубокое, щекотало мне шею, отдавалось приятной истомой где-то в груди.
Я поцеловал её в плечо, потом в изгиб шеи, и Машка ответила с такой страстью, что весь мир за маленьким окошком враз исчез, растворился в утреннем тумане. Её губы, тёплые и сладкие, как летний липовый мёд, тянули меня в сладкий омут. А руки — цепкие, но удивительно нежные — скользили по моей груди, оставляя огненные следы на коже.
Мы тонули друг в друге, сплетённые, как ветви ивы у омута, то яростно и страстно, будто молнии вспыхивали между нами, то медленно и томно, ловя каждый вздох, каждый тихий шёпот, каждое движение. Её зелёные глаза сияли в полумраке избы особым светом, а я целовал её плечи, шею, ключицы, чувствуя всем телом, как её сердце бьётся в такт с моим.
Она шептала моё имя, и каждый звук отдавался где-то глубоко в груди, проникал в самую душу. Наша любовь, наши чувства были словно древний танец под полной луной. И мы тонули в объятиях друг друга, пока утреннее солнце не зажгло избу мягким золотом, не ворвалось через ставни, напоминая, что день уже начался.
Завтракали мы, когда солнце уже высоко светило над Уваровкой, заливая деревню ярким светом. Машка вчера постаралась — завтрак вышел знатный, вкуснющий: и каша пшённая с молоком парным, и яички свежие, и хлеб ещё тёплый, что в печи с вечера томился. А я, степенно жуя и запивая молоком, смотрел на неё и думал: «Спасибо тебе, судьба-злодейка, за такое счастье нежданное.»
Машка хлопотала по хозяйству, то подливая мне молоко, то подкладывая хлеба, а сама всё посматривала украдкой, улыбалась застенчиво. На щеках румянец играл, глаза блестели особенным светом — женщина любимая и любящая.
Позавтракали, вышли на улицу. Утро встретило свежестью и птичьими трелями. Я тут же во весь голос крикнул:
— Митяй! Петьку зови сюда, живо!
Митяй, услышав хозяйский окрик, как молодой заяц умчался выполнять поручение, только пятки засверкали. А я тем временем заметил Степана, который как раз убирал деревянную лестницу от летнего душа.
— Молодец, Степан, не забыл, — одобрительно кивнул я.
Пётр же явился буквально через пару минут, словно за углом дома караулил, когда его позовут. Подошёл, поклонился, приветствуя.
— Что сегодня будем делать, барин? — спросил он, потирая натруженные руки и поглядывая в сторону реки.
Я на секунду прикинул план на день, тут же ответил решительно:
— Пойдём на Быстрянку, а там весь план подробно обрисую. Только скажи Илюхе, пусть снеди на троих берёт.
Пётр лишь понимающе кивнул и пошёл собирать нашу рабочую команду по деревне. Вскоре собрались: я, Пётр, Илья, Прохор, Митяй.
Впятером двинулись к реке неспешным шагом. Утро пахло свежей травой, над полем гудели деловитые мохнатые шмели.
Быстрянка же встретила нас своим привычным серебристым блеском и говорливым журчанием. Река неслась между берегами, играя на солнце, словно живая. Подошли к тому месту, где бурлил самый шумный перекат — вода здесь пенилась и клокотала, перекатываясь через каменистое дно.
Я внимательно осмотрелся, прикинул расстояния и углы, после чего указал мужикам на пригорок, что спускался к самому берегу под крутым углом — градусов шестьдесят точно, может, и круче.
— Вот тут, мужики, и будем строить нашу лесопилку, — объявил я, разворачиваясь к команде.
— Значит так, — начал я, окидывая взглядом собравшуюся артель, — слушайте внимательно. Мы с Петькой сейчас возьмём часть досок и пойдём в Уваровку, а вы тут останетесь. Задача вам такая непростая, но справитесь, коли не станете лениться. Видите вот след от весеннего паводка? — Я ткнул палкой в песок на береге, где чётко было видно тёмную полосу, до каких пор поднялась вода весной. — Вот чуть выше его, на две-три ладони, делайте площадку. От берега и до самого водопада. На опоры будете рубить вон те деревья.
Я указал на пригорок, который по диагонали шёл к берегу, где росли сосны вперемешку с крепкими берёзами.
— Но рубите не под самый корень, а так, где-то полроста оставляете. Вот эти…
Я взял топор и на деревьях тех, что шли по пригорку к воде сделал зарубки. По виду стволы были крепкие, прямые как стрелы, годились на столбы.
— А везде здесь, вокруг, можете смело под корень валить — они не нужны, только место занимают и потом будут мешать. Когда подготовите брёвна на столбы, обложите их хорошенько камнями, между собой скрепите другими брёвнами. Скобы можно взять, верёвками перевяжите, только дёгтем хорошенько смочите, чтоб не гнили от воды.
— А сверху сделайте площадку из досок широкую, метра на три делайте. Столбы поставьте в три ряда, так чтобы средний ряд был ровно посередине. Вот его досками и обкладывайте, чтобы столбы выглядывали. Когда вал от колеса будем тянуть, он аккурат по центру пойдёт, и будет дополнительная опора для всего механизма.
— Ясно, барин, — кивнул Прохор, уже мысленно расставляя столбы по местам.
А Илья хмыкнул:
— Сделаем, Егор Андреевич, не переживайте.
— Ну вот и хорошо. Думаю, дня два-три, если не лениться, то справитесь. Петь, давай берём доски да погнали в деревню!
Мужики закивали, принимаясь за дело, а я с Петькой взял доски — по краю под каждую мышку — и двинули назад в деревню, волоча их за собой. По дороге прикидывал: площадка — это фундамент для мельницы, вал из дуба — это будет сердце всего механизма, а вот колесо — это прямо как душа. Поэтому стоило подойти ко всему со всей ответственностью.