Но вспомнив, что батюшка называет имена с титулом, слегка успокоился. Уж что-что, а священник не станет лгать во время службы. Если он огласит Машу как боярыню Марию Фоминичну, значит, это признано официально, и даже мой отец не сможет оспорить этот факт. Но все же червячок сомнения был — а вдруг батюшка ошибется? Вдруг кто-то из недоброжелателей подговорил его изменить форму оглашения?
Служба шла своим чередом — величественная и неторопливая, как течение большой реки. Дьякон с кадилом обходил храм, и серебристые облачка ладана поднимались к куполу, словно молитвы, возносимые к небесам. Захар и его служивые стояли чуть поодаль, сохраняя почтительное выражение на лицах, но я-то знал, что они готовы вмешаться при малейшем намеке на опасность.
Фома с Пелагеей расположились справа от нас, оба празднично одетые и торжественные, словно это их собственная свадьба намечалась. Пелагея то и дело бросала обеспокоенные взгляды на Машку, словно проверяя, не побледнела ли она от волнения, не собирается ли упасть в обморок. Но Машка стояла прямо и гордо, с высоко поднятой головой, и лишь легкий румянец на щеках выдавал её волнение.
Наконец, служба приблизилась к завершению. И тут наступило оглашение. Батюшка вышел на амвон, и обвел взглядом притихших прихожан. Солнечный луч, пробившийся сквозь узкое окно под куполом, упал на его лицо, придавая ему почти неземное сияние.
— Братья и сестры во Христе! — голос священника, глубокий и звучный, заполнил все пространство храма. — В третий и последний раз оглашаю о намерении вступить в законный брак боярина Егора Андреевича с боярыней Марией Фоминичной!
Батюшка представил нас точно так же, как и в прошлый раз, с тем же торжественным достоинством, с каким объявлял бы о браке царских детей. Я почувствовал, как отлегло от сердца — всё правильно, всё именно так, как должно быть. Машка сжала мою руку чуть сильнее, и я ответил ей тем же, не отрывая глаз от батюшки.
Мой отец хоть и знал уже о присвоении дворянства Маше, всё же удивился, будто не веря в это до последнего. Я видел, как дрогнули его брови, как он слегка повернул голову, чтобы лучше расслышать слова священника. В его глазах мелькнуло что-то сродни уважению — не к Машке, нет, скорее к той силе, что стояла за этим неожиданным возвышением простой купеческой дочки.
— Кто знает о препятствиях к сему союзу, пусть объявит ныне или молчит вовеки, — провозгласил батюшка, и его слова эхом отозвались под сводами храма.
Наступила тишина, такая глубокая, что казалось, можно услышать биение сердец. Я затаил дыхание, исподлобья наблюдая за отцом. Вот сейчас, сейчас он шагнёт вперёд и скажет своё веское слово… Но он промолчал, степенно склонив голову, принимая волю Божью и людскую. Его губы оставались плотно сжатыми, а взгляд был устремлён куда-то вдаль, словно он видел нечто, недоступное обычным глазам.
По храму пронёсся едва уловимый вздох — то ли облегчения, то ли разочарования. Многие, видимо, ждали скандала, драматического финала этой необычной истории. Но мой отец не дал им такого удовольствия.
Служба закончилась, и прихожане начали расходиться, перешёптываясь и бросая на нас любопытные взгляды. Кто-то даже пытался подойти поближе, чтобы лучше рассмотреть необычную пару — боярина и бывшую купеческую дочь, теперь тоже боярыню. Но Захар и его люди умело оттесняли слишком любопытных, создавая вокруг нас небольшое пространство свободы.
После службы мы подошли к батюшке и попросили нас обвенчать. Он выслушал нашу просьбу с тем же спокойным достоинством, с каким вёл службу, и только потом, чуть склонив голову, задал вопрос, который, как я понимал, был чистой формальностью:
— А согласие родителей имеется ли? — спросил он, переводя взгляд с меня на моего отца, который вместе с маменькой и бабушкой подошёл к нам.
Я приготовился к уклончивому ответу, к каким-то оговоркам или даже к прямому отказу. Но тут случилось то, чего я никак не ожидал.
— Благословляем, — твёрдо сказал отец, и его голос, обычно резкий и властный, сейчас звучал почти мягко. — Я, Андрей Петрович, даю своё родительское благословение на этот брак.
И моему удивлению не было предела. Я смотрел на отца, не веря своим ушам. Неужели это тот самый человек, который ещё недавно готов был проклясть меня за саму мысль о женитьбе на безродной девке? Что изменилось? Что заставило его изменить своё решение?
— И я благословляю, — тихо добавила маменька, и в её глазах блеснули слёзы. — Да хранит вас Господь на всех путях ваших.
Она перекрестила нас дрожащей рукой, и я увидел, как Машка, растроганная до глубины души, едва сдерживает слёзы.
Фома то с Пелагеей, понятно, что были за. Они стояли рядом, сияя, как начищенные самовары, и Пелагея даже всплакнула от избытка чувств.
Бабушка лишь улыбнулась, и эта улыбка осветила её морщинистое лицо, сделав его вдруг удивительно молодым.
— Благословляю, — сказала она просто, и я понял, что именно её благословение было для меня самым важным. Я подошел и обнял по очереди отца, матушку и бабушку. Слов не требовалось. Эмоции и так зашкаливали.
Храм к тому времени почти опустел. Остались лишь несколько любопытных прихожан, да Захар со своими служивыми, которые держались поодаль, но глаз не спускали. Солнечные лучи, падавшие через высокие окна, создавали вокруг нас золотистый ореол, словно сам Господь благословлял наш союз.
В этот торжественный момент, когда два семейства наконец встретились лицом к лицу, батюшка подошел к нам с благостной улыбкой на устах.
— Коли все согласны и препятствий нет, можем приступать к таинству венчания, — произнес он, и голос его, обычно строгий во время службы, сейчас звучал почти по-отечески мягко.
Я взглянул на Машку — она смотрела на меня с той особой решимостью, которую я уже хорошо знал. Потом перевел взгляд на отца — тот медленно кивнул, и в этом кивке было больше, чем просто согласие. Было в нем что-то похожее на уважение.
Батюшка велел нам встать перед алтарем. Машенька, в своем красивом платье, с жемчужным ожерельем на шее, казалась воплощением самой весны — юной, свежей, полной жизни. Я же, в темно-синем кафтане с серебряным шитьем, чувствовал себя неожиданно торжественно, словно и вправду был тем боярином Егором Андреевичем, которого оглашали в храме.
Дьякон вынес венцы — золотые, с чеканкой и драгоценными камнями, сверкающими в свете свечей. Священник начал читать молитвы, его голос, глубокий и размеренный, наполнил пространство храма, поднимаясь к расписным сводам.
Началось таинство венчания — древнее как сама Русь, торжественное и величественное в своей простоте. Нас трижды обвели вокруг аналоя, на котором лежало Евангелие, и с каждым кругом я чувствовал, как что-то неуловимо меняется — не только вокруг, но и внутри меня. Словно с каждым шагом я становился другим человеком, связанным уже не только своими желаниями и стремлениями, но и обещанием перед Богом и людьми.
Маша шла рядом, её рука в моей, и через тонкую ткань перчатки я чувствовал тепло её ладони. Глаза её, ясные и глубокие, смотрели на меня с любовью, которая казалась почти невозможной в этом мире.
Когда настал момент обмена кольцами, я заметил, как дрогнула рука отца, протягивающего нам старинный перстень с родовым гербом — видать тот самый, который передавался в нашей семье от поколения к поколению. Значит, все же признал, значит, принял Машку как часть рода.
Батюшка, возложив наши руки одна на другую, накрыл их епитрахилью и произнес слова, скрепляющие наш союз навеки:
— Господи Боже наш, славою и честию венчай их!
И когда венцы опустились на наши головы, держимые шаферами — Захаром с моей стороны и одним из служивых со стороны Машки — я ощутил странное чувство, словно эта корона из золота и камней всегда была предназначена именно мне, как и эта девушка рядом со мной.
Мы испили вино из общей чаши, символизирующей нашу общую судьбу — и горести, и радости, которые отныне мы будем делить поровну. Вино было сладким с легкой горчинкой, и я подумал, что это очень похоже на саму жизнь — сладкую и горькую одновременно.
Хор певчих грянул «Многая лета», и голоса их, чистые и звонкие, казалось, поднимали нас над землей. Я видел, как Пелагея украдкой утирает слезы, как Фома смотрит на свою дочь с гордостью, как матушка шепчет что-то бабушке, а та кивает с одобрением.
Когда последние слова молитвы отзвучали под сводами храма, батюшка объявил нас мужем и женой и благословил на долгую и счастливую жизнь. Маша — нет, теперь уже Мария Фоминична, моя жена — посмотрела на меня с таким счастьем в глазах, что сердце мое пропустило удар.
После венчания мы вышли во двор храма, под перезвон колоколов, где продолжились свадебные традиции. Гости осыпали нас зерном и мелкими монетами — на богатство и благополучие. Кто-то из служивых Захара поднес нам пару белых голубей и мы выпустили их в небо, как символ нашей любви, взмывшей ввысь. Машка смеялась, запрокинув голову, следя за полетом птиц.
Я вдруг поймал взгляд своего соглядатая — того самого человека со шрамом. Он стоял у калитки, чуть в стороне от основного потока прихожан, и наблюдал за нами. Заметив мой взгляд, он слегка кивнул, словно поздравляя нас.
— О чём задумался, Егорушка? — спросила Машка, беря меня под руку. Её лицо светилось таким счастьем, словно солнце в ясный день.
— О том, как странно всё обернулось, — ответил я честно. — Ещё месяц назад я и подумать не мог, что буду стоять здесь, с тобой, и что мой отец благословит наш брак.
— Господь милостив, — просто ответила она, и в её голосе звучала такая искренняя вера, что я невольно задумался: а может, и вправду всё это — часть какого-то большего замысла? Может, мы все — лишь фигуры в игре, правила которой нам не дано понять?
Бабушка, опираясь на руку отца, подошла к нам и вручила Машке старинное серебряное блюдо с вышитым рушником — символ домашнего очага и благополучия.
— Береги его, — сказала она, кивая в мою сторону. — Он хоть и дурень порой, но сердце у него доброе.