Машка приняла подарок с той особой грацией, которая, казалось, была у неё в крови, и поклонилась бабушке так низко, как кланяются только самым почитаемым старшим.
Потом начались поздравления — сначала от родных, потом от знакомых.
Попав на постоялый двор, мы увидели, что столы уже ломились от яств. Правда, гостей было немного — скажем так, отметили в тесном семейном кругу. Но от этого праздник не стал менее радостным. Наоборот, в этой камерности было что-то особенно теплое и душевное, как бывает только среди самых близких людей.
В центре стола красовался огромный каравай, который мы с Машкой должны были разломить — кто отломит больший кусок, тот и будет главой в семье. Я нарочно взял меньшую часть, и все засмеялись, а Машка шутливо погрозила мне пальцем.
Были тут и традиционные блюда — и жареный поросенок с яблоком во рту, и запеченная рыба, и пироги всех мастей — с мясом, с рыбой, с грибами, с капустой. Медовуха и вино лились рекой, хотя я заметил, что отец пил мало — все больше наблюдал за нами с Машкой, словно пытаясь понять, что же все-таки нас связало.
За столом царила та особая атмосфера, которая бывает только на свадьбах — смесь радости, легкой грусти и предвкушения новой жизни. Машка сидела рядом со мной, её плечо касалось моего, и от этого простого прикосновения внутри разливалось тепло.
Говорили мало — все же мало кто с кем знаком. Бабушка изредка обменивалась парой слов с Пелагеей, отец степенно беседовал с Фомой о каких-то хозяйственных делах, матушка расспрашивала Машку о её рукоделии, и та отвечала со всей присущей ей скромностью и достоинством.
Но вот, когда были съедены основные блюда, отец поднялся со своего места. Звякнул ложечкой о кубок, призывая всех к вниманию, и заговорил — голосом твердым и в то же время неожиданно мягким:
— Сегодня я обрел не только невестку, но и вернул сына, — сказал он, и в глазах его блеснуло что-то похожее на слезы. — И хочу сказать, что рад этому возвращению. Поэтому мы с матушкой выражаем категоричное желание отметить свадьбу у нас в поместье — как положено, с размахом, чтобы все знали, что род наш не прервался, а напротив, окреп и расширился.
Я взглянул на него с удивлением. Такого поворота я никак не ожидал. Но потом кивнул — все же уважить родителей стоило. Хотя, не преминул упомянуть:
— Я не возражаю. Хотя, не могу не напомнить, что я выгнан из того самого поместья.
Отец на мгновение замер, но потом рассмеялся — громко, от души:
— Да будет тебе, сын, — сказал он, вытирая выступившие от смеха слезы. — Мало ли что сгоряча сказано было. Поместье твое столько же, сколько и мое. Род один — и земля одна.
И я понял, что прощен — не просто формально, а по-настоящему, от сердца. Понял, что двери отчего дома снова открыты для меня, и теперь уже не только для меня, но и для Машки — моей жены, моей боярыни, моей судьбы.
Глава 6
После разговора с отцом мы с Машенькой поднялись к себе в комнату. Тусклый свет единственной свечи, отбрасывал на стены причудливые тени, создавая вокруг нас особый мир — маленький остров покоя среди бушующего моря жизненных забот. Я смотрел на её лицо — такое знакомое и в то же время будто увиденное впервые. Она стояла у окна, и лунный свет серебрил её волосы.
— Ты замёрзла? — спросил я, заметив, как она обхватила себя руками.
Машенька покачала головой, но я всё равно подошёл и обнял ее сзади. — Не верится, что мы теперь муж и жена, — прошептала она, не поворачиваясь. — Словно сон какой-то.
— Если это сон, то пусть он никогда не закончится, — ответил я, осторожно поворачивая её к себе.
Её глаза, зелёные с золотистыми искорками, смотрели на меня с волнением и надеждой. В них отражалось пламя свечи — маленький огонёк, похожий на тот, что теплился теперь в наших душах. Я поднял руку и легко коснулся её щеки, словно боясь, что от более смелого прикосновения она растает, исчезнет, оставив меня наедине с мечтой.
— Помнишь, как мы впервые встретились? — спросила Машенька, подаваясь навстречу моей ладони. — Ты тогда пришел к нам в Липовку и угадал как меня зовут. — Машенька улыбнулась, и в уголках её глаз появились маленькие морщинки — те самые, что я полюбил с первого взгляда. Еще там — в двадцать первом веке. Они делали её лицо живым и настоящим.
— Я что-то отвечала тебе и заметила, как ты слушаешь, — сказала она, делая шаг ко мне. — Не перебиваешь, не стараешься показать себя умнее. Просто слушаешь, словно каждое слово для тебя — драгоценность.
— Так и есть, — кивнул я, притягивая её ближе. — Особенно твои слова.
Мы стояли так близко, что я чувствовал тепло её тела, аромат волос. В нём была вся она — простая и сложная одновременно, как песня, в которой слова понятны каждому, но мелодия уходит куда-то в глубину души.
Я наклонился и поцеловал её — сначала легко, едва касаясь губ, потом мы слились в долгом и глубоком поцелуе.
Время остановилось. Растворилось в ощущении её губ, в шелесте одежды, в тихом потрескивании свечи. Мир за стенами нашей комнаты перестал существовать — не было ни торговых дел, ни козней конкурентов, ни родительских ожиданий. Только мы двое, и обещание счастья, повисшее в воздухе между нами.
Я отстранился первым, чувствуя, как колотится сердце — так громко, что, казалось, его стук должен разбудить весь дом.
— Ты прекрасна, — выдохнул я, глядя на её раскрасневшееся лицо, на прядь волос, выбившуюся из причёски и теперь падающую на лоб.
— Ты говоришь так, будто я какая-нибудь царевна, — смутилась Машенька, опуская глаза. — А я всего лишь…
— Для меня ты важнее всех царевен мира, ты моя жена, — сказал я, и это была чистая правда.
Она подняла на меня взгляд, и я увидел в её глазах слёзы — не от горя, а от того переполняющего чувства, которое иногда становится невыносимым в своей силе.
— Я не умею красиво говорить, как ты, — прошептала Машенька. — Но я могу показать, что чувствую.
Она взяла мою руку и положила себе на сердце. Под тонкой тканью платья я чувствовал, как оно бьётся — часто-часто, словно птица, пойманная в силки.
— Оно всегда так стучит, когда ты рядом, — призналась она. — С самой первой встречи. Я даже спать не могла по ночам — всё думала о тебе, о твоих руках, о твоём голосе.
Её откровенность тронула меня до глубины души. Здесь, в этой маленькой комнате, освещённой одинокой свечой, родился новый мир — наш собственный, где можно было быть собой.
Я снова поцеловал её, на этот раз медленнее, позволяя нам обоим прочувствовать каждое мгновение. Её руки скользнули по моим плечам, несмело, но с растущей уверенностью. В этом прикосновении не было опыта, но была искренность, которая стоила дороже любого умения.
Машенька первой сделала шаг к кровати и я последовал за ней, не отпуская её руки.
— Я люблю тебя, — сказал я, впервые произнося эти слова вслух. — Люблю так сильно, что иногда мне кажется — сердце не выдержит этого чувства.
— И я тебя люблю, — ответила она, поднимаясь на цыпочки, чтобы быть ближе ко мне. — С того самого дня, как ты вошёл в наш дом. Мне кажется, я ждала тебя всю жизнь, сама того не зная.
Её признание, простое и искреннее, было дороже всех богатств, которыми я когда-либо владел. В этот момент я понял, что нашёл то, что искал, сам не осознавая своих поисков — не просто жену, не просто спутницу жизни, а родственную душу, того человека, рядом с которым можно быть собой.
Я осторожно взял её на руки — она была лёгкой, как пёрышко — и положил её на кровать, опустился рядом, глядя в глаза, пытаясь запомнить каждую чёрточку её лица в этот важный для нас обоих момент.
Я склонился к ней, целуя глаза, щёки, губы. Каждое прикосновение было как открытие — нового вкуса, нового запаха, нового ощущения. Её кожа пахла лавандой и чем-то ещё, неуловимым, присущим только ей — запахом, который я узнаю из тысячи.
Мир за пределами нашей комнаты перестал существовать. Не было ни прошлого с его тревогами, ни будущего с его неизвестностью — только настоящее, только мы двое, сплетённые в единое целое.
Её дыхание постепенно становилось ровнее, глубже. Я смотрел, как она засыпает в моих объятиях — доверчиво, спокойно, словно птица, нашедшая своё гнездо.
За окном начинало светать. Первые лучи солнца пробивались сквозь щели в ставнях, рисуя на полу золотистые полосы. Новый день вступал в свои права — первый день нашей совместной жизни.
Я лежал, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить Машеньку, и думал о том, как удивительно устроен мир.
Скоро нужно будет вставать. Возвращаться к делам, к обязанностям, к суете повседневности. Но сейчас, в эти предрассветные часы, существовали только мы двое — муж и жена, две половинки одного целого.
Утром Фома подошел ко мне и сказал, что стекло то он привез. Я и забыл за этот момент — еще бы, столько событий, что не удивительно. Свадьба, визит родителей, козни конкурентов купцов — всё это вытеснило из памяти мысли о стекле, хотя поначалу именно оно было одной из главных причин моего приезда в этот город.
— Где оно? — спросил я, и в голосе моём проскользнуло такое нетерпение, что Фома усмехнулся в бороду.
— В сундуке, в моей комнате. Завёрнуто в тройной слой холстины и переложено соломой, как вы и велели. Довёз без единой трещинки, хоть дорога и была не из лёгких.
Я тут же послал Митяя найти Игоря Савельича. Парень умчался со всех ног, видать, почуял, что дело важное. Конечно, можно было бы и повременить, но какое-то внутреннее чутьё подсказывало мне, что именно сейчас подходящий момент. После оглашения в церкви и благословения родителей моё имя в городе было на слуху, а значит, и к деловым предложениям отнесутся с бо́льшим доверием.
Игорь Савельич появился на постоялом дворе буквально спустя час. Он был одет в кафтан синего сукна с серебряными пуговицами — видимо, Митяй передал мои слова так, что купец решил, будто его ждёт как минимум аудиенция у губернатора.