Пётр аж брови вздёрнул, когда услышал, что Игнат уже бывший староста. В его глазах мелькнуло понимание — видать, и сам не раз страдал от поборов старосты в Липовке. Но мужик он был дельный, лишнего не стал спрашивать, просто кивнул, буркнув:
— Пусть живут, боярин. Места хватит, а порядочным людям всегда рад помочь.
И ушёл к брату, волоча за собой один из тяжёлых мешков.
Я же повернулся к Прасковье и сказал, стараясь, чтобы голос звучал ободряюще:
— Ну вот и нашлось вам жильё на пару дней! Идите в таунхаус — в часть Петькину. Там и топчан есть, и матрас, и даже мебель какая-то. В общем, жить можно, а переночевать уж тем более. А дальше разберёмся — что-нибудь придумаем.
Прасковья подняла на меня глаза, полные благодарности и неверия в такую удачу. Аксинья тоже выглянула из-под платка — впервые за этот вечер на её лице мелькнула слабая улыбка.
— Спасибо вам, барин, — прошептала Прасковья, низко кланяясь. — Дай вам Бог здоровья за доброту. Мы вам отработаем, не сомневайтесь — я и шить умею, и готовить, а Аксинья моя рукодельница ещё та.
— Да не о чём разговор, — махнул я рукой. — Идите, обустраивайтесь. А завтра утром ещё поговорим — посмотрим, как дальше жить будем.
Она, подхватив небольшой узелок — видимо, всё их нехитрое имущество — потопали к обновлённому дому. Я смотрел им вслед и думал: вот же заваруха, как сериал какой-то! Только отвернулся — а тут на тебе новый поворот, новый сюжет. Сначала с жильем решай, потом со старостой-вором, теперь вот приходится семьи разорённые приютать. А что дальше? Может, ещё и разбойники нагрянут, или пожар случится?
А Игнат, гад ещё тот — он ведь не просто воровал. Он и семью свою терроризировал, и всю деревню под себя подмял. Сколько ещё таких скелетов в шкафу у него найдётся? Надо будет с Фомой потолковать обстоятельно. Может, тот сможет как-то делишки Игната в Туле проверить — может, у того там целый склад всякого добра припрятан? А может, и долги какие имеются, или ещё хуже — связи с кем не надо?
Солнце уже почти почти зашло, окрасив закат в багряный цвет, словно кровь на снегу. Я подумал: ох и длинный же день сегодня выдался! Присел под яблоней, где ещё в обед Игнату разнос устроил, и прикинул обстановку. Эта деревня в плане стартапа — полное банкротство. Игнат воровал направо и налево, крестьяне еле-еле тянут лямку, урожаи скудные, хозяйство запущенное, а я — лишь барин с идеями из двадцать первого века, которые тут могут и не сработать вовсе.
Но ничего, завтра с Петром начнём что-то по мельнице решать. Дай Бог, получится наладить дело так, чтобы и мука была качественная, и доход приносила. А потом и торговлю с Фомой постараемся поставить на ноги — он мужик смышлёный, в людях разбирается. А Прасковью с Аксиньей тоже куда-то пристроим, найду им занятие по силам. Прасковья хозяйка опытная — может, кухней в доме заведовать будет, а Аксинья девка растет ладная, рукодельница, судя по словам матери. А Игнат — да пусть катится к чёрту, куда хочет! Лишь бы подальше от Уваровки.
Тут вдруг появилась Машка, неслышно подошла, будто тень, неся крынку кваса. Поймала мой взгляд и улыбнулась — опять эти ямочки, от которых у меня аж в голове всё переворачивается! Такая же точно улыбка была у той, другой Машки, из двадцать первого века. Даже морщинка у глаза точно такая же появляется, когда смеётся.
— Квасу принесла, — тихо сказала она, ставя крынку рядом. — День тяжёлый был, пить небось хочется.
Я уже и улыбку не прячу в ответ — да и зачем? И так все видят, что творится со мной при виде этой девушки. Она присела рядом на лавку, поправляя сарафан, и я почувствовал тот же самый запах чего-то неуловимо женского.
— Машенька, — начал было я, но она перебила:
— А правда ли, что Прасковью с Аксиньей к себе взяли? Народ говорит уж…
— Правда. А что такого? Куда им деваться-то? Вот только не к себе, а вон пока в танхаус определил, а там видно будет.
— Да ничего такого, — она склонила голову набок, точь-в-точь как та Машка, когда о чём-то думала. — Просто добрый вы. Не всякий барин так бы поступил.
Мы посидели в молчании, слушая, как где-то в траве стрекочут кузнечики, а из деревни доносятся последние звуки дня — лай собак, мычание коров, детский плач. Машка встала, взяла пустую крынку.
— Спокойной ночи, — сказала она и пошла прочь, оглянувшись на прощание.
Я завалился на топчан, но сон, зараза, не шёл. Всё как-то навалилось разом — и день сегодняшний, и мысли о завтрашнем, и эта проклятая загадка с моим попаданием сюда. Лежал, смотрел в потолок, где даже в темноте было видно, как паук плёл свою паутину — медленно, методично, будто мой бизнес-план для Уваровки.
Мысли крутились одна за другой, как белки в колесе. Кто я тут? Егор Воронцов, барин начала девятнадцатого века, или всё ещё Лёха из двадцать первого, что в пробках на МКАД матерился и мечтал о выходных? И главный вопрос — почему я тут? Как я тут оказался? Почему попал в тысяча восемьсот седьмой год, как в сериал или игру без кнопки «выход»?
Да ещё и история, как оказалось, не моя — вон Екатерина правит до сих пор, хотя должна была уже лет десять как почить. Зачем всё это? В чём суть?
Может, всё же я умер там, в Москве? Тогда, в метро, башкой стукнулся и помер там же, на месте? Да, скорее всего, так и было. А Машка моя, небось, плачет сейчас, пересматривая фотографии с нашего отпуска в Сочи. Там я ещё, помню, так сгорел, был красный как рак, а она всё хохотала да сметаной меня мазала по вечерам, приговаривая: «Ну что ты, как дурак, на солнце-то лежишь без крема?»
А тут — вон она, другая Машка, точная её копия. Те же ямочки, тот же взгляд такой, что прямо в душу залезает, да и характер один в один, разве что с поправкой на нынешнее время. То подмигнёт лукаво, то подколет ласково, как будто и вправду она — та самая. И от этого страшно и тошно одновременно, ведь пути назад нет, это я понимал. Жизнь там кончилась, а тут вот она, новая.
И что за жизнь такая? Уваровка с её покосившимися избами, с вороватым старостой да с крестьянами, что смотрят на меня как на диковинку заморскую. Ну ничего, надо жить дальше, надо поднимать деревню, строить мельницу, торговлю мутить, людям работу давать.
И с Машкой… чёрт, не сойти бы с ума от этого сходства. Судьба подкинула её как некий второй шанс или как подколку злую, чтоб я мучился, не зная — любить мне её за неё саму или за память о той, прежней?
Паук наверху всё плёл свою сеть, а я под эти мысли и самокопания уже проваливался в сон, когда вдруг дверь с треском распахнулась и в избу влетел Митяй, весь запыхавшийся, будто за ним не просто волки гнались, а целая стая голодных зверей. Грудь его ходила ходуном, капли пота стекали по лицу, в глазах горел азарт охотника, выследившего дичь.
— Барин! — зашипел он, сбиваясь с дыхания и едва сдерживая возбуждение. — Игнат, староста… он это… дождался, пока темно станет, взял лопату и стал красться к забору! И оглядывается так, будто вор какой-то… Он там сейчас!
Я подскочил с топчана, словно ужаленный — сон как рукой сняло. Сердце забилось часто и громко, кровь прилила к вискам.
— Вот ты, Игнат Салыч, и попался! — пробормотал я, натягивая сапоги и хватая кафтан. — Митяй, веди!
К счастью, ночь была лунной — полная луна висела над деревней как китайский фонарь, заливая всю округу серебристым светом. Пусть не как прожектор, но силуэты и даже очертания всего было видно достаточно хотя бы для того, чтобы не сломать себе шею, пробираясь в темноте.
Мы прокрались к огороду Игната, ступая осторожно, стараясь не хрустнуть веткой, не зацепить забор. Каждый шаг казался оглушительно громким в ночной тишине. Спрятались за сараем, и я почувствовал, как адреналин разливается по всему телу — давно я не испытывал такого волнения, такого ощущения настоящей игры.
Староста в это время, пыхтя как паровоз, орудовал лопатой в дальнем углу огорода, где грядки кончались и начиналась заросшая бурьяном земля. Работал он с остервенением, земля прямо летела во все стороны, будто он копал не простую яму, а искал клад самого Кощея Бессмертного.
Вдруг раздался звонкий металлический стук — лопата обо что-то твёрдое ударилась. Игнат замер, прислушался, оглянулся по сторонам, а потом нагнулся, присел на корточки и начал ковырять уже руками в вырытой яме. Было видно, что он напрягся, поднатужился, и наконец выдернул оттуда здоровенный глиняный горшок. Судя по тому, как он его поднимал — еле-еле, с видимым усилием — штука была неслабо тяжёлая.
«Ба, да неужели?» — пронеслось в голове. «Неужели и впрямь клад?»
Сердце заколотилось ещё сильнее. Я шагнул из тени сарая навстречу Игнату и нарочито спокойно скрестил руки на груди.
— Добрый вечер, Игнат Салыч! — произнёс я с ехидной усмешкой. — Между прочим, какая лунная ночь сегодня, не находишь? Прямо располагает к… огородничеству.
— Мать твою… — простонал староста.
Игнат замер как истукан, и даже в мягком лунном свете было отчётливо видно, что его глаза превратились в блюдца размером с печные заслонки. Горшок в одной руке, лопата в другой — картина маслом! Но недолго думая, зараза такая, он отбросил горшок на землю с глухим звоном, а сам замахнулся лопатой, целясь мне прямо в голову. Видать, собирался череп раскроить к чертовой матери.
— Ну сам напросился! — выдохнул я.
Спасибо айкидо, которым я в своё время четыре года занимался, пока сэнсей не сказал, что из меня толку никакого. Хотя что значит «никакого» — свой «кю» получил! Память сработала сама собой: шаг в сторону, лопата со свистом пролетает в каких-то десяти сантиметрах от моего уха. Тут же захват за запястье, рывок на себя — и Игнат, громко кряхтя и матерясь, летит носом в собственную грядку. Лопата падает рядом с глухим металлическим звуком.
Я заломил ему руку так, что тот взвыл как резаный, да ещё и прижал коленом к сырой земле. Как в каком-то боевике, ей-богу! Он дёргался, извивался, матерился на чём свет стоит, но куда там — мёртвая хватка.
— Митяй! — рявкнул я. — Верё