Не прошло и полутора часов неспешной работы, как у нас уже лежали четыре таких доски, ровные и добротные. Обрубки же, которые остались с краёв бревна, аккуратно отложили в сторону.
— Эти тоже сгодятся ещё, — сказал Пётр, оглядывая результаты работы. — На втулки пойдут или на крепежи всякие.
— Неплохо получилось, — кивнул я одобрительно.
Пока Пётр устанавливал следующее бревно, аккуратно подгоняя его под нужный размер и проверяя, чтобы волокна шли ровно, Илья, не теряя времени даром, схватил с телеги старый, но добротный рубанок. Пристроил между устойчивыми камнями получившуюся доску и принялся методично строгать первую заготовку.
Стружки вились длинными золотистыми лентами и падали к его ногам, источая тот самый, ни с чем не сравнимый аромат свежего дуба — терпкий, чуть горьковатый, но удивительно живой. Доска буквально на глазах становилась всё более гладкой, и каждое движение рубанка оставляло за собой идеально ровную поверхность, словно шёлк.
Тут над рекой неторопливо пролетела серая цапля, лениво и размеренно махая своими широкими крыльями. Создавалось странное впечатление, что она специально наклонила свою голову на длинной шее, посмотрела прямо на нашу небольшую артель и что-то тихо курлыкнула, будто одобряя всю эту человеческую суету у речного берега. Может, и вправду одобряла — кто знает, что у этих птиц на уме.
Буквально в тот момент, когда Пётр с характерным треском расколол очередное толстое бревно ровно пополам, к нам притопал запыхавшийся Митяй, а следом за ним, неспешно, но шёл вечно ворчащий Прохор. Тот деловито поплевал на свои рабочие ладони, как положено настоящему мужику перед серьёзным делом и тут же бодро спросил:
— Что делать-то, барин? Говорите, чего надо.
— Что-что, — махнул я рукой в сторону кучи брёвен, — коли да строгай вместе с остальными, а то Петька с Ильёй до самой зимы пыхтеть будут, не управятся вдвоём.
Митяй, сияя довольной улыбкой как начищенный самовар, моментально схватил тяжёлый топор и принялся примериваться к бревну. Прохор же взялся за молот — инструмент явно по его силе и опыту. И да, дело сразу пошло заметно быстрее.
К самому вечеру, когда солнце уже направилось в сторону горизонта и бросало длинные тени от наших фигур, мы успели расколоть почти половину всех заготовленных брёвен на добротные доски толщиной по пять-семь сантиметров каждая. Удивительное дело — в общем-то ровные получились, как под копирку сделанные, что не могло не радовать глаз. Видно, руки у мужиков правильные, опытные.
Строгать решили уже завтра — света маловато стало, да и устали все порядочно. Сложили доски аккуратной штабелем так, чтобы между ними воздух гулял свободно, чтобы не прели от сырости, а наоборот — сохли равномерно на сквознячке.
— Ну что, молодцы мы сегодня, — похвалил я всех нас, отряхивая штаны от древесной пыли и стружки, — завтра доделаем остальное. Петь, прикинь заранее, что из инструмента на завтра брать с собой. Хорошо?
— Так что, барин? — переспросил Пётр, вытирая пот со лба рукавом рубахи. — Клинья, молот, рубанки точно понадобятся. Да пилу ещё, ежели подрезать что придётся по размеру.
— А с материалом как? — поинтересовался я.
— Ну, доделаем завтра дуб полностью, — ответил он, оглядывая оставшиеся брёвна, — а берёзу-то пока ещё даже и не начинали толком.
— Добро, — кивнул я одобрительно. — Илюха, ты снедь на завтра организуй с утра пораньше, уж больно вкусная она получается у жены твоей. Работать на голодный желудок — себе дороже.
Повернувшись к Митяю, добавил:
— А ты корзины у забора не забудь с вечера выставить, а то бабы наши нас без пирогов горячих оставят, обидятся на нерасторопность.
Мы неспешно двинули в сторону Уваровки, шагая по узенькой, но хорошо утоптанной тропинке, где густо пахло свежескошенным сеном и вечерней прохладной росой. Лёгкий ветерок шевелил листья на придорожных деревьях, создавая приятное шуршание, а где-то над широким полем монотонно гудел крупный жук, как какой-то дрон из моего далёкого времени.
По дороге я прикинул в уме, что пора бы уже глубже изучить повседневную жизнь деревни, а то со своими техническими внедрениями обязательно что-то важное и существенное пропущу. Местные традиции, порядки, негласные правила — всё это нужно знать.
— Илюх, — сказал я, — на утро организуй сходку всех крестьян и Фому обязательно позови, без него теперь никуда. Надо дела общие обсудить, планы на будущее, а он в счёте самое то — толковый мужик.
— Сделаем, барин, — покладисто кивнул Илья. — Фома, небось, уже всю голову себе сломал от размышлений и с нетерпением ждёт, когда вы его к настоящему делу пристроите.
Я хмыкнул, представляя, как Фома с его ухмылкой будет торговать на ярмарке. Наверное, тут ещё зазывала из него получится — голос громкий, речь бойкая.
Уваровка встретила нас уже привычным гомоном. Куры кудахтали где-то в закутках, мужики были в вечной суете — там подправить, тут починить. Вон Прасковья с Аксиньей таскали какие-то горшки от колодца, видно, воду на завтра запасали. Бабы переговаривались через заборы, делились новостями дня. Кто-то дрова рубил — слышался мерный стук топора.
Смотрел на это и думал: деревня живёт, дышит. Хорошо же! Не то что в городе, где каждый сам по себе, а тут — общее дело, общие заботы. Один другому поможет, не бросит в беде.
Зашёл в избу, а там — как в другой мир попал. Чистота сияла такая, что глаз радовался. На столе скатерть была, пусть и латанная местами, но была. Половики постелены, лавки скоблены добела. Даже запах особый — мёдом и сосновой смолой отдавало. А у печи стояла Машка в цветастом платке и улыбалась так, что от этой улыбки сердце аж спотыкалось.
— Перебралась, значит, — сказал я, и она подскочила ко мне, прижалась, обняла крепко-крепко.
А я вдохнул её запах — молоком парным пахла, травами луговыми — и чуть не растаял, как масло на сковородке.
— Как же хорошо, — выдохнул я, склоняясь к ней.
Поцеловал мягко, но жадно.
— Здравствуй, солнце моё.
Она лишь зарумянилась.
— Здравствуй, Егорушка, — шепнула. — Будешь ужинать?
— Разве что чуток, — хмыкнул я. — Дай только ополоснуться хочу, а то пахну, наверное, как Зорька после дубравы.
Машка кивнула, указывая на горшок в печи, где вода уже грелась.
— Вот и отлично, — сказал я. — Пошли во двор.
Ухватив полотенцем горшок с водой, мы вышли на улицу, где уже зажглись первые звёзды. Воздух стал прохладным, но приятным — день жарким выдался, а теперь легче дышать стало. В стороне, за сараем, я скинул рубаху, и Машка, хихикая, поливала мне тёплой водой из ковша.
— Ой, не брызгай так! — смеялась она.
Я фыркал от удовольствия, как кот под дождём, а она подкалывала:
— Ой, Егорка, моешься ты, а мокрая буду я — с головы до ног!
И тут меня осенила мысль.
— Маш, а ты не знаешь — баня в деревне есть у кого-то?
— Не знаю, — пожала она плечами. — Завтра спрошу у Прасковьи, она то точно знает.
— Спроси, спроси, а то если нету, так первым делом поставить надо, — хмыкнул я.
А сам подумал: «Ох, и планов-то у меня! Когда всё делать, не знаю. Мельница, баня, торговля… Да ещё и хозяйство наладить надо.»
— Ладно, разберёмся, — сказал вслух, вытираясь грубым полотенцем.
Вернулись в избу, и ночь накрыла нас, как одеяло. Машка задвинула дверь на засов, погасила лучину. Только отблески от печи играли на стенах, создавая уютный полумрак.
Машка, огонь и шёлк… Мы тонули друг в друге так яростно, будто завтра могло не наступить. Её вздохи, шёпот — было видно, что она поднималась на небо, волна за волной. А я смотрел, как её глаза сияют, как звёзды, и думал: «Боже, как же мне хорошо с ней!»
Она цеплялась за меня, и её пальцы скользили по спине, оставляя огненные дорожки. Я целовал её шею, плечи, ловя каждый её стон, как музыку. Время остановилось — была только она, только мы, только этот момент счастья.
Мы любили друг друга, пока горизонт не начал багроветь. И уснули, сплетённые в одно целое.
Утром Машка сонная прижалась ко мне и шептала:
— Нет, не я ведьма, Егорушка, это ты колдун. Ну не бывает так…
Я расхохотался, поцеловал её в макушку.
— Бывает, солнце. Сама же видишь, что бывает.
Она улыбнулась, потянулась сладко, как кошка на солнышке.
— А я думала, что такое только в сказках случается…
— Значит, мы с тобой в сказке и живём, — подмигнул я.
Перекусили на скорую руку — хлеб с молоком, что Машка ещё вчера приготовила.
Я крикнул в окно:
— Митяй, иди к Илюхе, пора народ собирать!
И буквально через десять минут двор гудел, как улей. Крестьяне толпились под яблоней, где Пётр с Ильёй уже тащили лавки, а кто-то просто сел на траву. Мужики переговаривались, строили догадки — о чём, мол, барин говорить будет?
Я вышел на крыльцо, оглядел собравшихся. Лица серьёзные, внимательные. Чувствовалось — ждут перемен, готовы к новому.
Я уселся во главе стола, потемневшего от времени и покрытого неглубокими зарубками. Рядом пристроились Пётр, Илья, Степан и Фома. Последний явился с такой ухмылкой, будто уже пол Тулы скупил и в кармане звенели золотые червонцы.
Мужики расселись кто на лавке, кто просто прислонился к стене. Аксинья рядом с Прасковьей — стояли поодаль в сторонке, но слушали во все уши, изредка перешёптываясь и бросая любопытные взгляды.
Я начал, медленно оглядев всех собравшихся:
— Ну что, дамы и господа?
Увидев недоумённые лица — видно, не совсем понимают мою городскую манеру говорить — чуть-чуть прокашлялся и добавил проще:
— Давайте в общем, колитесь, сколько у нас земель под пахотой, что сеем, что собираем тоже. Я не в курсе, что у вас есть, чем живёте. Знаю лишь, что Игнат, зараза, всё зажимал да не давал вам жить нормально. Предупреждаю сразу. Нужна правда, без утайки — узнаю, что утаиваете и обмануть хотите — пеняйте на себя. А чтоб понимали — по осени оброк с вас брать не буду, и так от старосты бывшего пострадали. Сам уплачу. Так что, я с вами по ч