Тося Шмидт, Татьяна СмитВорожея: Лёд и Пламень
Находка
— Отдать!!!
— Сожрать!!!
— Порвать!!!
— Продать!!!
— А я говорю отдать!
Ведьма со скучающим видом уже почти час наблюдала, как трое упырят пытаются отобрать у четвёртого, Тишки, какой-то ворох грязного тряпья. Наконец ей это надоело, хоть бы что новое затеяли, каждый день одно и то же, и она стукнула посохом о камни тропы, ведущей к избушке.
— Нишкните!
Упырята замерли, выпустив из покрытых бледно-зелёной кожей лапок уже трещавшую ткань. Тишка, такой подлости не ожидавший, а оттого тянувший свой комок с прежней силой, кубарем полетел в болотную жижу, прямо под ноги старой ведьмы.
— Что там? — ведьма властно протянула руку с длинными острыми, пожелтевшими от времени ногтями. — Показывай!
Тишка, отряхнувшись, как собака, передал ей свёрток. Ведьма раскрыла грязные мокрые тряпки.
— И это вы хотели сожрать и порвать?! — голос старухи не предвещал ничего хорошего замершим посреди бочага упырям. Они развернулись и бросились прочь, хлопая перепончатыми ногами по мутной воде и путаясь в тине. Тишка же двинулся следом за ней.
— А ты куда? — Ведьма остановилась и посмотрела на упыренка.
— С тобой. Помочь! — От страха он аж выпустил пузырь из носа, который тут же утер рукавом давно грязной, всей в прорехах рубахи.
— Уже помог. Принёс, а не сожрал. Нишкни, сказала! — Ведьма махнула рукой, прогоняя его прочь.
Зашла в избу и закрыла за собой дверь. Там, уложив свёрток на стол, размотала грязные, пахнущие болотом тряпки и достала чудную девчушечку нескольких месяцев от роду. Та смотрела на всё с интересом, чёрные глазенки блестели на бледном личике. А ещё она совсем не плакала. Даже во время потасовки ни разу не пискнула.
— И какая же ехидна тебя выбросила? На болоте упырям оставила, — голос ведьмы был удивительно мягким, таким его давно никто не слышал. — Такую крохотулечку, красотулечку, кто бросил? — старая Ясиня сделала козу и, подбросив дров в печь, поставила греться воду в лохани, чтобы искупать девчушку. — Нечисти они боятся, а сами-то. Даже упыри, вон, о младших заботятся, а эти… — она махнула рукой. — Тоже мне, люди.
Искупав найденыша, завернула её в тонкий отрез льняной ткани и огляделась: куда же её положить? Не найдя ничего лучше, сунула в котёл над очагом. Пусть там полежит, точно не вывалится.
Из-за печки выглянул сонный, покрытый тёмной короткой шёрсткой домовой. Похожий на небольшого росточка мужичонку с вечно недовольным лицом. И тут же сунул свой любопытный нос в котёл.
— Обед готовишь? По правилам её нужно запечь, а не варить. — Тут же вынес он вердикт. — Косточки обглодать и на них же покататься. Чтобы утина не было.
— Сейчас я тебя запеку, Прошка. Совсем одичал, пока один жил? Кто ж детей ест?!
— Ты! — ковыряясь мизинцем в ухе, ответил домовой. — Ты ж яга, а значит, на лопату её и в печь. А потом…
— Не забыть зашить рот домовому, который совсем забыл о своих обязанностях. — Закончила за него Ясиня. — Нишкни. — Повторила она любимую присказку.
Но об обеде подумать стоило, девчушку точно нужно покормить, а ещё придумать ей имя.
— И как же тебя звать, Дареной? Ты, конечно, дарена мне, но нет. Виданой? Сколько ты всего успела повидать и ещё успеешь. Аль ещё как?
— В животе-то какая разница, как звать будут? — Никак не успокаивался Прошка.
— Внучкой она мне станет. Свои знания ей передам. Мне боги детей не дали, а вот Марена подарила.
— Ты, помнится, сама из дома сбежала от сватовства, — Прошка вальяжно развалился на лавке, жуя пирожок с зайчатиной. — Чтоб ведьмой стать. А теперича, значит, детей тебе подавай?
— Так не от детей же.
— А дети откель берутся? От мужа. — С умным видом заключил домовой.
— На Ярилину ночь и от богов можно понести. — Ведьма перебирала кувшины, ища козье молоко. — Ты что, всё молоко выпил?!
— Не всё, там, в высоком, должно остаться, — махнул лапкой с зажатым в ней пирогом Прошка. — Эй, постой-ка! Ты этой собралась отдать моё молоко?! — Взвился домовой.
— А ты тоже не сиди, иди лозы собери, люльку ей сплетешь, не будет же она в котле спать. А завтра за молоком сходишь в деревню. Свежего принесешь.
— Там ей, между прочим, самое место. А в деревню, я тебе что, вестовой что ли? — буркнул Прошка, поднимаясь с лавки.
— А кто пойдёт, Тишка? Так его или самого вилами забьют, или же бабы со страху поперемрут. Сходишь, я сказала! Иди за лозой.
Спорить с ведьмой было себе дороже. Поэтому он отправился на берег за ивой, бурча под нос:
— Приволокли же, проклятые, не могли на месте сожрать. А Проша теперь ножки стирай, ручки труди. У-у-у-у, я вам! — Погрозил он небольшим кулачком стоявшим в стороне упырятам. Те тут же попрятались в кустах. Характер домового болотной ведьмы был хуже, чем у неё самой, мог и камнем кинуть, ежели что ему не по нраву. А находка упырят, судя по недовольному виду, радости ему не принесла.
Надергав прутьев, Прошка присел на камень и жаловался кикиморе на долю свою тяжёлую. Да на то, что ведьма на старости лет совсем с глузду двинулась, притащила человечье отродье и теперь с ним нянькаться. Кикимора его тоже расстроила, подобрав юбки из мокрой тины, рванула к избе. Посмотреть, видите ли, кого там Тишка принёс.
Сплюнув, домовой собрал прутья в охапку, взвалил на спину и отправился обратно.
Бабы в избе уже сюсюкались с найденышем. А ему ведьма приказала люльку плести.
Разложив на полу лозу в форме солнца, Прошка принялся сплетать из самых толстых прутьев днище.
— Крепче плети, чтоб не выпала. — Наказала Ясиня и снова заагукала над ребятёнком.
Домовой злобно глянул в сторону лавки из-под косматых бровей, но ослушаться не посмел. Рука у ведьмы была тяжёлая. Как и характер. После того как её турнули из Белоземья, места на границе миров, где был Великий лес, она стала злобной и несносной. Только и терпела, что его да упырёнка Тишку с кикиморой. Остальным хода на болото не было.
Деревенские, которым требовалась её помощь, передавали послания через Прошку, что ходил три раза на седмицу в деревню. Отдавал мази, травы и забирал молоко с мясом да творог с маслом. Которыми шёл расчёт с Ясиней за ворожбу.
Проверив люльку на крепость способом немудрёным, загнала в неё Прошку, повесила ту на крюк, вбитый в матицу.
Ясиня, присев на лавку, посмотрела в окно. Имя девке дать требовалось: звучное, красивое. Вспомнился варяг, которого она лечила как-то. Тот рассказывал ей про их ведьму, Вальдис, что являлась почти что дисой, духом-хранителем. Покумекав, бабка переиначила имя на свой лад, хлопнула руками по столу и озвучила решение:
— Вильфридой будет. Фрида у варягов красивая значит, а вилы завсегда ведьмам покровительницами были. Хорошее имя. Сильное.
Прошка буркнул под нос, что из этого отродья ведьмы не вырастет, но тут же был бит веником, поэтому благоразумно замолчал и отправился за печь с неизменным пирожком в мохнатой лапке. На утро сходил в деревню, принёс свежего молока.
Уставшая за ночь ведьма ещё спала. Домовой покачал головой, нашёл коровий рог, почистил его, помыл, натолкал туда хлебного мякиша, смочил молоком и сунул девке в рот. Та тут же зачмокала.
— Жри ужо, — Прошка качнул люльку и сел на лавку смотреть, как дите ест. Не обманула баба в деревне, хорошо с рогом придумала. Но приходилось придерживать.
Накормив найденыша, домовой сел строгать из палки шарканок, выскоблив небольшие отверстия, натолкал туда камушков и рыбным клеем залил дырочки. Потряс. Хорошо гремит. Из люльки тут же донесся тихий писк — тоже услышала, и подавай ей сразу, недовольно подумал Прошка, но игрушку сунул.
Ясиня долго исподтишка наблюдала за тем, как домовой, ворча, возится с девчушкой. Ещё вчера он был категоричен: выкинуть назад, и всех делов. А сегодня и молока принёс, и игрушку смастерил, и даже покормил.
На этой мысли она вскочила с полатей.
— Ты рог хоть обварил? — ведьма засуетилась, кипятя воду.
— Зачем? — Прошка недоумевающе почесал лохматую голову.
— Я за много лет врачевания поняла одно. Ежели тряпицу, к примеру, для перевязи раны проварить, то реже тогда раны гнилости поддаются, заживают лучше. Рога детские тоже, ежели варить в воде, то детей проносит реже. Помирают меньше. Почему бабы того не подметили, не знаю. — Пояснила ведьма. — Молоко тоже лучше топлёное давать, аль просто сварить.
Окатив рог, она заменила тряпицу на конце на чистую и снова сунула Виле. Ела она с аппетитом, забавно причмокивая и пуская пузыри.
— Прошка! — домовой дёрнулся от резкого окрика и даже выронил очередной, только что стащенный со стола пирожок. Никакого покоя.
— Что?
— Ты Вилу видел? — ведьма вышла на порог, слеповато щурясь на солнце. Она тяжело сгибалась от болей в пояснице и постоянно её потирала.
— К кикиморе ушла, лягух ловят. — Сунув пирог в рот, Прошка вытянул ноги и оперся о бревенчатый сруб избы. Вокруг простиралось болото. Зрелище было наводящим ужас и страх. Всюду, куда хватало взгляда, торчали корявые чёрные пни и рогоз. От избушки тянулась едва различимая тропинка, уходящая вглубь топей среди покрытых мхом кочек. В тумане, который тут был вечным, виднелись тёмные силуэты мёртвых деревьев, с которых свисал сухой мох, а на поверхности чёрной, стоячей, покрытой ряской воды булькали пузыри. Говорят, это водяной чихает. Но домовой не верил. Водяной он небольшой, тут скорее чудо-юдо какое на дне живёт, да шепунов пускает по ветру. Запах был именно таким — гнилостным и противным. Додумать мысль ему не дали.
— Каких лягух? Иди приведи её домой. Пора зелье варить.
Пришлось вставать. Прошка подумал, что пока Вильфрида лежала в люльке, она ему нравилась больше. Теперь же то и дело приходилось за ней следить. Юркая и бойкая девчонка минуты продыха не давала. То с упырятами ускачет куда, то с кикиморой на конец болота уйдёт. А он ходи ищи её. Как ходить научилась, а это почитай года четыре назад, так и нет ему покоя.