— Все лапти стоптал ужо, а всё ты! — злобно сверкнул он глазами в сторону затаившегося в кустах Тишки.
Притащивший девчонку упырь фыркнул, от чего в носу надулся пузырь. Который он с шумом втянул назад.
— Сожрал бы лучше. — Домовой махнул лапкой, из которой вылетел и упал прямо в жижу только что начатый им растягай. — Тьфу, ещё и пирог из-за тебя упустил.
Упырёнок тут же стащил выроненное и запихал в зубастую пасть. Перепончатые лапы, покрытые бледной серой кожей, помогли затолкать приличных размеров добычу и были обтерты об обрывки штанов, что болтались на поясе, перехваченные бечевой. Прошка сплюнул, вновь махнул лапой и отправился на поиски пропажи.
Девчушку он нашёл быстро, ещё издалека заслышав звонкий смех.
«У-у-у, негодница, ещё и радуется, что Прошеньке ходить за ней», — злобливо подумал домовой.
— Вилька! А ну быстро домой! — он вышел на топкий берег болота. Кикимора Гранька, завидев его, тут же сморщила тонкий, похожий на сучок носик. Небольшого росточка, слегка горбатая, в драной, из болотной тины рубахе и юбке, она смешно дёргала носом и щурилась.
— Просиний Белянович, с чем к нам пожаловали? — Она кокетливо сложила сухонькие ручки.
— За ней вон! — отрезал Прошка, которому ужимки кикиморы порядком надоели. Раньше он только рад был бы. Но теперь, когда эта несносная нечисть постоянно утаскивала девку, а ему приходилось их искать, вызывало только раздражение.
Схватив Вильфриду («выдумала ж имечко, старая») за маленькую ручку, Проша потащил её за собой. Выговаривая на ходу, что её там все ищут, а она, негодница эдакая, по болоту лягух гоняет.
Вилька тараторила без умолку, рассказывая, что лягухи — это заколдованные витязи и ежели найти такого и в уста поцеловать, то он обратно обернётся, и девки ладные тоже есть, и надо бы ему, Проше, найти такую. Домового аж передёрнуло при мысли, что придётся целовать склизкую холодную жабу, а то, что ведьма заставит, лишь бы внучке угодить, он даже не сомневался. И потому начал отговаривать девчушку от мысли про поиски ему суженой среди болотных жительниц.
— Баушка, мне Пьоша сказай, — в силу малого возраста девчушка плохо выговаривала многие слова, чем тоже немало раздражала и так вечно недовольного домового. — Сьто ягухи это — не князи.
«Ягухи, — мысленно передразнил её Прошка, — сама ты ягуха, а они жабы». Холодные и противные. Он с детства не любил их, почему и сам бы не смог объяснить, просто вот терпеть не мог их холодные перепончатые лапки и липкие тельца.
Ведьма меж тем увела внучку в дом, что-то той рассказывая. Лишь бы не то, что невесту там ему сыскать можно, обратился к богам с просьбой домовой. С этой станется. Его снова передёрнуло. Он ярко представил себе, как целуется с каждой жабой в болоте.
Но вроде бы боги миловали. Ни завтра, ни через неделю никто его целовать квакух не заставил. Зато старательно рассказывалось о том, какая Граня чудесная. Как она сети из тины плетёт, как травы нужные находит. «Решили зайти с другой стороны», — понял Прошка. Ведьма давно его оженить пыталась, теперь и мелкую дрянь надоумила, и та всё чаще притаскивалась домой вместе с кикиморой. А та, в свою очередь, приносила настойку мухоморовую, которую он очень уважал. И потому каждый раз, как приходилось отодвигать от себя чару, сердце его обливалося кровью. «Ну что за коварные люди, так издеваться над несчастным домовым». Но сдаваться он не собирался. Привыкший жить бобылём, он им оставаться планировал и далее.
Шли месяцы, девка росла, набиралась ума и знаний. Прошка относился к ней спокойнее, привык, что ли. И даже тревожился порой. Как вот и сейчас, спустя почти пятнадцать лет бабка наконец стала отпускать девку от себя.
Вильфрида собиралась на первую в своей жизни Ярилину ночь. К людям ведьма её не пущала, но разрешила погулять с мавками да русалками, что собирались на лугу возле реки Белой. Там они водили хороводы до утра и пытались изловить неосторожных парней, что, загулявшись, забредали в их владения.
Бабка учила её, что в реку лезть не стоит, а то водяной, который хоть и побаивается ведьму, но сегодня разгуляется и может и её к себе утащить.
Девка покивала, венок на башку нацепила и рванула по тропке в сторону леса. Ясиня сперва хотела домового вслед отправить, но подумала и позволила той учиться быть самостоятельной.
На берегу было весело: духи леса праздновали Ярилину ночь.
Мавки были прекрасны. Их длинные зеленые волосы струились, стекая по гибким телам. А кожа была бледной, на которой выделялись глаза, тёмные и глубокие, как омут. Покрытые венками из полевых цветов, они весело смеялись и бегали друг за другом.
Русалки водили большие хороводы. Их волосы были зелеными, будто трава, а глаза синими, как море. Разодетые в подаренные им сегодня девками новые белые рубахи, они совсем не походили на утопленниц.
Лесавки были более дикими и необузданными. Их черные волосы, словно вороново крыло, были спутанными и украшены листьями и веточками. Наряды из луговых трав и листвы шелестели при каждом движении. Спрятавшись в ветвях, они пугали пробегавших под ними мавок и весело смеялись.
Вильфрида заметила сидевшую в стороне ото всех утопленницу и подошла ближе.
— А ты чего не веселишься?
— А она только вчера утопла…
— Замуж идти не хочет…
— Домой хочет…
Наперебой защебетали тут же окружившие их русалки. Они тянули свои тонкие бледные руки к тёплому человеческому телу, стараясь коснуться Вилы.
— Водяной её сегодня новой женой сделает…
— А она печалится…
Снова зазвучали звонкие, словно весенние ручейки, голоса.
— Он же противный. — Вила вздрогнула, представив, как толстый, покрытый склизкой серой кожей водяной тянет свои перепончатые лапы к этой бледной, но такой красивой девушке. Как лапает её белое тело и целует слюнявым обвислым ртом с длинными налимьими усами.
— Он царь водный, это честь…
— Честь…
— Царицей на год станет…
Вновь затараторили кружащие подле них русалки. Сами-то небось уже забыли, как им было в первый день.
— Завсегда царицей та становится, что первой накануне Ярилы утопла.
Отмахнувшись от мельтешащей вокруг нечисти, девушка спросила утопленницу, как так вышло.
Та рассказала, что пошла по воду, а Умилка, её подружка, в воду её столкнула и выплыть не дала. А всё из-за Добромысла, парня, что краше всех в их деревне, он её сватать хотел, а Умила его любит.
Виле стало жаль бедную девку, и она подарила той свой цветной кушак. Говорят, что ежели русалке кушак подарить, то она сможет в Навь уйти, а не жить на дне речном. Но настроение веселиться пропало, и она отправилась домой.
Там её поджидал, сидя на лавке и жуя пирог с капустой, Прошка. Бабка Ясиня уже спала, и потому Вилька, налив себе простокваши и тоже отломив кусок, рассказала о встрече домовому.
Тот усмехнулся.
— Всех жалеть, никаких кушаков не напасёшься. Ты ведьма, Вилька, какая жалость? Тебя люди бояться должны и духи. А ты что? Эх, — он махнул лапкой. — Спи, иди ужо, жалостливая.
Сам же задумался: тяжко ей придётся, ежели она всех вот так-то жалеть станет. А многие этим ещё и пользоваться станут. Стоит о том с ведьмой поговорить. Она совсем стара стала, скоро и на краду идти, а девка к жизни ягини пока совсем не готова, слишком мягкая растёт.
Тёмные боги
Она шла, держась рукой за тын из тонких кривых жердей. Темные, покрытые потрескавшейся кожей руки цеплялись за неровные палки. Завидев людей, она тянулась к ним, повторяя раз за разом:
— Дочка, вы не видели, где моя дочка?
К юродивой бабе привык весь Любич: лет шестнадцать назад она потеряла ребенка. Муж, кузнец Бажан, тогда перепил хмельного меду, избил женку и вытолкал ее с ребятенкой в ночь. Где она шаталась три седмицы, никто не знал, но вернулась почерневшая лицом и одна. А Бажан спустя несколько дней сгинул. Поговаривали, что она его топором зарубила. Но свидетелей не было, а сама баба с глузду двинулась. И вот уже почитай шестнадцать годков ходила по улицам, ища потерю. Те, кто пожалостливее, кидали ей порой еды.
И сейчас ей от торговки калачами прилетела горбушка хлеба, в которую жадно вцепились узловатые руки. Хищно впившись зубами в ноздреватую мякоть, она торопливо заглатывала подачку, не замечая падающие крошки. За ней, как обычно, следовала целая стайка воробьев, чирикая и ссорясь из-за упавших хлебных крошек.
Её тёмные, глубоко запавшие глаза постоянно рыскали по сторонам, словно она всё ещё надеялась найти свою потерянную дочь.
Чирикая, птахи устроили свару за еду прямо под ногами бабы, то и дело схватываясь в борьбе. Но, заслышав топот копыт и громкое ржание, тут же разлетелись кто куда. А женщина словно не замечала вылетевшего прямо на нее всадника на вороном коне.
Высокий, широкоплечий, с копной непослушных пшеничного цвета кудрей, выбивавшихся из-под шлема, он чуть было не сшиб бесноватую. И разразился бранью, махнув коротким мечом. К нему тут же подскочил местный гончар.
— Не серчай, княже. Юродивая она. Сама не понимает, что творит. А ну пошла отсель, кыш, Любавка! — махнул он крепкой рукой, прогоняя бабу. Та сверкнула глазами, но шмыгнула прочь.
Всадник смерил юродивую презрительным взглядом и, пришпорив коня, поскакал вперёд, оставив за собой облако пыли.
Князь Светозар, а это был он, уже как год сидел на престоле древлян. В Любич он ездил, помня о словах няньки Малуши, помершей вместе с отцом в прошлом году, что именно там живет его суженая. Всматривался в лица всех девушек, но сердце пока огнем так и не загорелось. Вот и сейчас, возвращаясь из полюдья, заехал в городок.
Проехав по улицам, мощёным дубовыми плахами, свернул к терему наместника Гостомысла. Тот, уже предупреждённый воями, ждал князя у ворот, одетый в домотканую рубаху и штаны, заправленные в сапоги из сыромятной кожи. Поклонившись, пригласил Светозара в дом: сходить в баньку да потрапезничать.
Зная, зачем князь ездит в Любич, Гостомысл завсегда приказывал дочкам за столом чару подносить тому, а вдруг всё же хмель сердце огнём охватит и породниться получится. Но пока всё пустое.