Восход (повести и рассказы молодых писателей Средней Азии и Казахстана) — страница 1 из 21

Составитель К. Рысалиев

Редактор А. И. Иванов

Редактор издательства Н. А. Пустынников

Худож. редактор Г. В. Половникова

Художник И. Ф. Бульба

Техн. редактор А. Я. Шевченко

Корректор А. М. Шейко

ИБ N2 879

Сдано в набор 23/VII 1978 г. Подписано к печати 15/Х 1978 г. Д—03882. Бумага типографская № 3, формат 84X108732. Высокая печать. Гарнитура «Обыкновенно-новая». 12,63 фнзнч. печ. А., 21,21 условн. печ. л., 22,07 учет. — изд. л. Тираж 50.000. Заказ № 327. Цена 1 р. 50 к.

Издательство «Кыргызстан» 720737, ГСП, г. Фрунзе, ул. Советская, 170, издательство «Кыргызстан»

720461, ГСП, Фрунзе, 5, ул. Жигулевская, 102. Киргиз-полиграфкомбинат им. 50-летия Киргизской ССР Госкомиздата Киргизской ССР.

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Вчитайтесь в книгу, и вы увидите, что герои почти всех рассказов и повестей — молодые люди. Жизнь их наполнена серьезными раздумьями о прошлом и настоящем своего народа, о новом и старом отношении к жизни, о своей личной судьбе и судьбах окружающих людей. В напряженной внутренней работе над собой, в борьбе с пережитками прошлого, с людьми, цепляющимися за отжившую мораль, в постоянном онределении своего места, твердых принципов происходит восхождение героев к высотам коммунистической нравственности.

В постановлении ЦК КПСС «О подготовке к 50-летию образования Союза Советских Социалистических Республик» отмечено, что в наши дни «закономерными стали расцвет, сближение и взаимообогащение культур социалистических наций и народностей».

Думается, подтверждением этого может служить и настоящий, пока первый сборник повестей и рассказов молодых писателей республик Средней Азии и Казахстана, публикуемый по инициативе Госкомиздата Киргизской ССР.

Издательство «Кыргызстан» выражает благодарность республиканским издательствам Узбекистана, Казахстана, Таджикистана, Туркмении за оказанную помощь в составлении сборника.

КИРГИЗИЯ

ШАРШЕНАЛЫ АБДЫЛДАЕВ

Шаршеналы Абдылдаев приобрел известность среди читателей не только как прозаик, автор повестей и рассказов, но и как переводчик. Им переведены на киргизский язык роман Г. Маркова «Сибирь», повести и рассказы А. Упита, пьесы и стихи зарубежных и советских мастеров слова.

Ш. Абдылдаев — член СП СССР.

ТРИДЦАТАЯ ВЕСНАПовесть

Другу Аману посвящаю

I

«Чтобы называться отцом, надо иметь детей. Если сын не окликнет тебя „Отец!“, кто другой назовет тебя так?» — думал Сапар, кутаясь в воротник пальто.

Декабрь выдался необычно холодным. Никто не помнит, чтобы первый месяц зимы был таким. От мороза даже камни домов, казалось, съежились и побелели. Ветер зло мчался по улицам, обшаривая переулки, подворотни и, находя редкого прохожего, швырял в лицо снежные иглы, лез за шиворот, леденил. Дух спирало… Люди короткими перебежками продвигались от дома до угла, от угла к остановке, спешили спрятаться в промерзших автобусах, чтобы согреться дыханием друг друга.

Поздно вечером, вчера, Сапар вернулся из командировки. Он знал, что Айганыш все еще на гастролях, но спешил домой, надеясь отогреться и отдохнуть. Однако надежды не оправдались: мать завела старый разговор, требуя от сына ясного решения. Разговор затянулся за полночь, да и потом Сапар еще долго ворочался в постели. «Если ребенок не окликнет тебя „Отец!“, кто другой назовет тебя так? Никто!».

Утром, еще затемно, он вышел из дома и отправился в редакцию.

На востоке занималась заря, высветляя вершины гор, небо и улицы. Поблек свет в окнах домов.

Прежде, до минувшего лета, если мать заводила разговор о внуке, Сапар отшучивался: «Погоди, мать, некогда». Старуха умолкала, ждала. Но потом снова и снова заводила разговор, пока не узнала, что Айганыш не может родить. Вот тогда-то и начались бесконечные жалобы, вздохи, упреки. Сапар стал отмалчиваться, поглубже пряча горечь. И разговор затухал, как затухает костер, в который не подбрасывают хворост. Потом появилась Насин, которую Сапар не мог назвать женой, но и считать посторонней сейчас тоже не мог.

Теперь от Айганыш он скрывал две вещи: свою связь с Насип и разговоры матери. В словах апаке [1] он стал находить оправдание своему поведению, но сознаться себе в этом не решался и продолжал раздражаться, когда мать требовала ответа. Минувшей ночью мать была особенно настойчива.

— Если ты еще считаешь меня своей матерью, — говорила она, — выслушай… Ты уходишь на работу, Айганыш уходит на работу — я остаюсь совсем одна. Я за это возьмусь, за другое возьмусь — ничего в руках не держится, ни к чему душа не лежит. Хожу, как слепая в чужом доме, натыкаюсь на углы, путаю двери… Соседи и те заметили: «Что с вами, апаке? Не заболели, апаке?..» Да, заболела. Но кому я могу сказать о своей боли? Только тебе, сынок. Если бы рядом был твой сын, мой внук… Он цеплялся бы за подол, хватал меня за пальцы и звал меня энеке![2] Я прижимала бы его к груди, как когда-то прижимала тебя, я вдыхала бы его молочный запах… Я опять была бы сильной и счастливой. Твой отец, прежде чем умереть, оставил мне тебя, Сапар. Кого оставишь ты? Судьба безжалостна ко мне…

Упрек — что удар: обжег, оставил в сердце щемящую боль, которая и сейчас, на морозе, жгуче таилась в груди.

Мать продолжала говорить спокойно:

— Невестка сама это чувствует, переживает, разве легко женщине, на которую каждый может показать пальцем: у нее никогда не было и никогда не будет детей…

…Последнее время подобные раздумья мучили Сапара все чаще. Они подстерегали дома, на улице, в автобусе; они приходили внезапно по утрам, вечерам, будили по ночам; они безжалостно вносили в его душу хаос и смятение; они мешали ему. Он чувствовал себя одиноким и беспомощным. В одном, бесспорно, права мать: должен быть какой-то конец.

Так думал Сапар минувшей ночью, слушая слова матери: «Если жена не может родить, найди другую жену». Над письменным столом его висела фотография Айганыш — счастливое, улыбающееся лицо. Она сфотографировалась по окончании балетного училища и получилась на фото удивительно трогательной: вытянутая шейка, чуть приподнятый подбородочек. Она, видимо, хотела казаться фотографу недосягаемой звездой балета, но в последний миг не выдержала, засмеялась, и такой осталась теперь навсегда: счастливые глаза, ни от кого не таящие счастья. «Бедняжка моя, бедняжка». Всякий раз теперь вздрагивал Сапар, глядя на этот портрет…

— Много лет я ждала, — говорила мать. — На прошлой неделе, когда ты и Айганыш разъехались по делам, я все обдумала и решила: тебе надо жениться снова, сыпок. Не мучай старую мать, не лишай ее надежды. Мне совсем немного осталось прожить… Вернется Айганыш, ты скажи ей об этом. Она женщина. Она поймет мое горе. В каждой женщине, сынок, есть материнское чувство. Не осмелишься, я сама скажу.

«Но я люблю ее», — хотел сказать Сапар. Однако промолчал.

Он знал мать как женщину спокойную, рассудительную, добрую, никогда и никого не обижавшую резким словом, суровым попреком. Когда отец погиб на фронте, она стала для Сапара единственной опорой. После армии и университета Сапар приехал в город, женился и перевез сюда мать. Глядя на милую невестку и на возмужавшего сына, она не могла нарадоваться: «Жизнь моя, Сапаш мой, жеребеночек маленький! Ты единственная моя радость и надежда в жизни! Продолжение отца…»

Теперь же Сапар увидел ее но-иному. Мать, оказывается, может быть требовательной, настойчивой, упрямой. «Впрочем, — думал Сапар, — она же заботится обо мне».

Выглянул из-за гор бледно-желтый край морозного солнца. На заиндевелых окнах, на белых камнях засверкали искорки. Стало еще холоднее, и Сапар спрятался поглубже в воротник.

«Все так, все так, — думал он. — Надо порвать с прошлым ради вечного обновления, ради вечного продолжения. И, может быть, тот, кто появится на свет спустя много лет, кому будет дана жизнь праправнуком моего сына, отблагодарит меня, мучающегося теперь. Отблагодарит, радуясь жизни, вспомнит, глядя на пожелтевшие фотографии семейного альбома. Чтобы это произошло, надо только развестись с Айганыш и жениться на другой. А если и другая не сможет рожать — найти третью… И никто за это не плюнет тебе в лицо: предки дали тебе свою кровь на время, и ты не в праве распоряжаться ею, не думая о потомках. Все так, все так», — думал Сапар, стараясь вернуть себе былую уверенность правого человека и душевный покой честно исполняющего свой долг.

Но что-то не складывалось, что-то мешало ему безоговорочно принять требование матери выполнить долг по «закону вечного продолжения». Поэтому он сначала отшучивался, теперь отмалчивался. Но развязка близится. Сегодня-завтра возвращается Айганыш. И мать молчать при ней не станет. Минувшей ночью Сапар убедился в этом. И чем ближе становилась развязка, тем тревожнее делалось у него на душе.

Вдруг, уже перед самой редакцией, большое урюковое дерево показалось ему в серебристо-розовом цветении… Страстно захотелось весны, тепла. И возникло чувство: словно краешек весны коснулся души… И забылось оно…

В редакции он появился первым. В комнате было тепло, едва заметно пахло вчерашним табаком. Сапар прошёл к своему столу, увидел щербатинку на его углу, давнюю щербатинку, и почувствовал, как соскучился по этой комнате, но этому столу, но ребятам за те несколько дней, что был в командировке. Вот сейчас они придут, и жизнь снова войдет в колею. Скорей бы.

Пришел Ильяс, заведующий отделом писем. Он кивнул Сапару, спросил: «Какие новости?», Так спросил, как будто бы Сапар не в горы ездил к чабанам, а покурить выходил.

— Спасибо, все нормально. — Сапара немного обидела столь будничная реакция на его появление. В другие дни подобная мелочь едва ли обратила бы на себя внимание, но теперь, после бессонной ночи и мучительных размышлений, слишком многое раздражало Сапара. Он чувствовал за собой вину, пока еще не до конца осознанную, но все крепче холодящую сердце.

А ведь все иначе было, кажется, совсем недавно. И в то же время давно. В прошлом. И это прошлое оставило, как завещание, теплые ладони, пахнущие горными цветами. И ты окунаешься в эти ладони и дышишь, дышишь их теплом и ароматом… Было это в прошлом, а идет ностоянно впереди и манит. Ощущение такое, будто ушел далеко-далеко табор веселых и умных людей, а ты отстал. Знаешь, что где-то рядом есть тропинка, но найти ее не можешь. И боишься, что не найдешь. Потому что может случиться так: когда придет время, рассеется туман, то ясно увидишь, что заблудился. Но догонять и возвращаться будет поздно — ведь не всегда и не куда угодно мощно вернуться. Сделается тело тяжелым, взгляд — стеклянным, улыбка — неживой.

От этих мыслей отвлекли Сапара те, кто пришли после Ильяса. Они заполнили комнату, поздравляли с благополучным возвращением, предлагали сигареты, подносили зажженные спички. Говорили, что один материал, переданный Сапаром по телефону, уже идет в сегодняшнем номере, другой — лежит на столе Омуровой. Рассказывали о Кантае, который прилично поднабрался на какой-то пирушке, не вышел на работу и получил нагоняй.

— Как съездил? — спросил Мукаш, один из тех, с кем Сапар начинал работать в этой газете. — Чего молчишь, рассказывай!

— Нормально съездил! — отвечал Сапар. — Снегу навалило, дорог нет, машины не ходят. Просил помощи у пограничников, подбросили на вертолете. Веселые ребята… А чабанам сейчас не позавидуешь — снег мешает овцам доставать траву. Один чабан прямо в юрте лису поймал: голод загнал ее.

— И ты похудел, — сказал Мукаш.

Все засмеялись.

Ожил телефон — зазвонил. Спрашивали Сапара.

Он взял трубку:

— Я… Спасибо, старик, спасибо… Вам? Нет, старик, лишнего материала нет. Жена? Жена в Риге… гастроли. Завтра-послезавтра возвращается. Спасибо. Ладно, подробности при встрече. Пока.

— Предлагают на радио продать? — догадался Мукаш.

— Предлагают.

— А ты?

— Не мой профиль.

— А зря. Мог бы подзаработать. — И не поймешь его: то ли серьезно говорит, то ли подначивает.

— На трудах неправедных не заведешь палат каменных, — сердито сказал Сапар.

— Не заводись.

— Не буду.

И опять телефонный звонок. Мукаш взял трубку.

— Здравствуйте. Есть. Сейчас. — Положил трубку, сказал Сапару: — Тебя… Омурова. Голос сдержанный, радостных эмоций — ноль. Готовься к обороне, старик.

Сапар не сразу встал и не сразу вышел. Ощущение надвигающейся беды не покидало его в последнее время. Минувшей ночью это смутное ощущение почувствовалось особенно остро. И самым противным было ощущение собственной беспомощности: он не знал, — защищаться ли, а быть может, бросить поводья и пусть несет? А если защищаться, то как? Что можно противопоставить матери столь же весомое, столь же значительное? Да и то, что произошло между ним и Насин, лишало его права быть последовательным, неумолимым. Одна слабость порождает другую… «Готовься к обороне», — сказал Мукаш. Значит, Смуровой не понравился его материал. Ну что ж, — это маленькое звено в большой цепи. Сапар размял новую сигарету, отложил ее в сторону, рядом положил коробок спичек и только тогда поднялся и вышел из комнаты.

В своем кабинете Ракия Омуровна — замредактора — была одна. Когда вошел Сапар, она только мельком взглянула на него, коротко кивнула головой, отвечая на его приветствие, и продолжала сосредоточенно что-то читать.

Сапар сел напротив, посмотрел на потолок, в окно. Заметил на подоконнике муху и стал глядеть, как она, одурманенная холодами, сонно ползла по подоконнику к краю. Доползла и свалилась на пол, не в силах лететь. Медленно добралась до Сапара, поползла по штанине. Он щелчком сбил ее. Больше она не шевелилась.

Проследив еще за тем, как муха покойно лежала на полу, Сапар поднял глаза на Омурову и смутился, — Ракия Омуровна давно, видимо, наблюдала за ним.

— Вот этот материал, — начала говорить она сухо, — похож на кусок сырого теста… Причем, к тому же, — пресного теста. Если добавить соли, то можно из него сделать хлеб, можно — лапшу, можно — пирожки с мясом.

Кому чего захочется. А что хотели сделать вы? Мысль ваша мечется, как заяц от погони… Я не поняла вашей мысли.

Сапар отмалчивался. Омурова ждала ответа, но так и не дождалась.

— Ладно, — продолжала она. — Тогда такой вопрос: в чем, но-вашему, смысл жизни? Не вообще, а конкретной категории людей, в данном случае — чабанов. Что волнует именно их?

Вопрос был конкретен, и отмалчиваться дальше было бессмысленно.

— Мне казалось — я написал об этом в очерке, — ответил Сапар.

— О чем «об этом»?

— Ну, о смысле… о каком вы спрашиваете.

— А что же, все-таки, волнует чабанов? — не унималась Омурова.

— Сейчас зима, — заговорил Сапар, пожимая плечами, — и чабан мечтает о весне. Он ждет весну. Он хочет сохранить овец до весны. А весной появится свежая, сочная трава. Овцы начнут жиреть, шерсть их станет нежной, как шелк. И потому чабан не спускается с гор, ходит за овцами, как за малыми детьми, и ждет весну. Это его волнует.

— Это не его, это вас волнует, — сказала Омурова. — А чабан — человек практики. Прежде всего его волнует практическая сторона дела. Практическая. Он борется за весну, и тем самым приближает ее. Иначе труд его жизни не будет иметь смысла. Я удивлена тем, что приходится говорить эти прописные истины вам, Сапар. Вы не новичок в газете. Кроме авторских эмоций, в газетном материале должны быть факты. Факты, связь фактов и осмысление этой связи. Вот тут-то и рождаются эмоции, — она говорила, глядя в глаза Сапару.

Сапару казалось, что она была требовательна к нему, как никогда прежде, а следовательно, думал он, разговор этот о чабане лишь повод для другого, более серьезного разговора. И вдруг догадка: «Она знает о моей беде!»

Открылась дверь, вошел ответственный секретарь и сказал:

— Макет готов. Не хватает только материала о ходе зимовки скота.

Омурова опять посмотрела на Сапара:

— Созвонитесь с районом, раздобудьте недостающие факты. Но это — компромисс. Вы, надеюсь, понимаете? — она протянула ому материал. — Если успеете выправить до обеда, статья пойдет в завтрашний помер.

Сапар взял рукопись, кивнул в знак согласия и молча вышел из кабинета. В коридоре он сунул рукопись в карман и пошел к окну. Хотел тут же закурить, достал сигарету, но, пошарив в карманах, не нашел спичек. «Тьфу, — разозлился окончательно, — все шиворот-навыворот ношло».

Этот материал он делал добросовестно, более того, внес в него настроение. Ожидание весны было главным мотивом этого очерка, мотивом вечного обновления, продолжения, которого ждут все, в том числе и чабаны в горах. А Омурова — бац-бац и готово! Хоть бы поинтересовалась, с каким трудом пришлось ему высаживаться из вертолета высоко в горах и как потом ждал летчиков: прилетят за ним или забудут? Это ее не интересовало. Интересовала практическая сторона дела. Поработаешь тут, как же! «Ну, да бог с ним, с очерком, — решил Сапар, возвращаясь к себе в комнату. — Меняем жанры: очерк — в корзину, мастерим расширенную информацию». Сел за стол, закурил и стал звонить в район.

После разговора с районом Сапар положил перед собой на столе рукопись и размашисто, крест-накрест перечеркнул первую страницу, где говорилось об ожидании весны. Он писал ее в юрте чабана, поджидая вертолет и, беспокоясь, что о нем забыли. И потому тема ожидания прозвучала здесь особенно явственно, полновесно: суровость зимы, сомнения в ее конечности, желание ускорить приход тепла, — все уместилось на этой странице. А диван, цвета спелой черешни, и уютный свет торшера, и кроткая Насин, — это осталось между строк… Чабаны не мешали ему работать, не появлялись в юрте, и лишь однажды кто-то из них приподнял полог, заглянул и сказал: «Летит»… Сапар забрался в кабину, и вертолет тут же взлетел. Внизу, на снегу остались три черные юрты, потом и они скрылись за вершинами гор… Все это Сапар теперь выкинул росчерком карандаша.

По телефону сообщили ему цифры, назвали фамилии чабанов, которых он никогда не видел. На обед Сапар не пошел — переписывал материал. В половине третьего был готов новый вариант, и он понес его на машинку.

В машбюро навстречу поднялась Бурул, как будто ждала появления Сапара.

— Давай, — потянулась она за рукописью.

Ни одна машинистка не могла соперничать с Бурул в скорости, аккуратности и грамотности. Отдать печатать Бурул значило, что потом, не вычитывая, можно отдавать по инстанции. Сапар отдал ей рукопись и тут же вышел: разговаривать с этой женщиной у него не было желания. Но Бурул нагнала его, попросила сигарету.

— Зуб разболелся, — соврала она.

— Глупости, — коротко бросил Сапар, собираясь уйти.

— Подожди, Сапаш, — улыбнулась она. — Хочу сказать тебе по секрету одну приятную вещь.

— Ну?

Бурул мельком глянула по сторонам, — коридор был пуст — и, откровенно кокетничая, заговорила:

— Тебя ждали все эти дни. Показался бы на глаза, сделал бы Насин приятное. А то приехал и скрываешься. Недоступный такой, прямо — утес.

Сапар молчал.

— Айдаркул в командировке, — продолжала Бурул. — Мы одни с Насин. Так что — приходи вечером… угостим чем-нибудь.

Сапар повернулся и пошел, а она крикнула вдогонку:

— Обязательно приходи, не то обидимся.

— За что обидитесь? — остановился Сапар, сдерживая раздражение. Он знал, что эта кривляка имеет право разговаривать с ним таким образом. Он не хотел этого, но ничего уже поделать не мог — коготок увяз.

— Ты совсем не умеешь быть дипломатом, — Бурул подошла и принялась что-то стряхивать с рукава его пиджака. — Если хочешь расстаться с женщиной, ни в коем случае не груби ей. Не груби! Она может обидеться, ножалеет потраченное на тебя время и напишет анонимку на работу и жене. Жизнь будет испорчена.

— Меня ждут, — Сапар снова хотел уйти.

— Не перебивай, — улыбнулась Бурул. — Ты должен брать ее на жалость. Мы, женщины, любим жалеть. Ты должен говорить, что продолжаешь любить, но вынужден прекратить роман, потому что продолжать его — выше твоих сил. И плачь! И обещай встречи, не скупись на обещания. Им цена — грош, а женщине приятно. В женщине нельзя разрушать возведенный ею самой замок, пусть он построен на песке. Нельзя будить ее, пусть этот сон — обман от начала до конца. Ты все понял? Мы ждем.

И она ушла.

«Я еще сам не решил, от кого уходить — от Наспи пли от Айганыш, а эта ужо за меня все видит», — горько усмехнулся Сапар.

— Тебе нездоровится? — спросил Мукаш, когда он вошел в комнату.

— С чего ты взял?

— Выглядишь плохо.

— От холода, наверное, — Сапар бесцельно перекладывал на столе какие-то бумаги. — Никак не можем натопить дом. Топим, топим, а все равно холодно. И уголь кончается. Пропади она пропадом, эта сараюшка. Надо подыскать что-то капитальное.

— Дом для артистов достраивают. Твоей жене дадут квартиру наверняка.

— Осенью, — сказал Сапар и включил репродуктор. — Осенью дадут.

«В заключение концерта послушайте на-де-де…» — объявил диктор. Мукаш недовольно хмыкнул:

— Да выключи ты, ради бога! Эта классика давит на меня своей основательностью.

Сапар выключил репродуктор.

Уезжая в командировку, Сапар сказал себе: «С Насин все кончено. Все должно быть копчено раз и навсегда». Эта молодая ласковая женщина стала частью той большой беды, что накатывалась на него. И он предполагал: если скажет себе «нет», и отойдет в сторону, отведет хотя бы часть этой беды. Но отойти — не получалось. Только что Бурул с жесткой откровенностью сказала ему об этом. Мать откровенна — и откровенность ее жестока: в их доме нет места для Айганыш. Бурул откровенна — и откровенность ее жестока: не имеешь права бросать женщину. Да почему? Да кто это сказал? Если одна не родит мне сына, будет другая, если и другая не родит — будет третья… И никто не плюнет мне в лицо. Кровь предков дается нам на время, и мы не имеем права пользоваться ею, не думая о потомстве. «Разве я виноват? Разве виноват я, Айганыш?»

Прошлая осень сложной оказалась и для Айганыш, и для Сапара. Был спектакль на выпуске, и Айганыш возвращалась домой поздно. А кроме этого — очередные спектакли, шефские концерты в городе и районах. Приходила усталая.

Сапар уже лежал в кровати и притворялся спящим. Краем глаза он подсматривал, как Айганыш садилась к столу и подолгу неподвижно сидела, сложив у подбородка ладони, как медленно, без охоты пила чай и так же медленно, без охоты, казалось ему, раздевалась, чтобы лечь рядом и тут же заснуть. Оеа засыпала, а он поднимался, курил у окна. Ему казалось — ее нет рядом. От нее остался только портрет над письменным столом и попреки матери, что до сих пор нет внука и никто ее — старую — не теребит за юбку, не хватает за пальцы и не называет опеке.

Странно: когда он смотрел на портрет, он вспоминал далекую, юную Айганыш, и любовь к ней переполняла его; но вот когда она, настоящая, была рядом с ним, то в нем оставалась только привычка к этой женщине. Или ему так казалось?

Утром Сапар уходил на работу. Айганыш еще спала. Репетиции начинаются в одиннадцать, и она утренним сном восполняла те силы, что отдавала вчера на сцене.

Прошлым летом Сапар. встретил Насин. Бурул уходила в отпуск и решила отметить это событие: пригласила сослуживцев, и Сапара позвала. Там, в гостях, он и встретил Насин — сестру мужа Бурул. Заметил ее как раз потому, что она старалась быть незамеченной. Он подумал тогда, что в этом желании остаться незамеченной есть что-то ущербное. Красивые девушки так себя не ведут. Красивые девушки знают, что нравятся, и любят чтобы за ними ухаживали. А Насин избегает этого.

А через несколько дней они случайно встретились на улице. И обрадовались встрече, как старые знакомые. «Разрешите проводить вас?» — предложил Сапар. «Благодарю. Не привыкла ждать помощи от нынешних джигитов, уж как-нибудь сама дойду», — ответила Насин. «Она одинока, — подумал тогда Сапар. — Она знает цену одиночеству и трудно переживает его. Что-то случилось в ее жизни, кто-то напугал эту девочку, и она боится новых знакомств».

— В таком случае… — и Сапар взял ее под руку.

Если бы тогда он мог предположить, чем закончится эта встреча, он проводил бы Насин до дому, а по дороге попытался бы приободрить ее, уверить в том, что бояться ничего не нужно, необходимо жить открыто, убежденно, и тогда счастье само придет в твой дом. И ушел бы… Если бы он мог знать… Или хотя бы успел осознать глубину прошлого чувства и появившегося только что, когда локоток Насип прижал его руку, и рука отчетливо ощутила биение ее сердца. Если бы!..

Они оказались в парке и ходили по аллеям, призрачно освещенным светом фонарей.

— Не боитесь? — спрашивала Насин.

— Кого?

— Супруги.

— Когда вы рядом, мне ничего не страшно, — улыбнулся он.

— А что вы скажете дома?

— У меня не требуют отчета дома — каждый своим трудом занят.

Пройдя парк, они снова вышли на улицы города. Был поздний час, движение на улицах замирало: редкие прохожие, редкие автобусы. В полумраке призывно светилась яркая реклама нового мебельного магазина. И на этот свет потянулась Насип.

За огромными стеклами был выставлен мебельный гарнитур цвета спелой черешни. Мягкий диван, мягкие кресла, стенка, открытый бар, внутренность которого светилась, и в зеркале отражались бутылки с яркими наклейками. За стеклами серванта торжественно поблескивали гранями хрустальные бокалы. В кресле лежал небрежно брошенный иллюстрированный журнал, а позади кресла на топкой изящной ножке стоял торшер с глубокой зеленоватой «шляпой». Мягкий свет его заливал созданную художником-оформителем «жилую комнату».

— Хорошо, правда? — сказала Насин, разглядывая все это.

— Уютно, — согласился Сапар.

— Чего бы вам сейчас хотелось? — спросила она.

— Лечь вон на тот диван и уснуть, — ответил Сапар.

— А цвет какой приятный, правда? — говорила Насин, сдерживая восхищение. — Вам нравится цвет спелой черешни?

Это было в самом конце августа. Их прогулка закончилась тем, что Сапар проводил Насин до ее дома, а нотом остался там до самого утра, в комнате, которую освободила им все понявшая Бурул…

И вот теперь конец декабря, первый месяц зимы. И никто не предполагал, что он будет таким холодным.

Из редакции уходить не хотелось.

II

А в Риге декабрь был мокрым. На тротуарах — раскисший снег, с крыш — течет. Люди ходят в зимних пальто, в шубах и под зонтиками.

Последний гастрольный спектакль был дневным, ноэтому у Айганыш оставался свободным целый вечер. Целый вечер она могла заниматься чем хотела. А хотела она многое: успеть съездить на взморье и посмотреть зимнее море, посмотреть дюны под снегом, хотела пройти узкими улочками старой Риги, чтобы окунуться в средневековье; хотела послушать орган в Домском соборе; хотела забежать в универмаг на улице Вальню, чтобы купить подарки свекрови и Сапару; хотела отправить телеграмму домой — сообщить о возвращении.

Но, прибежав в гостиницу и обдумав планы, поняла, что одного вечера на все это, конечно, не хватит. Пришлось выбирать. И она выбрала: отказаться от поездки на взморье, отказаться от прогулки по старой Риге. От органной музыки отказаться не могла. Значит, оставалось у нее три главных дела на сегодняшний вечер: Домский собор, универмаг, телеграф.

Начала она с телеграфа. Прибежала и попросила носкорее отправить телеграмму. «Прилетаю завтра девятнадцать тридцать. Целую. Айганыш». В этих шести словах должно было вместиться ее нетерпение вернуться домой, обнять Сапара, должна была вместиться тоска, которая забывалась только во время спектаклей, и радость успеха, что сопутствовал ей молодой балерине — на сцене этого города. Она, думалось ей, три вечера подряд будет сидеть дома и рассказывать, рассказывать Сапару об этой поездке, о тоске по дому, о своем успехе, которому завидует, очень завидует Икрамова, и не дает ей проходу со своими колкостями. А колкости ее всегда одного характера: «Девочка, — говорит она участливо, — у тебя нет детей! Твой Сапар болен? Брось его, найди другого мужа. При твоем успехе это ведь очень просто, девочка». Икрамова знает, как я люблю его, и потому всегда бьет по уязвимому месту. «Или ты сама больна? — говорит она. — Тогда он тебя бросит, бросит. Зачем ты ему нужна — знаменитая, но бездетная!»

После телеграфа Айганыш пошла в Домский собор. «Хоральная фантазия си-минор», Бах. В программе сказано: исполняет Сиполниекс. Собор — готика, устремле-ние в высь. Свод — высоко-высоко! И дыхание органа, величие композитора, мощь инструмента. Поражает масштаб. Сколько бы ни прошло времени, сколько бы ни умерло и ни народилось поколении — это не уменьшится, не умрет. И если из всех сочинений этого композитора останется одна страничка, исписанная потами, то и по этой страничке те, будущие, поймут — гениально. Нельзя сравнить, но рядом с этим мое порхание на сцене кажется до обидного временным…

Что заставляет нас искать, мучиться, создавать? Расчет? Тщеславие? Деньги? Нет, они не способны поднять, их дыхание коротко, рожденное ими воодушевление ничего общего не имеет с вдохновением… Тогда — тщеславие? Уж оно-то тянет нас за волосы, оно погоняет. Да здравствует тщеславие! Но и будь проклято оно же! Вокруг тщеславного все живое мертвеет. Тщеславный жаден, завистлив, ревнив. Не тронь его, обегай стороной, как заяц волка. Тщеславный, встретив на своем пути человека, видит в нем прежде всего соперника, а узнав поближе, ведет себя двояко: если слаб человек — ругает его почем зря, наотмашь бьет при всех; если же сильного встретил — настораживается, взгляд становится каменным, речь негромкая, но удары хлесткие — прямо под сердце. Жутко становится и чувствуешь себя девчонкой, поставленной в угол. Будь проклято тщеславие! В чем я слаба — сама догадаюсь. Но помогите мне узнать мою силу. «Нет! — говорит тщеславный. — Не надейся»… Но не только этим страшно тщеславие — последствиями опасно. Допустим, когда я, обессиленная, приползу к нему, и оно — могущественное — решается, наконец, поднять меня, то я плачу ему черной неблагодарностью, не забыв унижения. И когда я становлюсь признанной, то едва ли стану замечать его в толпе, а в разговорах, как бы случайно, стану говорить о нем гадости. Будь проклято тщеславие!.. Так что же, если не деньги и не тщеславие, заставляет нас искать, мучиться, созидать? А то, от чего плачет душа и смеются губы, что никого не оттолкнет и ни у кого не отнимет, — это талант. А талант — это сплав любви и мужества…

Мощные раскаты хоральной фантазии внезапно оборвались, под сводами еще потрепетал, пожил последний аккорд и растворился. Айганыш вышла из оцепенения. А когда на смену растаявшему звуку пришел другой, высокий и щемящий, она вдруг вспомнила, что вечер кончается. Она пробралась среди людей, потихоньку вышла из собора и побежала на улицу Вальню, чтобы успеть в универмаг до закрытия.

В универмаге она долго, тщательно выбирала рубашки и галстуки для Сапара.

III

Из редакции Сапар ушел поздно вечером. Прячась от злого ветра, он, казалось ему, шел домой. Но когда свернул в переулок, где дуло не так сильно, понял, что идет к Бурул. Идет, чтобы снова увидеться с Насин.

«Ну, что же, — думал он, подходя к знакомому дому, — теперь поздно поворачивать. И, если честно признаться, лучшей жены не найти… после Айганыш. Может быть, это судьба? Человек обязан нести свой крест. Пока есть силы. А там… В общем, будь что будет».

Бурул искренне обрадовалась:

— О-о! Мой Сапаш пожаловал! Кызыке[3], приберись.

Из глубины квартиры показалась Насин. Сапар сделал вид, что не заметил ее, и сказал Бурул:

— Прошу прощения за опоздание.

— Дорогому гостю все простительно, — улыбалась Бурул, поджидая, пока Сапар снимет пальто. — Да и вечер у нас не официальный, так сказать. Позвала тебя, чтобы хоть поел но-человечески. Холостяком живешь… А мать стара, за ней самой надо присматривать, как за ребенком.

Подошла Насин, поздоровалась и остановилась, прислонившись к стене, одетая в легкое летнее платье, она была похожа на весеннего мотылька. Бурул заметила взгляд, каким Сапар оглядел Насин и, кокетливо прижавшись к его плечу, пригласила:

— Проходи в комнату, Сапаш. Садись к столу.

За столом, накладывая Сапару закуски, она говорила: «Нынешние джигиты стали похожи на едкий дым: ни огня, ни тепла нет, одни слезы. Вот в наше время… Когда, бывало, с настоящим джигитом встретишься — огонь вспыхивал. Все горело. А сейчас твердят: „служба, служба“. Будто и раньше не служили. Служили, но и для сердечных дел время оставляли».

— Тебя послушать, джене[4],— вставила Насин, — и подумаешь, что ты всю жизнь тиранила моего бедного брата.

— Ну, что ты, кызыке, — рассмеялась Бурул. — Разве я посмею обидеть его. Твой братец, бедняжка, все о торговле печется. А когда приходит домой — смотрит: стол на месте? Сервант на месте? Жена на месте? Стулья на месте? — Она подняла свою рюмку. — Давай, Сапаш, за огонь души выпьем. Надо уметь жить в молодости. Молодость — один выстрел в жизни. Смотри, Сапаш, не промахнись!

Насин только пригубила вино.

Сапар выпил, закусил кусочком хлеба и откинулся на спинку стула. На улице лютует мороз, метет пурга, злой ветер обжигает лица. А здесь тепло, уютно. Мебель нодобрана со вкусом, ковры на стенах. И пианино есть, жаль никто играть не умеет. Хорошо здесь, как в той витрине, которую они видели вместе с Насин летом.

Выпили еще и еще. Исчезли неловкость и напряженность первых минут. Разговор стал оживленнее. Сапар рассказал, как однажды был с товарищем на охоте, как жарили зайца на костре и чувствовали себя при этом настоящими джигитами. Потом рассказывал о командировках, об ожидании вертолета в горах, о хлопотной и интересной профессии журналиста, о тех радостях и тех мучениях, с которыми связан каждый материал: «Видишь много, а в материалах умещается сотая часть увиденного».

— Хорошая профессия, — искренне позавидовала Насин, — постоянный поиск истины и защита этой истины. Ваша работа чем-то похожа на работу юриста.

— Все работы хороши, — возразил ей Сапар. — А вот работники могут быть и плохие, и хорошие. Чем ваша работа хуже моей?

— С утра до ночи с больными, — вздохнула Насин. — Лечим. Больной человек все равно что ребенок: принеси, подай, выслушай, успокой, расскажи — и так каждый день. Слов не хватает.

— Великое дело, — назидательно сказал захмелевший Сапар. — Забота о чьем-то здоровье, о чьей-то жизни — великое дело.

— Я как-то не думала об этом.

— Будешь хорошо работать, кызыке, Сапаш о тебе статью напишет, — тоже захмелевшая Бурул откинулась на подушку дивана и тихо запела песню о неразделенной любви.

…Оставшись с малых лет без родителей, Насин росла в доме старшего брата Айдаркула. Человек он предприимчивый, оборотистый, как и положено быть работнику торговли, но в доме — не хозяин. Здесь распоряжалась Бурул, которая, случалось, и в служебные дела мужа вмешивалась. Естественно, Насин тоже попала под ее влияние.

Окончив десятилетку, Насин подала документы в университет, на юридический факультет. Мечтала карать лжецов, воров и подлецов, утверждать справедливость. Но мечте этой не суждено было сбыться.

Бурул и Айдаркул собирались провести отпуск на Иссык-Куле. После выпускного вечера в школе Насин они и уехали, забрав с собою девушку. Бурул говорила, что до экзаменов в университете еще достаточно времени, а оставлять в квартире одну девушку, «без присмотра», она не намерена. Так Насин поехала на Иссык-Куль вместе с ними.

Соседом по палате Айдаркула оказался бухгалтер районной потребительской кооперации Урбай. Он пристроился к их компании как-то естественно и просто, и оказался человеком вежливым, щедрым и веселым. Каждый день он приходил к ним и каждый раз — с подарком для Пасин.

Бурул посчитала, что лучшей пары для кызыке не найти и, дабы не упустить такой шанс, стала внимательнее и ласковее к девушке, старалась во всем угодить ей, А при каждом удобном случае нашептывала: «Я институтов не кончала, а как живу! Редко встретится такой джигит, как Урбай! При деньгах, значит. Повезло тебе, Насип. Смотри, девочка, не упусти счастье, держи покрепче».

Насин поддалась уговорам джене и ухаживаниям Урбая. Ей показалась, что с этим человеком начнется для нее своя, самостоятельная жизнь, она сможет уйти из дома Бурул в свой дом.

Поначалу так все и было: она переехала в дом мужа, начала самостоятельную жизнь и не жаловалась на судьбу. По прошло меньше года, как отношения с мужем резко изменились: Урбай стал грубым, заносчивым, обращался с ней так, будто она долита весь век благодарить ого за то, что он взял ее в жены. Сначала Насин переживала, потом стала злиться и когда дело дошло до скандалов, она не вытерпела и ушла от Урбая. И вернулась в дом старшего брата.

После развода Насип относилась к мужчинам с предубеждением, избегала знакомств с ними. Но потом одиночество и постоянная мелочная опека брата и его жены Бурул изменили ее представление о месте женщины, о ее предназначении. Да и время, проведенное с денежным бухгалтером Урбаем, сказалось. И в мужчинах, встречавшихся потом ей, она видела прежде всего людей, которые могли бы принести с собой покой и благополучне…

Но но-настоящему интересным, способным избавить ее от одиночества, показался ей только Сапар. Наверное, она впервые полюбила… К тому же он, кажется, находил на тот идеал, что виделся ей.

Сегодня, верила Насин, он пришел сюда только ради нее. И ничего, что он редко смотрит ей в глаза, и ничего, что, разговаривая, он чаще обращается к Бурул… Стоит самой положить руки на его крепкие плечи, стоит самой заглянуть ему в глаза — и убедишься в его серьезном чувстве к ней, Насин. Только бы не слишком выставлять напоказ свою радость, только бы не оказаться назойливой. Мужчин почему-то отпугивает это.

А Сапар поглядывал на Насин, угадывал ее смущенность и предчувствовал, и знал, что может произойти и что произойдет очень скоро. Та, первая летняя ночь, основанная на одном только чувстве, теперь должна закрепиться осмысленным желанием. II чем дальше думал об этом, тем больше верил, что это вполне естественно и даже необходимо. В конце концов кровь дана предками на время, и мы не можем распоряжаться ею, не заботясь о потомках. Он, Сапар, обязан выполнить свой долг по закону вечного продолжения рода.

Он все больше и больше верил в это. По эта вера не вселяла в него ни особого подъема, ни особой радости.

— Как же ты пойдешь домой? — спросила Насин, когда они вышли из подъезда.

Сапар поежился, а она заботливо стала поправлять шарф на его шее.

— Замерзнешь?

Сапар переминался с ноги на ногу и ощущал странную неловкость.

Насин вдохнула полной грудью морозный воздух — получилось так, будто она ждет чего-то. Сапар смотрел на небо и, чтобы нарушить затянувшееся молчание, сказал:

— Вон та яркая звезда всегда на одном месте. Сколько помню себя, столько там ее вижу, — он чиркнул спичкой, намереваясь прикурить, и увидел в слабом трепещущем свете разрумянившееся лицо Насип, глаза, преданно смотрящие на него. Они, глаза эти, искрение сообщали ему о самом сокровенном и требовали ответной искренности. Спичка погасла, опять тьма отгородила его от нее.

— Алтын-Казык[5], — прошептала Насип.

— Говорят, это звезда влюбленных. Правда?

— Правда.

— А у тебя есть своя звезда?

— Есть, — прошептала Насин. — Алтып-Казык. Сары-Джылдыз[6] восходит раньше других звезд, но и раньше исчезает с неба. Она красива, но я люблю Алтын-Казык. Ведь звезды — как люди.

Сапар усмехнулся.

— Ты не веришь? — все так же, глядя в глаза Сапару, удивилась Насин и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Моя мама знала много сказок о звездах и рассказывала мне. Я маленькая была, но до сих пор помню.

— Расскажи, — из вежливости попросил Сапар.

— Когда-то все звезды были ожерельем солнца, — начала Насин, опустив глаза. — А Солнце было красивой девушкой. В нее влюбился Месяц-джигит. Однажды он пришел к ней и признался в любви. Солнце решило испытать Месяц: сняло ожерелье и рассыпало звезды по небу. «Когда соберешь все до единой, тогда я стану твоей женой». «Но днем их совсем не видно», — сказал Месяц. «Ты увидишь их вечером и ночью». И до сих пор каждый вечер выходит Месяц собирать звезды. Всю ночь собирает, но безуспешно.

— Интересная история, — сказал Сапар.

— Но Солнце тоже полюбило Месяц. А тот больше и не приходил к Солнцу — старался исполнить желание своей возлюбленной… Грустная история, правда?

— Жалко Месяца, — сказал Сапар.

— И Солнце тоже, — улыбнулась Насин. — Тебе пора?

Сапар взял Насин за руки и притянул к себе. Она доверчиво прижалась к его груди.

Бурул, похоже, не услышала, как они вернулись, как на цыпочках прошли в комнату, плотно закрыли за собой дверь. Все было так же, как и той августовской ночью.

Только уже не было того стеснения, и Насин не выключила торшер, и Сапар любовался ее телом.

Вращалась земля, приближая утро. На рассвете двое попрощались и разошлись в разные стороны.

«А она, кажется, серьезно», — подумал Сапар по дороге домой. Он чувствовал себя совершенно опустошенным.

Сапар проснулся поздно. В доме было холодно. После выпитого и выкуренного вчера во рту стояла горечь, нестерпимо болела, голова. Хотелось пить. Сапар вышел в переднюю и увидел мать. Она собиралась затопить печь.

— Проснулся, — испытующе посмотрела на него она. — Разве можно столько пить? И где тебя носит?

Сапар промолчал. Зачерпнул из ведра полный ковш воды, жадно выпил. Вернувшись в комнату, снова лёг в постель. Следом вошла мать и протянула телеграмму.

— Вчера принесли.

Вчитываясь в телеграмму, Сапар чувствовал, как растет в нем тревога. Да, сегодня все решится. Он должен сказать ей о том, что решил жениться на другой. Так говорит ему мать. Если у человека нет продолжения, зачем жить ему тогда, — так говорит мать. Разве не права она? Но как сказать об этом Айганыш?

Сапар попытался представить, как отреагирует на его слова Айганыш: станет удерживать его, упрашивать, умолять оставить все как было? И не смог представить. Еще раз глянул в телеграмму и тяжело вздохнул.

— Плохие вести, сынок? — с участием спросила мать, глядя на изменившееся лицо сына.

— Айганыш прилетает. Сегодня.

Мать ничего не сказала. Она поправила на голове платок и вышла из комнаты, давая понять, что решение, принятое ею накануне, достаточно твердое, и сегодня она выскажет невестке свою думу', давно не дающую покоя старой женщине.

IV

…Сойдя по трапу самолета, Айганыш заспешила к толне встречающих, издали стремясь разглядеть лицо мужа. Она была уверена, что Сапар встретит ее. Он, конечно же, где-то здесь. Надо только разглядеть его в толпе встречающих, только бы не разминуться.

Она скучала по мужу. В последние дни поездки желание увидеть Сапара стало особенно сильным.

Вокзал аэропорта почти опустел. Сапара не было. Чтобы заглушить беспокойство, Айганыш убедила себя, что у Сапара или неотложные дела в редакции, или он вообще в командировке.

Взяв чемодан, она прошла на стоянку такси. Снег надал редкими, невесомыми хлопьями. Вечерело, и мороз ощущался все явственнее. Сев в машину, потирая озябшие руки, назвала адрес.

— Теперь все мерзнут, — сочувственно сказал шофер.

Айганыш не ответила, и до самого дома они ехали молча.

Дома было тепло. Айганыш повеселела.

Свекровь сидела в комнате, в углу. Когда вошла Айганыш, она только чуть повернула к ней лицо и сдержанно поздоровалась, хотя обычно быстро шла навстречу невестке, брала пиалу с водой и кружила ее над головой Айганыш, совершая обряд предков, выражающий радость от благополучного возвращения издалека. Сегодня она будто забыла этот обряд.

Айганыш насторожилась.

— Случилось что-нибудь, апа? А Сапар где?

— На работе, где же еще, — буркнула свекровь.

— А как вы себя чувствуете? У вас вид такой…

— Болезни не мучают пока мое тело… но…

— Что «но», апа? У Сапара какие-нибудь неприятности на работе?

— Ничего не случилось. Раздевайся, светик мой. Озябла, наверное, — она вздохнула, поднялась, поцеловала Айганыш в лоб, снова вздохнула. — Ни на что я не жалуюсь, ни на что не сетую. Солнышко мое, ай, надежда моя! — и только теперь взяла пиалу, покружила, пробормотала пожелания благополучия семье, сыну, выплеснула воду за дверь и перевернула пиалу у порога. — Хорошо доехала?

Айганыш немного успокоилась и, чтобы окончательно избавиться от ощущения неясной тревоги, стала рассказывать о том, как танцевала в Рижском театре, что публика принимала на бис, а в газетах даже портреты ее печатали. В общем, поездка оказалась успешной. Она не замечала, что свекровь, занятая своими мыслями, почти не слушала ее. Открыв чемодан, Айганыш стала доставать привезенные подарки.

— Сапару купила рубашку, — показала она покупку, приложив к плечам, — у нас таких не найдешь. И к ней галстук. На лето туфли вот эти взяла… А это купила для вас, — Айганыш подошла к свекрови. — Бархат. Пять метров. И на чепкен[7] хватит и на кемсел[8]. — Она накинула отрез на плечи свекрови, обняла ее, прижалась щекой к ее щеке. — Апакебай[9], отдам шить хорошему мастеру, потом поведу вас в театр и сосватаю за молодого джигита! — Айганыш рассмеялась.

А свекрови не до шуток было. Она-то знала, какой предстоит разговор. И сейчас, глядя на радостную от того, что привезла подарки, Айганыш, сердце ее сжималось, на глаза наворачивались слезы. Добрая, веселая и ласковая Айганыш нравилась ей. И тем больнее будет предстоящий разговор. «Где еще встретить такую благодарную душу? У нее характер под стать внешности. И разве виновата она, что бог не дает ей ребенка… Драгоценная моя невестушка. Как мне жаль тебя! Просто ты под несчастной звездой родилась».

— А это нам всем, — к чаю, — Айганыш высыпала на стол конфеты.

В этот момент распахнулась дверь, и вместе с клубами морозного пара вошел Сапар. Он остановился в прихожей, облокотившись о косяк двери, мутно глядя на жену.

— Сапар! — обрадовалась Айганыш, бросилась ему навстречу.

— Уйди!.. Вон с моих глаз!.. — он оттолкнул жену и, не разуваясь, нетвердым шагом прошел к дивану, тяжело сел.

— Сынок, что с тобой? — испуганно спросила мать.

— Что со мной? Ничего! Я пьяный. И хочу спать, — с трудом пробормотал Сапар, засыпая.

Айганыш склонилась над мужем, чтобы раздеть. Приподняла голову и почувствовала терпкий запах незнакомых духов. Больно закусила губу.

— Не расстраивайся, дитя мое, — сказала свекровь. — Видимо, он чем-то обижен.

— А я-то причем тут? — с обидой в голосе отозвалась Айганыш.

Свекровь отошла в сторону. Буркнула:

— Причем, причем… Что ему остается делать, если одиночество мучает?.. Если детского голосочка не слышит…

Айганыш замерла. Словно сердце остановилось. Она предчувствовала, что когда-нибудь ее упрекнут, и противилась этому чувству, гнала его, и ненавидела себя за то, что не всегда могла справиться с ним. Она любила этих людей — и Сапара, и его мать. Разве они могут сделать ей больно? Наверное, она не расслышала, перепутала что-то, не так поняла… Или это сон, просто очень дурной сои?

По старуха стояла все в той же позе, не поворачиваясь к Айганыш, чтобы не встретиться с лей взглядом, и говорила:

— Что поделаешь, дитя мое. Видно, судьба так наметила. Давай лучше посоветуемся… Ведь не зря говорят: палец, отрезанный по всеобщему совету, не болит.

Сапар повернулся во сне на другой бок и захрапел.

Старуха продолжала говорить.

Но Айганыш не слышала ее. Горячая волна обиды и унижения окатила ее. Нет, не сон все это. Они давно все решили. И не говорили раньше потому лишь, что Сапар не нашел себе женщины. А теперь нашел… Теперь можно сказать.

— Не надо, ничего не говорите, — попросила Айганыш свекровь. — Я все равно ничего не понимаю. Дайте прийти в себя…

На улице было тихо. Словно и ветер сковало морозом. Всю ночь Айганыш не спала, молча глядела на тусклое, покрытое льдом окно. Слезы лились по её щекам. Она вытирала их, но они текли, не переставая.

Айганыш пыталась представить себе, как станет жить одна, без Сапара. И не могла. Мысли, точно ночные бабочки, лихорадочно метались в потемках, каждый раз нопадая в тупик, и снова шарахались, в другую сторону, и снова — тупик. Так человек, сбившийся в метель с дороги, бредет наугад и возвращается на свои следы, и кружит так до изнеможения.

V

«Что же произошло вчера?» Сапар некоторое время лежал с закрытыми глазами, силясь вспомнить вчерашний вечер. Но последнее, что он помнил, это — его провожала Насин. Как он добрался домой, как встретился с Айганыш, что потом произошло в доме? Смутно возникло и памяти бледное лицо Айганыш — то ли удивленное, ТО ли испуганное. Что же он натворил вчера?

Сапар скосил глаза на спящую жену, увидел ее покрасневшие от слез глаза, плотно стиснутые губы. Понял: мать все сказала ей. Хотя разговор, видимо, не окончен, и ему придется сегодня сказать свое слово.

Он лежал, стараясь не шевелиться, готовился к предстоящему разговору. «Что же сказать? С чего начать? Что ей вчера сказала мать? Или попробовать оправдаться, мол, пьяный был, прости, мол, пьяного дурака… Нет, глупо. Ведь мать сказала главное. Ему теперь надо толькотвердо, но-мужски подтвердить…»

В это время пошевелилась Айгапыш, открыла глаза. Сапар, неожиданно для себя, хрипло спросил:

— Приехала?

Айганыш хотела что-то сказать, но помешал подступивший к горлу комок, и она только утвердительно кивнула головой.

— Ты не заболела? — спросил Сапар, хотя и понимал прекрасно никчемность этого вопроса. Ему просто хотелось, чтобы Айгапыш, потребовав объяснений, сама напросилась на разговор.

— Устала с дороги, — тихо ответила она. Айгапыш посмотрела на Сапара, надеясь по глазам прочесть его мысли. Скажи он сейчас, что но-прежнему любит ее, скажи хоть одно ласковое слово — и она расплакалась бы у него на груди.

Сапар смотрел в потолок. «Мать есть мать, — думал он. — Разве легко мне видеть ее слезы и слушать ежедневные жалобы… Я вечный ее должник — она кормила меня своим молоком. Как она захочет, так и сделаю».

— Тьфу, черт, совсем забыл, мне же в редакцию нораньше надо, — сказал Сапар. Он быстро встал, наскоро умылся и ушел.

«И надо же было всему так случиться, — думал по дороге Сапар. — Не будь вчерашнего, все осталось бы так, как было: он обнял бы Айганыш, поцеловал ее, сказал бы, что любит ее больше всего на свете, что очень скучал без нее… Но теперь этого не будет. Теперь все пойдет но-другому. И разве ты доволен? Тебе нравится то, что имеешь теперь? А каково Айганыш?»

Одно из окон редакции уже светилось — кто-то пришел раньше Сапара. Войдя в кабинет, Сапар, как и предполагал, увидел Мукаша. Тот внимательно посмотрел на него, и Сапару на мгновение показалось, что Мукаш знает обо всем. Вот он нехотя поднимается из-за стола и улыбается так, будто хочет сказать: «Что же ты натворил, старик?»

— Кажется, ты перебрал вчера? — засмеялся Мукаш, протягивая руку Сапару.

При всем желании Сапар не мог скрыть вчерашнюю попойку. Куда денешь мешки под глазами и опухшее лицо?

— А ты завидуешь? — Сапар кисло улыбнулся. — Пу, было, было. Не скрываю. Айганыш прилетела вчера, вот и…

— А с друзьями обмывать подарки не собираешься?

— Да нет, отчего, — замялся Сапар, — не с утра же…

Мукаш весело рассмеялся. В это время зашел заведующий отделом литературы Каим Сагынов — высокий худощавый мужчина, лет сорока, но с гладким, без морщин лицом. Вообще, выглядел он лет на тридцать, не больше, чем при случае любил щегольнуть: мол, не пью, не курю, с организмом бережно обращаюсь, потому и выгляжу молодо. Настроение у него всегда было ровным, никто не помнит, чтобы он когда-нибудь «срывался».

— Смех — зарядка для души, — сказал он, входя в кабинет. — Значит, с работой все в порядке. А дома как?

«А ты откуда знаешь?», — вздрогнув, подумал Сапар. Но в следующее мгновение успокоился, усмехнулся: «И все-то на свой счет принимаю».

— Очень нужно, — продолжал завотделом, — чтобы кто-то из вас поехал в командировку. Срочно. В Ош. Желающих нет? Придется тебе, Мукаш, наверное, ведь Сапар только что вернулся. Материал для фельетона. Редактор приказал дельного человека послать, серьезного.

— Когда ехать? — спросил Сапар.

— Крайний срок — завтра.

«Хоть на неделю уехать, избавиться от объяснений. Очень кстати эта командировка. Пока вернусь, они сами обо всем договорятся. В конце концов мать заварила всю эту кашу с разводом, пусть сама и устраивает все дела», — думал Сапар.

Он вызвался поехать в командировку. Сагынов не возражал.

— Прости меня, — виновато сказал Сапар Мукашу, когда Сагыпов ушел. — Я, кажется, помешал тебе. Не обижайся, мне необходимо поехать.

— Командировка в такой мороз — мучение одно. Летом — другое дело. Летом я, может, и обиделся бы. — Мукаш засмеялся: — Жена твоя только вчера вернулась, завтра уезжаешь ты… Кто от кого убегает? А?

— Пойду к Сагынову, узнаю суть дела, — ушел от отпета Сапар.

— В колхозе потерялась земля, — топом матерого фельетониста произнес Сагыпов. — Либо человек спрятал ее, либо волки съели. А может, еще что, — неизвестно. Двадцать гектаров! Была — и нету.

— Что же, мне искать ее?

— Именно. Тебе предстоит стать Колумбом, найти эту землю. Вот письмо, здесь все подробно описано. По должен предупредить: дело запутанное. Так что будь объективен и осторожен. Председатель этого колхоза любит жаловаться. Малейшей неточности или ошибки не простит. К тому же, колхоз прибыльный… Смотри, чтобы потом не краснеть за тебя.

VI

После отъезда Сапара свекровь о ребенке больше не заговаривала. И хотя Айганыш пыталась успокоить себя тем, что упрек, возможно, всего лишь каприз старухи, чувствовала она себя скверно: будто камень в душу бросили. Разум подсказывал: «Уйди, не мешай его счастью, не разрушай его надежды, тем более, что они уже все решили». Но что-то удерживало ее… Хотелось поговорить с Сапаром, но тот уехал в командировку, ничего не сказав. «Подожду, — решила Айганыш, — вот если он скажет, тогда…» Что будет тогда, Айганыш и сама не представляла. С надеждой и страхом жила она в эти дни.

Свекровь, искушенная в житейских делах, хотя и не знала, что творится в душе невестки, однако догадывалась. «Что поделаешь, — думала она, — все равно от тебя, как от женщины, толку никакого. Зачем же Сапара счастья лишать? Лучше миром разойтись».

Каждый день для Айганыш годом казался. Она осунулась, побледнела. Напряженные каждодневные репетиции, вечерние спектакли, после которых с трудом добираешься до дому, — ничто так не угнетало, как один скорбный вздох свекрови. А вздохи эти Айганыш слышала каждое утро, каждый вечер.

Минуты успокоения приносили теперь ей только воспоминания о счастливых былых днях. Но тут же их отравляла мысль, что хорошее может не повториться.

…Весной каждое воскресенье они выезжали в горы. Ах, как прекрасны запахи ранней весны в горах! Набухает земля, все вокруг оживает, сил набираясь. И ярко-зеленые иголки только что проклюнувшейся травы, и упругие почки на ветках… Айганыш физически ощущала это пробуждение земли, и ей начинало казаться, что весна, Сапар и она — единственное, что реально во всем мире, что ничего нет кроме. И это единственное — вечно. Боже, как счастлива она была, как рдела от счастья! И музыка жила в сердце. Разве утаишь такое чувство? И надо ли утаивать? Она смотрела на Сапара и видела, что он тоже пьян от весны и счастья.

«Почему горы не говорят?»

«Горы полны музыки. Но чтобы услышать ее, нужно распахнуть свое сердце настежь».

«Почему жаворонок такой невзрачный?»

«Потому что с него достаточно красивой песни».

«Отчего небо такое ясное?»

«Чтобы земля смотрелась в него и прихорашивалась».

«Скажи мне, почему ты такая красивая?»

«Потому что ты глядишь на меня»…

Как давно это было? Десять, сто лет назад? Можно ли мечтать о прошлом? Можно, если сегодняшний день тяготит, а завтрашний не сулит утешения.

Айганыш смахнула набежавшую слезу.

Она была на сцене. Вокруг — подруги, партнеры.

— Ну, девочки, начали! — позвал балетмейстер. — Начали. Музыка!

Айганыш почувствовала, что нисколько не отдохнула за время перерыва.

Тело Айганыш подчинялось мелодии, но мысли были далеко отсюда. Пьяная выходка Сапара… И слова свекрови: «Если детского голосочка не слышит…» И недавняя, случайная для нее встреча… Кажется, ее зовут Бурул, и работает она, но ее словам, в одной редакции с Сапаром. Сколько поддельного сочувствия было в ее словах: «Вы, кажется, не ладите с мужем? Он иногда бывает у нас и каждый раз жалуется… Кажется, у него увлечение… Я огорчила вас?»

— Девочки, не вижу старания, — толпе откуда-то издали доносился голос балетмейстера. — Теми… темп! Улыбку покажите, улыбку!

Все: и сцена, и пустой, будто пропасть, зрительный зал, — все в тумане…

Уже обессиленная, Айганыш слишком резко начала исполнять заключительное фуэте, и ошиблась. Сцепа ушла из-под ног, провалилась, как палуба корабля, летящего с крутой волны.

«Что с тобой? Что с тобой?» — услышала Айганыш раздраженный, а затем встревоженный голос балетмейстера.

…Очнулась она в больнице. Увидев доктора, вопросительно посмотрела на него.

— Перелом ключицы, — сказал он, — вывих ноги. Вывих, к счастью, незначительный, а вот ключица…

Но Айгапыш не слышала его: тошно было на душе и она совсем не обрадовалась, что «вывих незначительный». Жалела, что пришла в себя, очнулась. Хотелось одного: снова забыться.

VII

В Оше Сапар первым делом пошел в обком партии, рассказал о цели своей поездки. Затем поспешил в район, где успел побывать на совещании механизаторов. И только после этого поехал в колхоз, указанный в письме.

По сравнению с Чуйской долиной — местом его предыдущей командировки — в Ошской области было гораздо теплее. Снег растаял, и только огромные лужи напоминали о нем.

В переполненном автобусе Сапар пожалел, что оделся так тепло. Сняв шапку и расстегнув пальто, он поудобнее устроился у окна.

Да, нелегкая у него задача. А ответ должен быть ясным и, самое главное, доказательным. Сагынов не зря предупреждал его. С чего же начать? Прийти к председателю колхоза и, выложив письмо, попросить прокомментировать факты? Или для начала поговорить с парторгом? Нет, лучше найти автора письма и узнать все подробности. Нужно вникнуть в тонкости происходящего, а лучше, чем автор, никто не поможет ему в этом. Заодно ясно будет, что за человек письмо написал… Решено.

Автобус медленно тащился по гравийной дороге, расплескивая по кюветам лужи. Сапар задремал. Очнулся от громкого смеха: кто-то из пассажиров тоже задремал и чуть было свою остановку не проехал. Теперь это шумно обсуждалось…

Сапар вспомнил дом. Как мать? Айганыш? Живут ли под одной крышей? Наверное, мать выложила все: настроена была решительно…

Когда он представил, что Айганыш, быть может, не живет в его доме, то едва не застонал от нахлынувшей вдруг тоски, ясно поняв, что Айганыш — самый нужный ему человек на земле. И не потому, что привык к ней за годы, прожитые вместе. Просто была между ними какая-то неуловимая удивительная связь, невидимая нить, соединявшая их всегда, как бы далеко они не были друг от друга. Что бы с ним не происходило, он знал, что есть она, что через день, два, десять они встретятся… Препятствий этому нет. Не было… Да, не было. Теперь — есть. И он сам создал это препятствие, один. А преодолеть его можно только вдвоем, вместе о Айганыш.

Вдруг вспомнилась Насин. Сапар зримо увидел, как его руки тянутся к ней, прижимают ее к себе, как его пальцы перебирают маленькие пуговки, застегивающие кофточку сзади. Он увидел себя как бы со стороны и ощутил омерзение к себе. Машинально вытер о колени вспотевшие ладони.

Впереди заплакал ребенок, и его долго успокаивали. На Сапара нахлынула беспричинная злость, и он с трудом удержался, чтобы не нагрубить молодой мамаше. Резко повернувшись к соседу, спросил:

— Когда будем в колхозе?

Старик, перегнувшись через Сапара, прильнул к окну, долго разглядывал местность — и заключил:

— Бог даст, скоро будем, сынок.

Сапар усмехнулся такому ответу. — Разглядывая бесконечную степь, разлинованную проводами, поделенную черными штрихами столбов, подумал: «Будто столбами степь засеяли. Сколько же тонн хлопка не выращено, сколько земли вокруг столбов не тронуто плугом! Потерянная земля. Жалко. Где тот человек, который найдет выход из этого положения? Ходит среди нас или еще только родился?»

Подъезжая к колхозной усадьбе, автобус спустился в глубокую ложбину и, надсадно ревя, пошел на подъем.

«А что, если засыпать эту ложбину, — подумал Сапар. Техники в колхозе достаточно. Почему же не экономят землю, на которой можно выращивать белое золото? Десять — пятнадцать гектаров пропадает… Неплохая тема, кажется, — обязательно напишу. Странно: кто-то космос изучает, до антимиров добирается. А кто-то живет, чтобы кусок пожирнее ухватить. Локтями всех распихивает, теплое местечко себе урвать мечтает. Зачем? Ведь две жизни не проживешь. Думай: что детям своим оставишь?»

Автора письма Сапар нашел быстро.

— Тойчу, — представился Сапару пожилой высокий человек с жидкими, скучно повисшими усами. Рука, протянутая для приветствия, оказалась твердой.

Сапару он показался уставшим; будто, написав письмо в редакцию, взвалил на плечи непосильную ношу, и теперь был бы рад скинуть ее. «Осторожничает», — решил вначале Сапар, но вскоре убедился в другом. Тойчу, рассказывая о происшедшем, вновь сопоставлял факты, стремясь, чтобы каждая оценка, которую он давал, была объективной и точной. Довольно часто он повторял: «Это правда», — словно уверял Сапара, что не сегодня, так завтра правда победит. Сапару нравились его глаза: спокойные, в них не было ни трусливости лжеца, ни суетливости подхалима. Для себя он решил: «Тойчу написал правду и не откажется от своих слов». Однако для страховки спросил: «Вы не побоитесь подтвердить свои слова?»

— Нет, не побоюсь, — Тойчу не обиделся, он знал, что еще предстоит Сапару. — У меня есть дом, хозяйство. Я был бригадиром, а тот человек, — так он называл председателя, — уволил меня. Слава богу, дети подросли, жена работает. В общем, на достаток не жалуюсь. Но человеку этого мало, сынок. Надо честь беречь, она чистой должна быть. Чтобы людям в глаза не боязно смотреть было. А честь людская — в труде.

— А смотри, что получается, — продолжал спокойно Тойчу. — Халмат, Таши и я поделили землю поровну. По тридцать гектаров на бригаду. Но так было только на бумаге, когда социалистические обязательства принимали. На самом же деле оказалось, что у меня тридцать гектаров, а у них — но сорок. Но урожай они сдают как с тридцати. Премии получают, слова хорошие выслушивают… За труд обидно. Не меня они обманывают, — землю и государство. Поэтому и написал вам.

Тойчу внимательно посмотрел на Сапара, как бы спрашивая: «Сумеешь ли разобраться во всем, сынок, ведь молод еще?»

В контору, к председателю, Сапар пришел на следующий: день. Назармат-ака, несмотря на возраст, был но-юношески бодр и энергичен. Сапара встретил радушно, как давнего знакомого.

— Здравствуй, друг, здравствуй! Добро пожаловать! Журналистов я давно люблю! Какими судьбами в наши края? Хорошо сделал, что к нам приехал, у нас есть о чем писать, каждый второй — передовик, хоть сейчас медаль вручай.

Сапар, выслушивая это, рассматривал кабинет председателя. Кабинет был роскошный: ковры на стенах и на полу, большой полированный стол, на котором внушительно стояли четыре телефона («Зачем ему четыре? — подумал Сапар. — Один — связь с районом, один — для колхоза, — хватит»).

После взаимных расспросов о благополучии и здоровьи Сапар подробно рассказал о цели своего приезда и показал председателю письмо.

Назармат-ака[10] читал долго, перечитывая по нескольку раз отдельные строчки. Пока он читал, Сапар опять разглядывал кабинет. На большом бордовом ковре на левой стене красовалась карта колхоза. На другом ковре симметрично располагался добрый десяток почетных грамот и благодарностей. И все-таки Сапара не покидало ощущение фальши, которое, казалось, было во всем, что находилось в кабинете.

Председатель, наконец, дочитал письмо, отложил сторону. На лице Назармат-ака, до этого выражавшем любезность и радушие, появились тени, не предвещавшие виновнику, или виновникам, ничего хорошего.

— Что вы скажете об этом? — глядя на председателя, спросил Сапар.

Назармат-ака молча, неторопливо поднялся со своего кресла, вынул из кармана увесистую связку ключей, стал отпирать сейф. Достал папку, вернулся на место, надел очки и протянул папку Сапару.

— Возьми. Прочти это, дорогой. — Лицо председателя было нахмуренным.

Сапар взял папку, открыл и, взглянув на верхний листок, сразу узнал почерк Тойчу Тойчиева. Содержание письма было то же самое. Письмо адресовалось партийной организации.

— Переверните лист, — сказал председатель.

Сапар перевернул страницу и прочел решение собрания колхозного актива: факты не подтвердились, в связи с этим автора письма освободить от бригадирства за клевету. Затем еще страничка: решение специальной комиссии. Комиссия не подтвердила фактов Тойчу Тойчиева.

— Надеюсь, этого достаточно? — спросил председатель. — Или есть вопросы?

— Есть, — спокойно сказал Сапар. — Вот один: заявление написано в партийную организацию, почему же рассматривалось на собрании колхозного актива?

— Разве это важно? — спросил Пазармат-ака, пряча усмешку. — К тому же, у нас и в колхозном активе немало коммунистов…

— Но есть определенный порядок, — не сдался Сапар. — И разве была необходимость нарушать его?

— Ну что же… Не было парторга, а вопрос, на мой взгляд, требовал немедленного рассмотрения. Потому что важный вопрос. Или я не прав?

— Вы правы, Назармат-ака. А где парторг был? И разве нельзя без него собрать коммунистов на собрание?

— Можно, все можно, дорогой. Но, во-первых, отложи вопрос до выхода на работу парторга, так тот же Топчиев начнет на всех углах кричать, что к его сигналам не прислушиваются и на них не реагируют. А собери собрание без парторга, он же будет говорить, что оно недействительно.

— Неужели все так мрачно, Назармат-ака?

— Слушайте, — не выдержал председатель, — что вы ко мне придираетесь? Я защищал интересы колхоза и не вижу тут никакого нарушения. Главное записано черным по белому: заявление ложное, клеветническое. А если вы не верите собранию колхозного актива, то вот вам документы. Изучайте. Сами увидите, у кого сколько гектаров. Если и этого мало будет, идите и шагами меряйте колхозные поля.

— Хорошо, — сказал Сапар, — оставим в покое выводы комиссии. Вы правы, нужны факты. Давайте посмотрим, у кого их больше…

— Вы хотите оправдать клеветника? — перебил его председатель.

— Поймите меня правильно, Иазармат-ака, спокойно произнес Сапар. — Вы же не против того, чтобы разобраться в заявлении на основании установленных фактов, так? По если в ходе разбирательства были допущены неточности и появилось сомнение в верности выводов комиссии, значит, надо еще раз все проверить. Ведь если Тойчиев клеветник, то нельзя давать ему повода для новых писем…

Последние слова понравились председателю. Он снова заговорил спокойно и размеренно:

— Дорогой мой, я не сомневаюсь, что вы напрасно потеряете время. От кошки рождается кошка, и, хоть сто раз проверяй, суть от этого не изменится. — Он помолчал немного. — Я думаю, вам не следует идти тем путем, которым мы прошли совсем недавно. Здесь вы найдете лишь то, что нашли мы, и ничего больше. Попробуйте отыскать иной путь проверки…

Зазвонил телефон. Председатель, слушая далекий голос, не без удовольствия повторял: «Да… да… завтра в десять… совещание в обкоме… буду, обязательно буду…»

Назармат-ака положил трубку и, улыбаясь, спросил у Сапара:

— У вас в городе рабочий день, наверное, давно уже закончился, а?

…Только на третий день Сапару удалось встретиться с Аманом Кошоевым, секретарем партийной организации колхоза. До встречи же с ним он зарылся в бумаги, пытаясь отыскать концы «потерянной земли». Однако на бумаге все было гладко.

Кошоев, двадцативосьмилетний парень, сразу понравился Сапару. Хотя, узнав, что тот лишь полгода работает в этом колхозе, засомневался в его помощи.

— Ничего, разберемся, — уверил его Кошоев. — Надо разобраться. А председатель прав: нельзя было откладывать рассмотрение этого дела до моего возвращения. Я ведь после отпуска сразу в больницу попал, месяц провалялся. Хотя, конечно, и без меня можно было партсобрание провести. В общем, разберемся.

— Я, видимо, буду писать об этом, — осторожно сказал Сапар.

— Если факты подтвердятся.

— Естественно.

— Что ж, хоть и неприятно попадать в газету… — Кошоев развел руками. — Но истина дороже, как говорится. Сейчас главное — разобраться, найти эту самую истину.

Сапар вместе с Кошоевым вновь проверил все донументы, выявил все гектары, выделенные бригадам. И — выяснилось: Тойчиев прав! Двум бригадам дали лишние гектары.

Десять дней кропотливой работы целиком захватили Сапара. Непогода, задержала его в Оше еще на сутки, за которые он успел написать фельетон. И лишь сидя в самолете, он снова вернулся к мыслям о доме, об Айганыш.

Самолет легко пробежал по бетонной полосе, подкатил к аэровокзалу. Еще несколько минут ревели моторы, нотом успокоились. Стюардесса открыла люк.

Морозный ветер гнал поземку. Сапар, подняв воротник пальто, быстро прошел в здание аэровокзала. Остановился, подумав: «Как же он заявится домой? Ведь мать уже все, наверное, сказала Айганыш. Все. Как они живут теперь в одном доме? Как разговаривают друг с другом?»

Сапар прошел к свободному креслу, сел, положив на колени портфель. Прикрыл глаза в тяжелом раздумье. Вспомнился парторг Кошоев. Молодец парень! Особенно он понравился, когда Сапар сказал, что обо всем придется писать в газету, и Кощоев согласился. Как это он сказал: главное — найти истину? Он прав. Он тысячу раз врав, парторг Кошоев. Надо искать истину. И если истина покажет, что ты не прав, что ты ошибся, соберись с силами, сумей сказать: «Я виноват. Судите меня, люди». А может быть, ты себя правым считаешь, дорогой Сапар? Ну, тогда представь на месте своей жены не Айганыш, а Насин. Вот она готовит тебе завтрак. Вот она лежит с тобой. в постели. Вот вместе смотрите телевизор. Вот идете к друзьям, и ты говоришь: «Моя жена Насин»… Вот едете в горы и любуетесь цветами. Представил? Не можешь? Только Айганыш видишь? Зачем же тогда весь этот огород городишь? В чем сомневаешься тогда?

«Но ведь может человек двумя цветками любоваться?» «Может. Только Айганыш и Насин — не полевые цветочки, и они вряд ли мечтают о том, чтобы ты собрал их в один букет».

«Но ведь может человек двоих любить?»

«Нет, не может. Любовь, как и правда, — одна. Вторая — обман, ложь. И потом — не об этом ведь речь. Ты же не потому оставляешь Айганыш, что разлюбил ее?»

«Я люблю Айганыш и Насин…»

«Ты любишь Насин?»

«Мне нравится быть с ней».

«Извини, это еще не любовь. Ты сможешь прожить без Насин?»

«Смогу. Если… не уйдет Айганыш».

«Вот видишь, — если…»

Сапар вздрогнул, неожиданно ощутив на плече чью-то руку.

Оглянулся, — Мукаш стоит, улыбается. В руке — билет.

— Один раз Сапар меня от командировки спас, а второй раз некому было, — сказал он. Потом спросил: — А ты что, домой не собираешься? Или опять вместо меня полетишь? Только теперь в Нарын…

— Да нет, спасибо, — усмехнулся Сапар.

— Так что ты здесь делаешь? — Мукаш присел рядом.

— Сижу.

— Я и сам вижу, что сидишь, не слепой. Почему домой не едешь? Или действительно с Айганыш поссорился?

— Почему — действительно? — не понял Сапар.

— Да я догадываюсь — у вас что-то не так…

Сапар только вздохнул. После минутного молчания спросил:

— А ты жениться не собираешься?

Мукаш рассмеялся.

— Мне девочек хватает…

— Не устал?

— В каком смысле?

— Ну, сегодня одна, а завтра — другая. Все равно ведь одно и то же… К оседлости не тянет?

— Это серьезный разговор, друг мой Сапар, а на серьезный разговор времени нет, через десять минут посадку объявят. Так что до следующего раза.

— Ладно, я и так понял, что ты можешь ответить.

— Гляди, какой догадливый… Ну, до встречи. — Мукаш встал и направился к двери, ведущей на летное поле.

VIII

Подходя к дому, Сапар уже знал, что скажет жене. Прежде всего, конечно, извинится за свою пьяную выходку. И скажет, что любит одну только ее, Айганыш, что никто ему больше не нужен, что не мыслит жизни без нее. И здесь он не покривит душой, не солжет, ибо теперь почувствовал и увидел все отчетливо… А потом он попросит прощения. Только бы она простила его, только не затаила бы смертельную обиду. Все будет хорошо, только бы Айганыш простила его.

Дома была одна мать. Она встретила Сапара радостно, устав от одиночества. Накрывая обеденный стол, она между делом сообщила, что Айганыш положили в больницу. На встревоженный взгляд сына коротко обронила: «Не знаю, что уж там случилось». И Сапар понял, что расспрашивать ее бесполезно. Видимо, разговор у нее с Айганыш все-таки состоялся.

— Апаке, — после некоторого молчания сдавленно произнес Сапар. — Апаке… я хотел сказать вам… Нам надо поговорить, апаке.

Мать вопросительно посмотрела на него.

— Апаке, если вы любите меня, то нашу жизнь с Айганыш…

Сапар не договорил, увидев, как вздрогнула, как растерянно посмотрела на него мать: она считала дело решенным.

— Не надо, сынок, — произнесла она. — Если ты уважаешь мать, то не надо об этом. Выслушай меня…

— Апаке!

— Дай договорить мне, сынок. Десять лет я жила одной только надеждой. Только надеждой… — вздохнула она. — Но я устала уже, устала ждать. Да и некогда мне теперь ждать, годы уходят, и никто не знает, какой из них окажется последним. И для меня нет горше мысли, чем думать, что уйду, так и не увидев своего внука, не узнав, будет ли продолжаться наш род или угаснет. Каково мне будет там, куда я, может быть, скоро уйду, думать, что наш род погас, как упавшая звезда… Ты обижаешься на меня, я вижу. Но пойми, не о себе думаю, сын мой, — о продолжении нашего рода.

Много раз приходилось Сапару слышать подобные слова от матери. Но если раньше они порождали в нем тягостные сомнения, то сейчас он выслушивал их спокойно.

— Я все понимаю, апаке…

— Тогда о чем же говоришь ты?

— Мое горе тяжелее, мама. Пожалейте меня, дайте возможность самому решать свою судьбу. Свою и Айганыш, — поправился он. — Вы дали мне крылья, так позвольте летать, хватит держать меня под своим крылом.

Сапар видел, что мать не понимает его. Мать — она носила его под сердцем, она кормила его своей грудью. Она огорчалась, если кто-то обижал его. Она оберегала его от дурного взгляда. Она всегда желала ему добра.

Впрочем, она и теперь ему добра желает. Но теперь ее добро оборачивается для сына злом. И едва ли она поймет это.

…Сапар надел белый халат, быстро прошел по коридору. Но перед дверью в палату остановился в нерешительности. Осторожно приоткрыл дверь. Вошел.

Айганыш открыла глаза и несколько минут молча смотрела на мужа. Лицо ее оставалось неподвижным, и только глаза наполнялись слезами.

— О боже, это ты? — прошептала она. — Зачем ты пришел?

Сапар собирался так много рассказать жене: и о том, что передумал за эти дни, и о трудной командировке, и о не получившемся разговоре с матерью, и о том, что он все равно переубедит ее… Но он только смотрел на Айганыш, на ее волосы, разметавшиеся по белой подушке, и, оглушенный вопросом, молчал.

— Не приходи больше! — вдруг выкрикнула Айганыш. — Не хочу тебя видеть. Ненавижу! Убирайся к своей любовнице! Не подходи ко мне!

Дверь быстро открылась, и в палату вошла сестра. Она подошла к рыдавшей Айганыш, начала успокаивать ее, знаками показав Сапару, чтобы он уходил.

— Бессовестный! Бессовестный! — продолжала выкрикивать сквозь рыдания Айганыш, хотя Сапар уже ушел. — Я не хочу больше видеть ваши лица!..

«Теперь все кончено, — думал он, бродя по городу. — Хорошо жилось, да плохо завершилось… Неужели теперь никогда не быть вместе? Неужели это невозможно? Так спокойно все было. Было… И винить некого. Кроме себя, конечно. Крепким казался дворец, но стоило выпасть одному кирпичу, и здание накренилось, вот-вот рухнет… А может, и рухнуло уже…»

IX

Потянулись дни, похожие друг на друга. Единственно, что заботило теперь Сапара на работе, это не выказать своего состояния, сохранить в тайне все, что происходило в его личной жизни?

Но, как говорится, пришла беда — жди другую…

Вчера зашел Сагыпов и сказал:

Готовься, Сапар. Пришло опровержение на твой фельетон. Я тебя предупреждал: Назармат-ака шутить не любит. Поймает за палец — и руку отхватит. Сейчас проверка идет, и если твои факты не подтвердятся на все сто процентов, то я тебе не позавидую. В общем, готовься.

Вначале Сапар возмутился: «Что он, мальчик, чтобы его проверяли? Ведь не первый год в газете работает, и ни разу пока не ошибался». Потом забеспокоился: «А вдруг председатель обхитрит проверяющих? Я с парторгом целую неделю бумаги ворошил, а у комиссии терпения может и не хватить. Да и Назармат — фигура авторитетная не только в районе, но и в области…»

Прервал невеселые размышления Мукаш.

— Не волнуйся, — хлопнув Сапара по плечу, сказал он. — Естественная проверка. Ведь после такого фельетона, если все в нем правильно, председателя в три шеи гнать будут. А вдруг ты ошибся? Вдруг сгустил краски? Ведь судьба человека решается. Здесь не один, здесь семь раз проверить надо, прежде чем рубить. Да мне ли тебе объяснять. Ты же сам все прекрасно знаешь…

— Ты прав, Мукаш, все это я знаю, только неуверенность во всем какая-то… Не пойму, откуда?

— Дома, что ли, неприятности?

— Да, нет…

— Кстати, а копии документов ты взял?

— С основных. И еще объяснительные у меня есть, колхозников и парторга.

— Они расписались?

— Да, я попросил.

— Так ты как за каменной стеной, — рассмеялся Мукаш, — тебя никакой кляузник не возьмет.

«Ты прав, мой дорогой Мукаш. Здесь я, как за каменной стеной. И рад этому. А вот как разрушить каменную стену между мной и Айганыш? Какими объяснительными записками, какими копиями?» — грустно улыбнулся Сапар.

— Ну, чудак, разве можно переживать из-за пустяков? — по-своему понял состояние Сапара Мукаш.

Сапар уткнулся в газету. Но читать не мог. Мысли были заняты одним: «Как переубедить мать? Как вернуть Айганыш?» Он чувствовал, что каждый новый день все дальше отделяет его от нее.

Вошла Бурул, села напротив Сапара. Но тот, занятый своими мыслями, не видел ее. И лишь когда она нереставила на столе пепельницу и закурила, пустив ему в лицо струю дыма, он очнулся, вздрогнул от неожиданности и закашлялся от дыма.

— И кто же это поперек горла встал Сапару, что он так закашлялся? — засмеялась Бурул.

«Кто же, кроме тебя», — подумал Сапар, но промолчал.

— Мальчики, а как вы такой случай расцениваете, — продолжала Бурул. — Человек потерялся…

— Сам себя не найдет, что ли? — сострил Мукаш.

— Ищет ли себя тот человек, я не знаю, а вот родственники уже с ног сбились.

— Вообще-то это по части Сапара, — сказал Мукаш, — он пропавшую землю нашел, а человека подавно отыщет. Но если этот потерянный человек женщина, и формы ее приличны, — он обозначил в воздухе женскую фигуру, — то могу и я подключиться к поискам.

— Я, между прочим, не шучу, — обиделась Бурул. — Сестра моего мужа несколько дней дома не почует, и где искать ее — ума не приложу.

Сапар вздрогнул, почувствовав, что над ним еще одна беда нависает. Если с Насин что-нибудь случится, не пришлось бы ему отвечать.

«Врет она все, — подумал Сапар о Бурул. — Врет, чтобы я снова пришел к ним. Дудки. Интриганка. Никаких веревок не хватит затащить меня к вам снова. И не пытайся. А что, если не врет?.. Вдруг действительно что-то случилось с Насин? И я виноват в этом…»

Еще что-то говорила Бурул, но Сапар не слышал ее. Звонил телефон, и Мукаш кричал в трубку, но и этих слов Сапар не слышал. В нем боролись противоречивые чувства: и жалость к Насин (а вдруг и впрямь случилось что?), и неприязнь к ней (если и правда, что случилось, то скольким людям придется рассказывать об их отношениях).

Он взял чистые листы бумаги, начал что-то машинально писать. К нему подошел Мукаш и сказал, что его вызывает Омурова. Но и разговор с ней тоже не мог отвлечь Сапара от тягостных мыслей. И только потом…

— Что с вами, Сапар? — спросила Ракия Омуровна. — У вас неприятности?

— Вы же сами знаете — проверяют меня, — пробормотал Сапар, не поднимая головы.

— Я не об этом. Проверка вполне естественна, и вам это известно. У вас, похоже, другие неприятности?

В голосе Омуровой не было ни мещанского любопытства, ни фальши, когда спрашивают по долгу службы. И Сапар, совершенно неожиданно для себя, принялся рассказывать обо всем, что случилось у него в доме, в его семье, с ним самим. Омурова слушала, не перебивая.

Закончив, Сапар прерывисто вздохнул, словно сбросил тяжелую ношу, хотя бы на время, и попросил разрешения закурить. С наслаждением затянулся.

— Что же, история не новая, — после некоторого молчания сказала Омурова, — но, понимаю, вам от этого не легче. Конечно, очень плохо, что вы предали жену, и теперь только от вас зависит, простит ли она. А вот с матерью…

— Я ее понимаю, — сказал Сапар. — Я у нее единственный, и она считает, что счастье обошло меня стороной, если нет детей, и мириться с этим не хочет.

— С одной стороны — правильно, — согласилась Омурова, — а с другой… А с другой стороны, она не может понять, что если ради своего счастья разрушать чье-то другое, то никогда счастлив не будешь. Это аксиома. И я рада, что вы сами понимаете это, Сапар.

— Да, главное теперь — чтобы простила Айганыш… И спасибо вам, Ракия Омуровна, за сегодняшний разговор.

…Когда Сапар вернулся в комнату, Мукаш встретил его вопросительным взглядом.

— О проверке моего фельетона говорили, — сказал Сапар.

— Ну и как?

— Сказала, чтобы не волновался.

— Ну вот, — обрадовался Мукаш, — а я тебе что говорил! Надо верить старшим товарищам.

— Обязательно буду, — улыбнулся Сапар.

Он прошел к столу, взял в руки свежий помер газеты, который еще не просматривал.

«Пришла весна, — читал он, — самое прекрасное время года. Природа просыпается после долгого сна, стряхивает с себя, словно старую шубу, прошлогоднюю листву, умывается звонкими ручьями. Весна — источник жизни матери-земли. Расстилаются зеленые бархатные ковры. Словно кисти огромной шелковой шали, колышутся алые маки. И как не верить — мир вечен, мир — прекрасен! И все это дарит нам весна».

— Своего завотделом читаешь? — Мукаш стоял рядом и через плечо Сапара заглядывал в газету.

— Читаю, — ответил Сапар.

— Ну и как тебе эти лирические ручьи?

— По-моему, неплохо. С чувством, во всяком случае.

— Ты что, влюбился? Или голова после вчерашнего болит?

— А что вчера было? — не понял Сапар.

— Я откуда зпаю, — засмеялся Мукаш, — у тебя же болит, не у меня.

— Не угадал. Вчера ничего не было, и голова моя свежа.

— Значит, влюбился?

— Ага.

— В кого же?

— В жену свою.

— Гений! — воскликнул Мукаш. — Счастливый гений! В родную жену влюбился. Только я один могу в это поверить.

— А я больше никому и не скажу, — улыбнулся Сапар.

— И правильно сделаешь. Засмеют…

Сапар смотрел на улыбающееся лицо Мукаша и думал: «Бывает же так… Не заметил, что весна пришла! Жизнь…»

Х

Служебные дела наладились. Особенно после недавней летучки, на которой выступил и Сапар. Выступил с предложением: каждый работник редакции должен взять шефство над одним-двумя районами, хорошо изучить их. Поддерживать постоянную связь с районными редакциями и организовать при райкомах партии корреспондентские посты. Если подобная форма работы утвердится, доказывал Сапар, то улучшится и плановость работы газеты, и повысится действенность каждого опубликованного материала, больше будет оперативности. Кроме того, при подведении квартальных и ежегодных итогов можно будет намного точнее определять практическую значимость материалов.

Выступление Сапара вызвало споры. Одни говорили, что это нереально, когда один и тот же сотрудник будет и по сельскому хозяйству материалы делать, и по промышленности, и по культуре. Другие доказывали, что Сапар абсолютно прав, и что не надо бояться такого разнообразия в работе, наоборот, появятся свежие мысли, свежие решения.

В конце концов решили: пусть каждый продумает свое мнение еще раз и выскажет на следующей летучке.

А в конце Ракия Омуровна объявила результаты проверки фельетона Сапара: факты подтвердились полностью, председателя сняли с работы, на его место избран парторг Кошоев.

Да, на работе у Сапара все вошло в нормальную колею. А дома все было почти но-прежнему: Айганыш в больнице, и хотя Сапар каждый день приходил к ней, лед между ними не таял.

Мать, видя, как мучается ее сын, тяжело вздыхала. А однажды, когда они ужинали, оказала:

— Сам отвечай за свою семью. Живи, как хочешь. Не хочу, чтобы ты когда-нибудь меня плохим словом номянул.

Сапар удивился такой перемене матери, однако виду не подал, хотя и был рад. Он не знал, что домой к ним приходила Ракия Омуровна. «Апаке, — сказала она, — не стоит пренебрегать серебром, что у вас в руках, золото в чужих, может статься, окажется медью».

Мать тронули эти слова и, оставшись наедине, она но-своему пережила тот разговор и даже обиделась: «Ишь ты, — не пренебрегайте, говорит! Да Сапар мой и сам — золото, я за одну тень его своей жизни не ножалею!»

Конец марта и начало апреля выдались удивительно теплыми. Неожиданно, вдруг, начали лопаться почки, и ветки деревьев облепили маленькие клейкие листочки. Буйно зацвели урюк и абрикос, густым розовым огнем вспыхнули персиковые деревья. Все радовалось теплу.

Сапар чувствовал одновременно и сопричастность к весеннему пробуждению, и отчужденность. Дни он проводил на работе, вечер во дворике больницы. А ночью, возвратившись домой и лежа в кровати, подолгу не мог уснуть, глядя в звездное окно, перебирая в памяти то, что, собираясь по капле, потом сразу изменило его жизнь, пройдясь большим сокрушительным, будто сель, потоком. И сейчас он, неумело, как неопытный строитель, пытался укротить поток, воздвигнуть плотину, чувствуя, что позже придется еще труднее восстанавливать разрушенное…

XI

Повязку с плеча Айганыш пока еще не сняли. Нога потихоньку заживала и Айганыш изредка пыталась встать с кровати, ходила. Но даже от непродолжительной ходьбы нога вновь начинала болеть, стопа наливалась тяжестью.

Одна и та же мысль не покидала Айганыш: «Смогу ли я танцевать? А если смогу, то как скоро? Господи, не лишай меня танца — единственной моей радости. Танец и вместо отца мне, и вместо матери, которых не довелось увидеть. И вместо ребенка, голоса которого так и не услышала… Господц, неужели я не выйду больше на сцену?»

Особенно часто она думала об этом после того, как случай свел ее с Насин.

…Сколько раз, проходя мимо палаты Айганыш, Насин останавливалась в нерешительности: зайти, поговорить?.. Но как? Ведь она имела отношение к ее разладу с Сапаром…

Насин, покинув дом старшего брата, устроилась работать медсестрой в другую больницу, и вот узнала, что здесь лежит Айганыш, жена ее Сапара.

И как-то вечером она решилась. Но, войдя в палату, вдруг испугалась. Потом осмелилась — подошла к кровати Айганыш, присела на краешек, сказала:

— Простите меня! и зарыдала.

Она обняла ничего не понимавшую Айганыш и сквозь рыдания продолжала говорить:

— Я виновата… Если бы не я, он, может, не поступил бы так. Меня зовут Насин. Поверьте, он ни в чем не виноват, это я все, я…

Еще ничего не понимая, Айганыш растерянно гладила по голове Насин, и постепенно смысл ее слов доходил до нее. Она вспомнила короткий разговор с Бурул: «Кажется, у него увлечение…» И она с каким-то ужасом, необъяснимым, начала понимать, что перед вей та самая женщина, которая отняла у нее Сапара.

— Я была как во сне… — рыдала Насип, — я ничего не видела вокруг, ничего не хотела видеть. Я просто ни о чем не хотела думать. Мне хотелось жить, быть любимой — и все. Я только потом поняла, что на чужом несчастье своего счастья не построишь никогда… Теперь я все понимаю… Теперь я понимаю… Я ушла из дома, живу на квартире, медсестрой вот устроилась здесь. Я все заново начала, всю свою жизнь. Поверьте, это легче, чем надеяться прожить чужую жизнь… — слезы неудержимо текли из глаз Насин.

— Чего уж теперь… — растерянно проговорила Айганыш, ладонью дотронувшись до волос Насин. — Чего уж теперь… — И вдруг вырвалось: — Ты… видишь его?

— Нет! — воскликнула Насин, и в этом восклицании не было ни капли фальши. — С тех пор, еще зимой, как он уехал в Ош в командировку, я ни разу его не видела. И он не искал меня. Поверьте, это правда!

— Да, да, это правда, я верю тебе, — тихо проговорила Айганыш и устало откинулась на подушку, прикрыв ладонью глаза.

— Ты ждешь ребенка?

Насин хотелось, чтобы именно об этом не спрашивала ее Айганыш. «Не спросит», — надеялась она. Но та спросила, и сразу же стала в глазах соперницы жалкой, зависимой. Захотелось вдруг окончательно раздавить ее, сказать «да», но что-то остановило, не дало сделать это. И все же Насин не смогла не выказать своего превосходства: встала и пошла из палаты, ничего не ответив.

Едва она вышла, как ворвалась Икрамова.

— Это я, милочка!

Она начала вытаскивать из сумки пакеты, свертки, разложила всё по полкам тумбочки.

— Тебе большой привет передают девочки и сам шеф. Извинился, что не смог тебя навестить. Он и меня не хотел отпускать с репетиции. Но ты же знаешь мой характер. Я сказала: «Дудки!» — и пошла. Как ты тут? — наконец Икрамова присела на кровать и с показной заботливостью стала убирать со лба Айганыш растрепавшиеся волосы.

— Залечиваю раны, — улыбнулась Айганыш.

— Если ты о муже, — забудь. Он мизинца твоего не стоит. Если о натуральном падении с переломом, — это пройдет. Ты вернешься на сцену и меня опять снимут со спектакля. Уйду в кордебалет… Да! Самое главное чуть не забыли, — Икрамова достала из сумочки журнал, открыла разворот и издали показала Айганыш. — Полюбуйся!

На развороте были фотографии их нового спектакля, который они показывали на гастролях в Риге — серия мелких фотографий и одна большая. На этой — большой — она, Айганыш.

— Ты, милочка, должна быть счастлива, — сказала Икрамова. — И не финти, не говори, что тебе это безразлично. Я не поверю.

— Если бы у меня спросили: «Как ты понимаешь счастье?» — сказала Айганыш, — я бы и теперь не знала, что ответить. Как ты считаешь — плохо это?

— Ужасно! Никуда не годится. Хорошему человек должен радоваться. Ешь апельсин, — Икрамова взялась очищать апельсин.

— У меня стало появляться чувство одиночества…

— Я тебе сейчас расскажу, что у нас делается на репетициях, и от твоего одиночества один пшик останется, — Икрамова с присущей ей снисходительностью стала рассказывать о театре. Айганыш поначалу слушала ее, но, не уловив ничего нового, стала думать о своем, изредка кивая Икрамовой, иногда улыбаясь, иногда хмурясь, когда улыбалась или хмурилась рассказчица. Но слушать — не слушала. «Странно, — думала Айганыш, — не те ведь годы у меня, чтобы топить в тоске и радость ожидания, и веру, и уверенность в свое, непохожее ни на чье другое, предназначение. И от чего эта сломленность? Претензии свекрови и поведение Сапара могли вызвать обиду, горькую обиду, но не сломленность. Героиня Грина говорит угольщику, что не было бы, наверное, человека счастливее ее, если бы его корзина с углем зацвела. „А что надо мне, чтобы испытать счастье? Мой патрон, замечательной души человек, осуждает меня довольно открыто и небрежно: „Ты вошла в колею и топай по ней, поминутно развивая скорость и темп, с надеждой покорить этот мир целиком. У тебя для того все данные“. Может, справедлив патрон. Только как такое пророчество увидеть воплощенным в деле, поступках? Если теперь мне но-настоящему горько…“

Икрамова в этот момент рассмеялась над тем, о чем рассказывала. Айганыш улыбнулась ей.

— Так что, милочка, у тебя будет все прелестно. Ты — талант, и я завидую тебе. Все. „Господа, ваше время истекло“. Дай я тебя поцелую, — Икрамова наклонилась, чмокнула Айганыш в щеку. — Боже, да ты вся пропахла лекарствами. Приедешь ко мне, я тебя отмою, — и, уже остановившись на пороге, строго сказала: — И не мучай себя мелочами. Ты — талант, а талант принадлежит народу, а не мужу — деспоту.

— Света, — позвала ее Айгапыш, — отчего ты такая дерганая? У тебя тоже неприятности?

— Тоже! — передразнила ее Икрамова и вдруг сникла, привалилась спиной к дверному косяку, долгим взглядом поглядела на Айгапыш и пожаловалась: — От тебя муж ушел, а у меня — роль не получается! Роль не нолучается! Нашла с чем сравнить. Я этих мужей тебе завтра сто штук приведу. А кто мне поможет? Никто. Раньше думала — ты мне мешаешь. Теперь тебя нет. А ле нолучается — и все, хоть провались! — Махнула рукой и вышла.

Начался дождь. Легкие капли оставляли на стекле косые прозрачные полоски. С каждой минутой их становилось всё больше, а потом забарабанили по подоконнику крупные капли. И разразился ливень. Шум его успокаивал, убаюкивал…

Ей приснилось бездонное ясное небо. И падающие белые комочки хлопка. Невесомые, они едва касались лица, плеч Айганыш, медленно скользили по рукам. Потом их стало так много, что за ними не видать неба, а все, что есть на земле, сделалось белым-белым. Айгапыш идет во этому белому полю, долго идет, издалека, устала. Шагать все труднее, потому что под ногами мягко. А около разминочного станка стоит Икрамова, делает упражнения и спрашивает: „Ты куда?“ „Домой“, — отвечает Айганыш. „Почему не плачешь?“ " А почему я должна плакать?" "Сапар в реке утонул", — будничным голосом, словно метеосводку передает, говорит Икрамова. И Айгапыш заплакала.

И проснулась — плача. Слезы текли по щекам, намочили подушку. Сердце билось учащенно от страшного известия, пришедшего во сне. "Нет, нет! Этого не может быть! Я люблю его, мне нельзя терять его!.."

Она выглянула в окно, надеясь увидеть Сапара во дворике. Дождь кончился, и на умытом темно-синего цвета небе стояло жаркое солнце. И так захотелось туда, к людям, под солнце, где ходит Сапар, ее муж…

Тяжелая мужская рука легла на ее плечо. Айганыш вздрогнула, быстро обернулась.

— О, вы прекрасно выглядите сегодня! — оказал доктор. — Ну что ж, будем снимать этот хомут?

Айганыш только улыбнулась в ответ.

— Завтра отправляю вас домой, нечего тут место занимать. Да и муж ваш надоел порядком: приходит каждый день, все спрашивает о вашем здоровье. А попросить, чтобы я выписал вас быстрее, не решается. — Он ощупывал ногу Айганыш. — Оснований для беспокойства я не вижу. Так что завтра домой, а месяца через два-три жду пригласительный билет на ваш спектакль. Договорились?

— Через три месяца?!

— Что, быстро?

— Нет, долго очень…

— А вы что думаете, — мы вашу ключицу автогеном сварили? А нога? Да вы еще легко отделались! В общем, идемте со мной в кабинет…

Айганыш встала и нетвердо пошла за врачом.

XII

Был конец апреля. Вечерело. Солнце спряталось за домами. Только верхние этажи зданий еще освещены и кажутся легкими, сделанными из золотистой фольги. Камни домов, если прикоснуться, еще теплые. На улицах тихо. Люди неторопливы, немногословны, — день на исходе. В эти часы слух тоньше, взгляд осмысленнее, душа отзывчивее.

Сапар медленно шёл по улицам и ощущал жизнь города и свою нераздельно. Ему не надо было думать, куда он идет и зачем. Он знал: куда бы ни шел, все равно придет к скверу больницы, чтобы снова посмотреть на одноединственное окно — второй этаж, третье от угла. Может быть, в окне удастся увидеть Айганыш.

А позже, вечером, когда совсем погаснет солнце и зажгутся огни, деловой, озабоченный город превращается в вокзал, а каждая улица — в перрон, где ждут, провожают, встречают… И если кто угрюмый, уставший, выйдет в этот час на улицу, то постепенно заразится общим настроением, и тоже вольется в толпу, увлекаемый потоком людей. И вовсе развеселится, если встретит давнего знакомого и спросит: "Ты куда?". "Туда", — неопределенно укажет знакомый. "А я — туда!" "Счастливо!" И лица, лица, лица — все больше незнакомые, как у транзитных пассажиров. Куда движутся? Зачем? С болезненной грустью или холодным сарказмом можно подумать, скрестив на груди руки: "Эх, люди, люди! Это всего лишь мгновение, убегающее безвозвратно. Только подумал, о том, а оно уже кануло в Лету. Уйдете и вы, как уходили предки". Однако ни страха на лицах, ни сожаления, а улыбки. И взгляды, хоть мимолетные, но жадные. И бежит прочь сарказм, и приходят на ум строки: "И вышла из моря… богиня с перстами пурпурными, Эос". И каждый чувствует, как персты эти касаются его лба, согревают озябшее тело… Так приходит любовь. Каждый ждет этой поры, ибо у каждого есть сердце.

— Сапар!

Он обернулся, увидел Насин. Она была нарядная — в светлом брючном костюме.

— Здравствуй, — приветливо улыбнулся он.

— Ты куда идешь?

— Туда, — махнул он рукой.

— И я туда.

— А если я — туда? — показал Сапар в противоположную сторону.

— И я туда, — ответила Насин. — Я искала тебя.

— Вышла ошибка, понимаешь? — сказал он. Хотелось одного: честно признаться Насин во всем.

— Такое ощущение, будто всю зиму я неотрывно смотрелся в зеркало и ничего, кроме своей гнусной рожи не видел. А теперь я разбил это зеркало… с твоей номощью.

— Не обольщайся, ты и сейчас никого, кроме себя, не замечаешь. Ну, скажи мне что-нибудь хорошее. Скажи, что я тебе нравлюсь, что мне идет этот костюм. Скажи, и мне станет весело.

— У тебя действительно красивый костюм, и он действительно тебе идет.

Насин рассмеялась и сказала:

— Если ты хочешь расстаться с женщиной, не груби ей. Она может обидеться.

— Ты все поняла?

— Не перебивай. А если женщина обидится, она может испортить тебе жизнь. Ты должен "брать ее на жалость". Мы любим жалеть. Нельзя разрушать возведенный женщиной замок…

Сапар вспомнил, что уже однажды слышал эти слова, слова, которые учили его бояться, лгать. Но теперь они показались ему ненужными, нелепыми, как поливочная машина после проливного дождя.

— Я понял, что не могу дать тебе то, в чем ты нуждаешься, — сказал он.

— А ты знаешь мою нужду?

— Знаю. Я нужен тебе весь, целиком. А я не могу весь и не хочу — но частям.

— А ты, оказывается, злой человек.

— Хочешь мороженого?

— Нет. Я искала тебя, чтобы выслушивать гадости? — она начинала сердиться.

— Я никогда не говорил тебе столько приятного. Я говорю тебе сейчас только правду! А раньше только думал, что говорю правду.

— Ну, вот, поговорили, — притихла Насин.

Некоторое время они шли молча. Сапар уже увидел ограду больничного сквера.

— Ну, и что теперь? — спросила Насин.

— Прости.

— Ну, хорошо, — сказала она. — А если у меня в жизни больше ничего настоящего не будет? Придет старость и… Сплошная серость!..

— Может, — согласился Сапар. — Купи ружье и застрели меня, если но-другому не можешь.

Она засмеялась, озорно поглядела:

— Слушай, у театра меня ждет мужчина. Достал билеты. У него связи в театральной кассе. Хочешь пойти со мной? Я отберу у него билет, отдам тебе. Хочешь?

— Нет, — сказал Сапар.

— Какой ты скучный! От тебя кефиром пахнет. И за что только тебя Айганыш любит. Да еще мучается, что ты не приходишь к ней.

— А ты откуда знаешь? — настороженно спросил Сапар.

— Я работаю в этой больнице, и часто видела тебя из окна, когда ты слонялся по больничному дворику. А носледние несколько дней тебя не видно.

— Я к главврачу захожу, поэтому…

— Но это все не имеет значения, — перебила На-син. — Я была у Айганыш, разговаривала с. ней. И все рассказала.

— Что все? — спросил Сапар, ошарашенный.

— Все, что у нас с тобой было. Вернее, почти все…

Сапара охватила нервная дрожь. Он слушал Насин и ничего не мог сказать — слова застревали в горле. "Айганыш обо всем знает. Как же я посмотрю ей в глаза теперь? Как я верну ее в дом? Да она и видеть меня не захочет. Она знает все!"

— Зачем же ты сделала это, Насин? — с трудом проговорил он наконец. — Ну послала бы меня к черту, если так решила, но зачем же надо было говорить, Насин?

— Я поняла: ты никогда не уйдешь от нее. Так начните все сначала. И честно, без недомолвок.

— И откуда ты взялась такая добрая! — Сапар с трудом подавлял подступавшую злость. — А может быть, ты мне и все другое распишешь, а? Как я теперь пойду к Айганыш, что должен говорить ей, — ты это тоже знаешь, а?

— Скажи ей правду, Сапар…

— Ты медсестрой работаешь, да? Так вот пойди ко всем своим больным и расскажи им всю правду: одному — что он через месяц умрет, другому — что он через неделю, третьему — что завтра утром… Иди, скажи им все. это!

— Не надо, Сапар, — остановила его Насин.

— Вот-вот, а потом добавь своим больным: не волнуйтесь мол, все будет хорошо.

Дрожащими руками он вынул сигарету, закурил. Что же теперь делать? Что делать?

Насин быстро перебежала улицу, остановила такси, села, хлопнула дверцей и уехала.

XIII

Сквозь яркую, освещенную полуденным солнцем листву больничного сквера Сапару хорошо было видно одноединственное окно: второй этаж, третье от угла. Он стоял и смотрел на это окно. Он ждал, что оно откроется. Несколько вечеров подряд он приходил сюда, останавливался под этим деревом и ждал. А потом, когда гас в окне палаты свет, уходил, чтобы вернуться следующим вечером.

Сегодня Сапар волновался особенно. Врач сказал, что Айганыш можно забрать домой. Сапар принес одежду.

…Айганыш никак не могла заставить себя начать собираться. Врач пошел оформлять документы на выписку, а она всё лежала на кровати, не решаясь подняться, пойти за вещами. Впрочем, и вещей-то нет, наверное, только танцевальное платье, в котором ее привезли с репетиции…

Тихо открылась дверь, Айганыш замерла, боясь повернуться и посмотреть на вошедшего. Вдруг это врач, и она услышит его голос: документы оформлены, до свидания…

— Одежду… вот… принес…

— Сапар!

И растерялась, не зная, что сказать, что сделать. Медленно повернула голову и увидела мужа, робко державшего в руках выглаженное платье, ее любимое белое платье в мелкий голубой горошек, сейчас аккуратно наброшенное на плечики.

— Ты что, так и нёс его? — искренне удивилась она.

— Да… — тихо пробормотал Сапар, и опустил голову. Айганыш с трудом сдержала улыбку. Попросила:

— Подожди на улице.

— Что? — Сапару показалось, что он ослышался.

Айганыш страдальчески улыбнулась: у Сапара был жалкий вид.

— Подожди меня на улице, — повторила она. — Я должна одеться, бумаги получить. Я скоро. Подожди.

Сапар шел по коридору больницы и повторял про себя, как заклинание: "Если все наладится, если только всё наладится…"

Вскоре появилась Айганыш. Она улыбалась. Подставила лицо ветру. "Как хорошо!"

— Идем, нас такси ждет, — сказал Сапар, любуясь женой.

— А может быть, пешком пройдемся, смотри, как хорошо! Я только сейчас но-настоящему поверила, что пришла весна. Из окна этого не увидишь.

— Нет, тебе нельзя, мне врач сказал. Надо беречь ногу, тогда ты быстрее станешь танцевать.

Они сели в машину. Сапар назвал адрес.

— Зачем туда? — удивилась Айганыш. — Ведь наш дом в другой стороне?

— Это мой сюрприз тебе. Приятный сюрприз, — носпешно добавил Сапар, увидев, как насторожилась Айганыш.

Они подъехали к незнакомому дому, вошли в подъезд, поднялись на площадку, Сапар постучал. Дверь открыла его мать. Айганыш ничего не понимала. Свекровь смущенно, но с лаской в голосе поздоровалась с Айганыш, обняла ее, но поцеловать не решилась.

Сапар сиял.

— Нравится? Это наша квартира, получил от редакции. Ну, как? — выпалил он, стараясь поймать взгляд жены. — Чем пахнет?

— Краской… А еще весной.

— Жаль только, что две комнаты, — сказал Сапар.

— Нам хватит. Зачем больше? Зато мама довольна будет: не надо теперь воду из колонки носить.

Сапар посмотрел на часы.

— Ого, десятый час! Будем ужинать? Мама лагман приготовила сегодня.

— Ой, я так соскучилась по домашней еде! Особенно по лагману.

Ужинали молча. Втроем. Как когда-то давным-давно, летом. Но тогда они успевали за ужином столько разговоров переговорить, что мать только головой покачивала и улыбалась, довольная, и шутливо грозила сыну и снохе: мол, нельзя за столом разговаривать и, дескать, она сама виновата, что не воспитала сына должным образом, а тот свою жену.

После ужина Сапар помог Айганыш дойти до кровати.

— Только свет не включай, — попросила она.

— Хорошо.

Он подошел к окну, открыл форточку, закурил. Звезд совсем не видно, похоже — ветер нагнал непогоду. За окном — темень, лишь под высоким столбом от лампочки — пятно, которое мечется от сильного ветра, и кажется, будто человек что-то ищет в темноте, подсвечивая себе большим фонарем.

От порыва ветра свет лампочки метнулся далеко в сторону и на какой-то миг высветил урюковое дерево в серебристо-розовом свечении… Сапар улыбнулся. Хотел было загадать, что если не опадет за ночь цвет с урючины, то все наладится. Но не решился.

— Ты спишь? — спросил он.

— Нет, — ответила Айганыш.

— О чем думаешь?

— Ни о чем, — тихо отозвалась она, — просто на тебя гляжу.

— Чего же разглядишь в такой темноте?

— Тебя видно.

— Ну и как? — спросил Сапар, и дрогнувший голос выдал, какого труда стоило ему задать этот вопрос.

— Осунулся очень.

— Устал. Просто я очень сильно устал.

— Я знаю, — после долгой паузы произнесла Айганыш.

— Там, на улице, урюк расцвел… Как бы не померз за ночь.

— Утром посмотрим, Сапаш.

Перевод А.Алянчикова иО.Новопокровского

КЕНЕШ ДЖУСУПОВ