МАРАТ КАБАНБАЕВ
Марат Кабапбаев известен как детский писатель. Несколько раз он получал премии на республиканских конкурсах на лучшие произведения для детей и юношества. Выпустил сборники "Солнце в одуванчиках" и "Арыстан, я и виолончель".
ЭХОРассказ
— Жырыккулак![24] Ко мне! На! На!
Простуженный голос хрипло прозвучал в морозном воздухе. С вершин высоких елей, согнувшихся под тяжестью снега, взлетели сороки. Их крылья сухо прошелестели над головой. Сорочий стрекот напомнил быстроглазых аульных бабенок, что спешат наперегонки от дома к дому передать последние новости и заодно высматривают, над чьей крышей погуще печной дым…
Бахтияр поправил ремень ружья — ныло под его тяжестью плечо. На кончиках жидковатых заиндевевших усов лесного объездчика повисли сосульки. Мороз в этих краях точь-в-точь неповоротливый хозяин: полеживает себе до поры до времени, отсиживается в укромных глубокий ущельях, и лишь потом, когда начинает опадать с ветвей берез: слежавшийся снег и оголяются белые, стволы, вдруг показывает свой крутой норов.
Неделю почти лютует он. Ни малейшего дуновения ветерка, ни единой самой крохотной тучки на небе. Ночью постреливают льдом бесчисленные лесные роднички. И стелется низко над землей, а временами взвивается к небу вой голодных волков, рыщущих в поисках добычи.
— Жырыккулак!..
В голосе Бахтияра появились тревожные потки. В лесу всякое бывает, как бы не попал неопытный пес в когти остроглазой рыси. Все еще одолевают Жырыккулака щенячьи восторги, беззаботно увлекая за щебечущими сороками.
Бахтияр резко поднял голову, стряхивая с шапки снег. Он увидел, что недавно еще серое небо потемнело, словно обмороженная щека. Проступили вонзившиеся в небосвод звезды. Угрожающе нависли, будто выросли, скалы. Пальцы Бахтияра заледенели от пронизывающего даже сквозь рукавицы холода ружейного курка.
— Жырыккулак! Ко мне! Жырыккулак!
Он не сразу разглядел несшегося к нему по петляющей между стволами тропинке белого кобеля: казалось, лишь три черные точки — два глаза да кончик носа — бесшумно скользят по воздуху.
Бахтияр побрел к бревенчатой избушке в низине, проваливаясь до колен в снежную целину. Сегодня удача отвернулась от него. Он пошел побродить по своему гористому участку не из-за порубщиков: в такой лютый мороз вряд ли кто отважится пойти в лес. Нет, Бахтияру до зуда в деснах захотелось свежего мяса. А здесь всегда водилось множество уларов. Но сегодня они словно сквозь снег провалились: то ли перешли на южные склоны, то ли приметили поблизости рыжую спину хитрюги-лисицы и перебрались повыше. Что ни говори, но если бы вдыхать сейчас запах булькающего в казане мясного бульона и любоваться огнем в очаге, так, кажется, и не надо бы лучших радостей на свете. Пламя очага отражалось бы и в глазах Жырыккулака, улегшегося, как обычно, возле лечи. Когда-то мать Жырыккулака была самой резвой и сильной собакой в округе. Но в одну из прошлогодних январских ночей оказалась она во время бурана на пути у серых, и полоснули по её бокам острые волчьи клыки. Да и Жырыккулак кличку свою получил после той памятной ночи…
Бахтияр спускался по склону хребта. Ветер не ославил здесь ли снежинки, но все-таки вдруг скользнула нога, и он, не удержавшись, покатился вниз. В глазах замелькали, сменяя друг друга, то небо, то земля, однако он успел увидеть в пяти-шести шагах от себя край обрыва, и сердце от леденящего страха окаменело. Рукавицы слетели. Он судорожно, срывая ногти, вцепился в чуть припорошенный снегом камень, но тот с неожиданной Легкостью вывернулся из земли и покатился рядом. На миг мелькнул глубоко внизу густой ежик вершин елей, лесник зажмурился:
— А-а-а!
Рот забило снегом, — Бахтияр поперхнулся. Откашлявшись, он сразу понял — не падает. Осторожно огляделся и увидел, что лежит на самом краю обрыва, остановленный старым в полтора обхвата стволом со сплошь израненной корой. Покосился вниз и вздрогнул, прижал взмокший лоб к успокаивающему холодному снегу.
Отдышавшись, взглянул вверх, на склон хребта, облизнул пересохшие губы, уперся ступней в ствол, оттолкнулся в сторону кручи, а потом медленно пополз. Полз он долго. Из-под валенок катились, постукивая, сыпучие мелкие камни. Иногда они шуршали долгим, непрекращающимся потоком.
Добравшись до вершины, Бахтияр сел, расслабил тело, затекшее от напряжения. Лоб начали холодить капельки пота, перед глазами стояла нерассеивающаяся пелена. Взгляд скользнул по пикам белоснежных скал и задержался на карнизе обрыва, который едва не стал местом его гибели. Наполовину срезанная молнией старая ель одиноко стояла на самом краю, уныло свесив редкие, беспорядочно спутанные ветви.
Надо же так, сквозь тысячу смертей прошел, а чуть не сгинул здесь, в тишине и покое… лежал бы не в могиле, а на дне пропасти. Бахтияр крепко выругался и даже забыл цыкнуть по обыкновению на Жырыккулака, который, наклонив голову, с любопытством смотрел на хозяина, не понимая, для чего тому понадобилось катиться до одиноко торчащего на краю обрыва дерева. Бахтияр, поднявшись с места, выколотил полную пыли снега шапку и нахлобучил на макушку.
Ему стало смешно. В самом деле, чего он так испугался? Когда еще было так же страшно? Да-да, в первые дни на фронте. Он испугался не взрывов, а того воющего свиста, несшегося сверху, от которого цепенело все тело и пробирал озноб. А сегодня… сегодня тридцатый после Победы февраль, Какое же сегодня число? Позавчера, когда уходил из аула, было двадцать первое. Выходит, вчера — двадцать второе, а сегодня двадцать третье?.. Е-е, сегодня Сарыбай и хромой Касым надели лучшие свои костюмы и важно вышагивают по улицам, позвякивая фронтовыми медалями на груди. Ну, ничего, если сумка в бревенчатом домике цела, то Бахтияр не останется в накладе. А чего ж, — счастливо избежал смерти, к тому же сегодня двадцать третье… Не грех малость…
Дверь проскрипела на всю лощину. В доме — хоть глаз выколи. Суп в казане остыл, огонь в очаге потух. Надо найти спички, зажечь лампу, наколоть щепок, развести очаг, а потом вздремнуть, пока закипит вода…
Повесил на стену ружье и. тулуп, начал искать лампу. Нашел, зажег, но она, почадив, потухла — кончился керосин. Вышел наружу. Прорубь, над которой свисал обледенелый тальник, затянулась корочкой льда, дном ведра он пробил ее, зачерпнул воды. Но таков, видно, упрямый создатель: как начнет кривиться, так совсем скосоротится. Еще утром на тропинку Бахтияр пролил воду, и вот, едва ступив на зеркальную гладкую поверхность, грохнулся наземь.
— Чтоб отца твоего!.. — зло отпустил он ругательство неизвестно по чьему адресу, потирая ушибленный затылок. Отлежался, пока прошел звон в ушах, встал, добрел до избы и с порога швырнул в сени пустые ведра. Насквозь промокший легкий чапан успел промерзнуть, позванивал. Стараясь не обращать внимания на нестерпимую боль в окоченевших пальцах, развел в очаге огонь. Слабые язычки пламени побежали по тоненьким щепкам. На бревенчатых стенах избушки, уже начавших подгнивать, заиграл красноватый отблеск. Бахтияр сидел на низком чурбаке перед очагом, подавшись всем телом к огню, а руки протянул чуть не в самое пламя, они почернели, будто обугленные. Жырыккулак пристроился тут же, рядом, и занялся поисками блох у себя в шерсти. Временами темноту прорезали постреливающие искры, тогда пес настороженно поднимал голову и с беспокойством смотрел на огонь.
От тулупа Бахтияра поднимался пар, его тоненькие вьющиеся струйки замысловато плясали в воздухе. Чуть отогревшись, лесник вытащил из сумки на топчане хлеб, куски холодного мяса, луковицу, потом долго и сосредоточенно жевал, двигая сильными челюстями.
Жырыккулак, повизгивая, потянулся, несколько раз рванул когтями по полу и уставился на сумку. Пес просил есть. Бахтияр бросил псу хлеба и мяса. Тот благодарно лизнул хозяину руку и принялся за свого долю.
Бахтияр отодвинулся от очага, в котором уже не было недавних робких язычков пламени — сплошной огонь безудержно заполнил все нутро печи и неистово, буйно вырывался наружу, недовольно гудел. Стало жарко. По делу объездчика блаженно разлилась горячая волна.
Бахтияр достал из кармана кисет, развязал его и сладил ровную, гладкую самокрутку. Скрутил он ее в один миг — неуловимым движением пожелтевших от табака пальцев, не просыпал при этом ни единой крошки махорки. В умении заворачивать самокрутку с ним не может сравниться никакой заядлый курильщик. Бактияр начинал курить не так, как те юнцы, что, прячась от учителей и родителей за дувалами, втихаря тянут окурки. Он научился курить в окопах сорок первого и с тех пор больше тридцати лет не расстается с кисетом. Конечно, кому нравится, пусть балуются этими, как их… с фильтром, а он свою махру не променяет ни на какие сигареты. Толку от них нет, — так, травка, чуть пахнет табачком, и все. Другое дело махорка: затянешься — сразу почувствуешь. Жаль только, что в магазине ее теперь не купишь, приходится ездить за сорок километров на городской базар. Бахтияр привстал, вытащил из патронташа две отстрелянные гильзы, достал порох, дробь.
Затухший было огонь под казаном опять набрал полную силу. Синевато-красный буйный поток закрыл поленья и плясал, ударяясь в стенки очага, облизывал длинными языками круглые бока казана. Пламя словно ярилось, что ему не дают выплеснуться наружу, буйствовало. Его горячее дыхание накалило одежду, обжигало колени. Яркие блики заполыхали по комнатушке, висящая на стене двустволка заблестела так, будто с нее вот-вот закапает расплавленная сталь. Багрово отсвечивают щеки. Бахтияра, жаром пышет от волос, кажется — дотронься до них, и обожжешь ладони. Все острее становится боль в голове, — как тогда, после контузии. Но Бахтияр старается не обращать на нее никакого внимания, потому что знает — поддаваться ей нельзя. Он торопливо выбивает из гильз пистоны и словно не замечает, что пот со лба заливает глаза, что шило, соскользнув, вонзаются в палец. Быстрей, быстрей, так, хорошо. Теперь новенькие пистоны, вот так, вот так… Порох — сюда и сюда. Хорошо… Огонь жжет… От огня бы подальше. Да нет, ничего страшного… Это все знакомо — багровое пламя и гул. Все было… еще тогда, да, тогда… Гул и сверкающая сталь гусениц…
Все ближе, ближе, ближе металлический лязг. Мелко подрагивает земля. Удушливый запах порохового дыма, горящей земли теснит грудь, не дает глубоко вздох-путь. Танки ползут грузно, уверенно, не сомневаясь в надежности своей брони. А у сорокапятки — последнего уцелевшего орудия батареи — всего трое: курносый весельчак Петя, рыжий Мусилим и он, Бахтияр. Они заряжают пушку. Там и тут — искореженные орудия, а около них — убитые товарищи. В странной позе застыл командир батареи Бородин: нога подтянута под себя, в руках полузасыпанный бинокль, упершийся объективами в землю, командир прильнул глазами к окулярам, будто силится разглядеть что-то в земле.
Багровое солнце поднялось над горизонтом на длину аркана, и в его свете багровые люди стреляют из багрового орудия в багровые танки. Пылающая земля тяжело ухает, вскидывается в небо от рвущихся снарядов…
Руки не слушаются Бахтияра, дрожат, он не замечает, что никак не может забить в гильзы пыжи. Пес удивленно смотрит на хозяина. Багровые отблески беззвучно полыхают на стенах. Заныла, заболела старая рана на бедре. Бахтияр, закусив губу, начал массировать ее, и ему вдруг почудилось, что пальцы стали липкими от крови. Он быстро, отдернул руку и повел покрасневшими глазами по сторонам. Пламя яростно билось под казаном, а в казане кипела, переливаясь через край, красная кровь…
Кровь… кровь… Багровый мир залит кровью. Над несколькими подбитыми танками клубится мерный дым, один из танков, кроваво-красный в свете багрового солнца, движется прямо на него. Покачиваются четкие черные кресты на боках — словно только что обведенные тушью. А Петя и Мусилим лежат тут же, рядом: один — у щитка, другой возле ящика со снарядами. И на всем свете, на всей широко раскинувшейся земле остались только двое: он, Бахтияр, и немецкий танк, вытянувший к нему длинный хобот пушки. Бахтияр знал, что если этот хобот плюнет в него смертным огнем, то мир навсегда погаснет, и ему захотелось сжаться, сделаться ничтожной песчинкой. Но тогда танк пройдет в тыл, а это самое страшное — пропустить. Сжав в своем сердце страх, Бахтияр схватил связку гранат и пошел навстречу. У него будто прибавилось сил. Из тапка застучал пулемет. Боль обожгла грудь, вспыхнула в голове. Бахтияр понял — в него попала пуля. Багровый мир начал медленно опрокидываться, рушиться… А танк сейчас пройдет. Надо остановить лязг этих сверкающих гусениц… Остановить!.. Надо… Гранаты… Бахтияр собрал все силы.
…И, широко размахнувшись, метнул то, что держала рука. Через мгновение пламя ударило ему в глаза — и Бахтияр тотчас опомнился: этот огонь бросился из очага, куда он швырнул патрон…
Бахтияр кинулся к двери, выскочил на крыльцо, — подрагивающие от холода звезды висели у самого его лица. Быстро огляделся по сторонам, — никого, оглушительная тишина… Радость, неуемная радость переполнила его грудь и выплеснулась в ликующем крике:
— Побе-е-да-а!
И тут звезды почему-то стремительно рванулись в небо, потом прыгнули к горному хребту, а оттуда начали падать вниз, к ногам, мерцая в сгущающейся темноте. Как тогда…
…Вглядываясь в темно-синее небо, Бахтияр боялся шелохнуться. Вокруг ни души. Жуткая тишь. Один. Почему его не подобрали? Не заметили? Почему не слышно стрельбы?
— Петя! Петя-а!
Тишина.
— Мусилим, где ты?
Не отвечают. Знать бы хоть, что рядом они, тогда он встал бы и сам пошел. Холодно. Веки смыкаются.
Спать…
Но поспать не удалось. Он почувствовал на лице горячее дыхание. Чем-то шершавым, влажным провели по щеке. Это, наверное, Петр и Мусплим. Прежде чем положить на носилки, зачем-то поволокли по снегу. Бахтияр шепотом благодарил их. Они живы! Значит, танк не прошел!
Хорошо, что вы живы, друзья, я так боялся остаться один. Дошли-таки до всевышнего слезы ваших жен. Эй, эй, потише, я ведь человек, а не мешок! Вот погодите, кончится война — всех затащу к себе. Поставлю шестикрылую юрту. Жена у меня добрая, щедрая… Будет для моих друзей и свежесбитое масло, и крепкий кумыс, и лучшие куски конины…
Ну, спасибо, что дотащили. Мусилим, у меня во фляжке спирт остался, возьми себе. Погреетесь. Ну, прощайте! Скажите свои адреса. Что же вы, а? Адреса, говорю, дайте! Погодите, санитары, погодите, сейчас мне адреса… Стойте, говорю, стойте! Петя! Мусилим! Почему они уходят?..
Снег, набившийся за ворот, холодными струйками течет по спине. Бахтияр открыл глаза, увидел белые клыки и торчащие уши. Откуда здесь Жырыккулак? Неужели это он тащил своего хозяина? Пес, повизгивая, потянул Бахтияра за ворот, а потом сел на задние лапы и завыл, подняв морду.
Прочь отсюда, прочь! Разве может у него быть такая глупая собака, что рвет хозяину ворот? Нет, конечно! Это все сон. Куда делись голубоглазый Петр и рыжий Мусилим?.. Объездчик в лесу, домик в лощине, Жырыккулак, очаг, — это все бред. Он всю жизнь дрался с железными, черными и багровыми танками. А остальное — к нему не относится, ложь, обман… Будто у него жена, ружье, собака, теплый очаг в домишке, мясо, — все это опять снится только после тяжелого боя, все это — мечта…
Он довольно ухмыльнулся, как человек, которого не удалось провести. Однако заметил вдруг сбоку под подбородком разодранный ворот чапана. А в изголовье сидит пес, и в пасти его кусочки ваты. И рукам холодно без рукавиц… Бахтияр начал сознавать, что наоборот, не это, а все другое ему пригрезилось.
Стряхнув с усов кусочки льда, Бахтияр улыбнулся. Вспомнился, как бы эхом вернулся недавний ликующий крик: "Побе-е-да-а!" Бахтияр встал, отряхнулся. Сделалось неловко от сознания, что столько времени провалялся на морозе — не больной и не пьяный. Обругал Жырыккулака и побрел домой. Пес, опустив голову, трусил следом, будто понимал, что поступил дурно, разодрав хозяину ворот и протащив его по снегу.
Тяжело вздохнув, Бахтияр осмотрелся. Бревенчатая избушка смирнехонько приткнулась к снегу, нахлобучив крышу-шапку. Он потянул ручку двери. По-прежнему заскрипели петли. Едва он шагнул через порог, как сзади раздался вопль. Стоя одной ногой в темной избе, пропахшей порохом, другой — на крыльце, Бахтияр резко обер-нулся. Задрав голову к горам, вытянув шею, хрипло выл Жырыккулак… Что увидел в той стороне пес? Бахтияр взглянул на угрожающе нависшие скалы. В безлунную ночь они как бы отдалились, превратившись в величавую грозную крепость. Он шагнул в дом, захлопнул за собой дверь…
Впоследствии Бахтияр удивлялся тому, что он не замерз и не простудился, валяясь на снегу, и тому, что так явственно вспомнились ему события тридцатилетием давности. Ведь со времен войны он успел жениться, стать отцом, словом, прожил долгую, богатую радостями и трудностями жизнь. Однако эти тридцать лет не сохранились в памяти так четко, их следы стерлись, как исчезают тропинки после бурана. Все эти тридцать лет его память постоянно преследует только одна картина: голубоглазый Петр и длинный рыжий Мусилим, лязгающие гусеницами стремительные танки…
Перевод Р.Петрова