Магзом Сундетов вошел в писательский коллектив Казахстана в 1961 году со сборником рассказов "На распутье". Затем выпустил книгу для детей, повесть "Жду тебя, Дизар", роман "Лодка без весел" и другие произведения. В издательстве "Советский писатель" у него вышел сборник повестей и рассказов "Стремя в стремя".
ПЛЕМЯННИКРассказ
— Апа, пить хочу…
Голос ребепка был жалобный, хриплый. Женщина в широком коричневом платье, в белом платке шла на несколько шагов впереди. Она остановилась, опустила на землю черный, перетянутый бечевкой чемодан, и подняла голову.
Лицо у нее круглое, миловидное. Зеленоватые, запавшие, грустные глаза. Она взглянула на узкоглазого загорелого мальчика лет одиннадцати, одетого в белую рубашку и серые брюки, и тяжело вздохнула. Тыльной стороной ладони вытерла мелкие бисеринки пота над полной верхней губой.
Время за полдень, но жара еще не спала. Вокруг — степь. Безлюдье и тишина, даже травка не шелохнется, не за что глазу зацепиться.
Полчаса назад они сошли на разъезде с поезда. На платформе — ни души. Взгляд упирается в одинокое красное кирпичное здание, на фронтоне которого крупными буквами написано: "Шурегей". Не раз уезжала она отсюда, и здание это знакомо ей, примелькалось. Для сына же ее, закончившего четвертый класс, все внове. "Почему "Шурегей"? — думает он. — Так величают дикую утку. А при чем тут разъезд?" Мальчик видит, что мать не в настроении, и боится ее спросить об этом, молчит.
А женщина думает: почему их не встретили? Не дошла телеграмма? Десять километров пешком по солнцепеку не так-то мало. Хорошо бы одна, так ведь с ней ребенок… Остановилась, поджидая мальчика, и только сейчас почувствовала, как затекли руки от тяжелого чемодана, как пощипывают глаза капельки пота. Наклонилась к сынишке и поцеловала в лоб.
— Ну, потерпи, жеребеночек мой… Ты ведь джигит.
— Зачем мы сюда приехали, апа? Уедем обратно.
— Не говори так. Видно, телеграмму не получили, или дяди в ауле нет… А тетя не может выбраться, из-за детей.
— Все потому, что нет папы. Кому мы нужны?
— Хватит, Ержан! — Женщина торопливо поправила платок. — Ты плохо знаешь дядю. Мал еще. Он ведь чабан. Нет у него свободного времени. Пойдем-ка.
Упрямо стиснув зубы, она подняла чемодан, подняла легко, словно желая доказать, что совсем не устала, что может еще одолеть не один перевал. То и дело она оглядывается на сына, чтобы подбодрить его, и легкая улыбка касается уголков ее рта. Но ребенок надулся, даже краешками глаз не взглядывает на нее.
— Дядя хочет, чтобы мы отдохнули. Разве он не написал: мы живем на джайляу. Ждем вас. Отдохнете, попьете кумыса и молочка. — Голос ее задрожал, она всхлипнула. — Отец твой умер. Остались мы вдвоем с тобой. Что же делать теперь? А дядя, он все же родственник твой…
— Апа, не надо… Я скоро вырасту… — мальчик стал гладить ей руки.
— Ничего ты не понимаешь… Хнычешь…
— Это потому, что пить хочется, апа…
— Потерпи! Ты же моя опора, моя защита! Иди поближе к краю! Залез в самую пыль… — она потянула мальчика за рукав.
И он бойко зашагал следом за матерью. Пройдя немного, они опять остановились, вытерли пот. Малыш уселся на чемодан, глотает слюну, облизывает пересохшие губы.
— Потерпи. Скоро уже аул. Они писали, что живут на берегу озера.
— Апа, апа, что это?!
Мальчик испуганно схватился за подол матери, затаив дыхание. Огромная птица, плавно опускаясь, пролетела над ними. Лохматая черная тень скользнула по желтоватой земле.
— Ержан, да это ведь коршун…
— А он не утащит нас?
— Что ты! Он так низко обычно не летает. Видать где-то недалеко отсюда гнездо. Степные коршуны вьют гнезда и в зарослях, и в оврагах.
Уверенный голос успокоил мальчика. Сняв нахлобу-ченпую на голову фуражку, он так же, как и мать, стряхнул ладонью пот со лба. Потом опять натянул фуражку, сложил, руки на коленях. Взгляд женщины прикован к этим лежащим на коленях детским рукам, — вылитый отец. Он тоже любил так сидеть. Она с нежностью посмотрела на сына.
— Апа!..
— Что?
Ержап указал пальцем на расплывшуюся в знойном воздухе линию горизонта. Марево, подрагивая, как ртуть, дымчатыми волнами стелилось в воздухе.
— Видишь, апа? Вон там, вон там, левее…
Только теперь женщина увидела: что-то коричневое, неопределенной формы движется в знойном мареве. То похоже на двугорбого верблюда, то на вытянувшегося в стремительном беге скакуна.
— Что за чудо? — невольно вырвалось у женщины. — Верблюд… Нет, вроде бы конь…
И вдруг коричневое существо, очертания которого смутно угадывались в раскаленном воздухе, стало подниматься, превратилось в точку. И мать и сын тотчас догадались: да это же тот самый коршун. Оба разочарованно вздохнули: ждали необычного — и обманулись.
Неожиданно до слуха донеслось дребезжание колес. Путники всполошились, — радостно вскочили.
— Арба!
— Ну-ка быстрей… Быстрей, сынок…
По бежать не надо, — арба, которую тащит рыжий с обвисшим брюхом конь, сама приближается, подпрыгивая на ухабах. Слышится унылый, напевающий какую-то тягучую мелодию голос, но самого возницы из-за коня не видно. За арбой тянется шлейф пыли.
— Апа, он сюда свернул! — радуется мальчик.
Женщина боялась, как бы арба, дойдя до развилки, не свернула в другую сторону. Сын, оказывается, тоже следил за этим.
Рыжий копь, пофыркивая, вертит головой, отмахиваясь от мух.
— Тпру-у… божье созданье!
Из-за крупа лошади выглянул краснолицый, с бороденкой торчком старик, в фуражке с широким, в локоть арбуза козырьком, уцепился сухой рукой за перекладину, из-под нависших густых бровей смотрят желтоватые с темными крапинками глаза, а вокруг них разбегаются добрые морщинки. Поверх пиджака на старике брезентовый плащ.
— В добрый путь, дочка!
— Здравствуйте, дедушка! Но узнали меня?
Старик растерянно заморгал:
— Нет, не припомню, милая…
— Сестра Мошана.
— Е-е, у него же зять скончался в прошлом году.
— Да, я вот и есть вдова, — горестно сказала женщина. Голос ее дрогнул. Поняв, что мать расстроилась, а разговор толком еще и не начался, мальчик с тревогой одумал: "Наверно, не уговорит его…"
— Что же вы стоите? А ну-ка!
Женщина поставила чемодан к заднему борту арбы и села, заслонив сына от солнца. Подобрав вожжи, старик хлестнул коня:
— Н-но, божье созданье!
Арба, грохоча, покатилась по дороге. Вокруг бесконечная степь. Старик повернулся к женщине:
— Как это вы решились? В такую жару, с ребенком… Женщина не ответила, только улыбнулась грустно.
— Мошан ведь гуляка. Как бы не укатил на центральную усадьбу. А невестка — с детьми, да еще за стадом приглядывает вместо Мошана. Все успевает. Степенная. Мошан — не чета ей. Пустомеля.
Арба съехала на другую дорогу, всю в выбоинах и рытвинах. Разговор на время смолк. Каждый раз, когда арбу подбрасывает, спицы в колесах, высохшие и потрескавшиеся под дождем и солнцем, скрипят и мяукают…
Солнце все печет и печет. Обжигая лоб, проносится суховей, будто сидишь перед жаркой печкой.
— Апа, апа… — мальчик нетерпеливо тычет пальцем, показывая на снующего вдоль дороги суслика, — мышь…
— Это суслик, сынок…
Старик улыбается:
— Видать, что сын нефтяника, не здесь рос.
Едва различимо вдали показалась юрта.
— А вон и Мошанов очаг!
Старик хлестнул коня.
Мошан ни свет ни заря смотался на центральную усадьбу колхоза и только что вернулся. Зашел в юрту, забурчал:
— Эти алгабасские колхозники рехнулись просто. Каждый божий день пирушки. Разинут рот до ушей, все им нипочем. Так чего же они надо мной хихикают? Живу себе в чистой степи, воздух, кумыс… Говорят, что я похож на домашнее животное… А на какое? На кэзла? На лошадь? Ну, и насмешники! Не зря говорят, что в этом ауле собаки не лают, а брешут. Очень верные слова…
Ржавые усы Мошана топорщатся, под коротким носом шевелятся, как у кота. "Ишь чего придумали! Домашнее животное! И почему похож? Подбородок как подбородок, — разглядывал он себя в зеркальце, — шея… немного подвела, правда: как у доброго поросенка!" Мошан смутился, — показалось, что домашние слышат его бормотание. Поднял голову, воровато огляделся. Совсем забыл, что в доме, кроме него, никого нет. Успокоившись, прилег. "И в самом деле — рот широкий, как подол у юбки, за каждой щекой будто по гусиному яйцу. И впрямь — животное…" — заключил он подавленно.
И что за жара нынче! Хоть солнце и село, а все равно духота… Ему вдруг стало неловко, что жена целый день вместо него ходит за стадом. Он вспомнил, как долго распивает чай по утрам, как без всякого повода придирается к женщине. И всегда Канипа уступает, подлаживается к нему. Нынче хотела что-то сказать, да, увидев нахмуренные брови, раздумала.
— О, кровопийцы гнусные! Сгиньте! — Мошан схватил полотенце и с ожесточением начал отгонять мух. После их укусов зуд нестерпимый.
Вытер полотенцем взмокший лоб, а. мухи снова загудели, закружились.
— Коке! Коке! Арба! — раздался с улицы голос маленькой дочки.
Лениво потягиваясь, он пошел к выходу. Тело затекло, ноги покалывало. Подождал, пока пройдет боль, и только тогда переступил порог своей пятикрылой юрты. У выхода с ним чуть не столкнулась пятилетняя дочка с тоненькими, как плетки, косичками.
— Осторожней, Гульжан! — Мошан погладил дочку по голове. Он уставился на арбу, показавшуюся из лощины, услышал оживленный голос верхового на темно-гнедом коне, едущего рядом с арбой. "Кто это? Порази меня всевышний! Мерещится мне, что ли? Это же на коне Канина! В пути встретились, наверное".
— Коке, к нам мальчик едет!
— Вижу, Гульжан, вижу.
— И дедушка Даулет!
— Он-то откуда взялся? И верно — арба его…
Мошан торопливо поправил воротник рубашки и пошел навстречу гостям.
Повадки Мошана хорошо известны Канипе. Сперва будет гостеприимным, щедрым, сердечным, но пройдет несколько дней — так изменится, что гостю впору провалиться сквозь землю. Брови нахмурены, кошачьи усы под вздернутым носом сердито топорщатся. То и дело грозно покрикивает: "Эй, жена!". Гость, конечно, обижается.
Раздосадованной Канине остается только шипеть: "Глаз из-за тебя поднять стыдно, из-за твоего собачьего характера!"
На следующий день после приезда сестры Мошан сказал:
— Телеграммы к нам вовремя не приходят. Когда вы с поезда сошли, я был в колхозе. Видел там почтальоншу, но она мне ничего не сказала.
Мошан сидит на торе — почетном месте. На нем — вельветовые коричневые штаны, воротник белой рубашки расстегнут, на ногах — полосатые носки. От выпитой вчера "горькой водички" под глазами набрякли мешки, лицо в красных пятнах. Он полулежит, подмяв под себя пуховую подушку. "Сказал бы что-нибудь ласковое, ободряющее сестре и племяннику. Да и слов-то у него таких нет", — огорчается сидящая у самовара Капипа.
У ног Мошана — девочка, дочка. Напротив него — Ержан. От горячего чая приезжий мальчик разомлел. Мо-шан недовольно сказал жене:
— Эй, жена! Что ты наливаешь? Это же вода, а не чай!
— Только что заварила. Не ворчи.
Сдвинув брови, Канипа сняла крышку с белого чайника, насыпала заварки. Поставила чайник в горячую золу на кусок жести.
На скатерти — баурсаки и карамельки в разноцветных обертках. Тут же, в деревянной чаше, свежая сметана. Две миски с дымящимся жирным мясом, только что нажаренным.
— Ешьте. Не глядите на меня. Ержан, "Гульжан, а вы чего, ждете? — обратилась Капина к племяннику и дочери, взглядом указывая на мясо.
Напившись чаю, поев баранины, Мошан попросил у жены спичку. Поковыряв ею в зубах и, поерзав на месте, спросил:
— Эй, парень, в этой суматохе я и не поговорил с тобой. Как учеба?
— Хорошо, дядя, — несмело ответил мальчик.
— Что такое хорошо? Четверки и пятерки? Или круглые, как лысина у старика Даулета, тройки?
Приподняв кошму, в юрту вошла мать мальчика и села возле сына. Улыбаясь, перевела взгляд на брата.
— В перемежку, — отозвался Ержан.
— А вот наши Дания, Жания и Сауле дружат только с пятерками. Хорошо учатся. Поэтому и повезли их путешествовать по разным городам, пусть посмотрят.
— Не хвались, старик, — засмеялась Канипа. Крупное ее тело заколыхалось.
— А чего? Ну-ка сравни наших дочерей с сыном человека, который вырос в нефти и мазуте.
— Эй, старик! Не забалтывайся! Знай меру.
— А что я сказал такого?
— Шутить тоже надо с умом!
Канипу одолели раздумья. Чего это он так расхваливает дочерей? Обидно, что сына нет? От жалости к мужу и себе у нее защемило сердце.
— Чего замолчала, а, Канипаш? — спросил жену Мо-шан.
— Надо соседей пригласить, а то скажут, что скрыл гостей, не позвал на чай. Мужчины, что вы расселись тут?! А ну-ка, собирайтесь, да поживей!
— Верно, верно, жена, правильно говоришь, пристыдила нас!
— А то как же! Кони застоялись уже. Кончайте чаевать.
— Ты как, Ержан, а? — засуетился Мошан.
У Ержана еще не прошла обида на дядю. Когда тот вышел, мальчик украдкой взглянул на мать. Он понимал: ее тревожит, что. сын такой взъерошенный, хмурый, она во время еды всячески давала понять, что недовольна его поведением. Глубоко вздохнув, мальчик пошел к двери.
Мошан уже успел привести и оседлать коней. Длинногривого рыжего коня передал Ержану и легонько подсадил парнишку в седло. Похлопав по спине, сказал: "Вот сейчас ты настоящий джигит. Крепко сидишь, — молодец!"
Ержан забыл о своей обиде. Душа ребенка восприимчива к теплому слову.
…Тихонько похлестывая коней, едут они вдоль оврага, заросшего густым кураєм. День чистый и жаркий. Ержан, защитившись ладонью от солнца, разглядывает окрестность, радуется белогрудым ласточкам, которые мелькают перед лошадьми.
— Дядя, а почему ласточки от нас не отстают? — спрашивает мальчик, подъехав к Мошану стремя в стремя.
— Видишь: мух над нами полно? Ласточки их ловят. Поэтому и не отстают.
— Дядя, а что это? Дом, что ли?
На краю обрыва прилепилась, зияя проемами окон и дверей, пустая мазанка. Перед ней куча мусора. Как волчьи зубы, торчат повсюду бревна и подпорки. Вероятно, здесь был загон для скота.
— Старая зимовка. Ненасытный Казабек. Вот ведь скряга, — нахмурился Мошан, — даже сараюшку и ту разобрал и увез. Боится, что его гнилой камыш кто-нибудь украдет…
Заброшенная, полуразвалившаяся мазанка осталась позади, а Ержан все еще оглядывался. Какой-то неизъяснимый страх нагнало на него это разрушенное строение. Вокруг тишина. Он почувствовал, что сидит весь сжавшись, вцепившись в переднюю луку седла. Разжал затекшие пальцы и взглянул на Мошапа.
— Еще недавно мы были соседями, — задумчиво сказал тот, — юрты поставили рядом. Угощались друг у друга. И в мыслях не было ничего дурного, да… Но однажды вечером он прискакал ко мне, что есть мочи нахлестывая коня. "Что с тобой, Казабек?" — спрашиваю. Не слышит. Ноздри раздуваются, говорит: "В твою отару забрели два моих ягненка. Верни или плохо будет!" — "Ой-бай, — говорю, — дорогой, пусть хоть рассветет". А он бранить меня… Ладно. У твоего дяди тоже характер не сахар. Схватил я коня под уздцы, всадника в момент вышиб из седла. Ох и отлупил же я его…
— А в чем же его. вина, дядя?
— Как это в чем? В том, что он задел мою честь, — растеряно заморгал Мошан. — Непонятно, что ли?
— Он же приехал за своими овцами!
— Тьфу, прости госроди, ты совсем оболтус!
И Мошан стегнул коня. Гнедой легко взял небольшую сопку. Ержан, нахлестывая своего рыжего, догнал дядю. У подножия сопки голубело озеро с высокими, сплошь в траве берегами, на которых паслись овцы. На коне восседал мужчина в белой рубашке и громадной соломенной шляпе.
— Как здесь красиво, а? Дядя, можно искупаться? — глаза у Ержана загорелись.
— Что ты… Какое купанье? Еще чего выдумал! — ответил Мошан и вдруг воскликнул: — Да это же Казабек! Это он!
Невзрачная коняга под чабаном навострила уши и заржала. Парень обернулся. Лицо его расплылось в улыбке. Ширококостный, крупный парень. Как это дядя ухитрился его отколотить? Ержан был удивлен и где-то в глубине души горд за дядю.
— Как здоровье, Казабек? — крикнул Мошан едущему к ним чабану.
— Хорошо, Мошеке, а ваше?
— Тоже неплохо. Живем по-прежнему.
— Пусть дорога ваша будет удачной! — Поравнявшись, парень протянул руку Мошану.
— Познакомься, Казабек. Племянник мой. Сын Барака, твоего односельчанина. Завтра к обеду давайте к нам. Не забудь жену и детей. Ержан! Это один из лучших джигитов рода толенгитов. Бесшабашный, бескорыстный. Последнего коня отдаст, если попросишь.
— Расхваливаете вы меня, Мошаке, не по заслугам.
— Ладно, ладно! В первый раз тебя видит, пусть знает. Говорю, что есть, ничего лишнего.
— Знавал я отца Ержана. Умный был человек, что и говорить. Все мы вместе его одного не стоили.
— Учтивый ты человек, Казабек. Ладно, ладно, не суетись! Покойный, пусть земля ему будет пухом, горяч был. Нефтяник.
И Мошан хихикнул, но Казабек не поддержал его.
— Зять ваш, потому и говорите так, строго, — сказал он, чувствуя себя неловко перед мальчиком.
— Ждем вас, Казабек. Прощай!
Они заехали еще к нескольким чабанам. В дороге Мошан хулил их всячески, говорил, что просто вынужден их позвать. Потому Ержан, хотя дядю и его встречали дружески, глядел на новых людей отчужденно. И совершенной неожиданностью явился для него крик дяди: "Это еще что, бестолковый какой! Дикарь неотесанный! Знаешь, кто перед тобой? Очень большой человек — Герой Социалистического Труда".
Не зная, что ответить, Ержан был потрясен таким двуличием. На обратном пути, не выдержав, хмуро сказал:
— Дядя, а вы — подлиза! За глаза ругаете всех, а в лицо расхваливаете. Мой отец так не делал.
— Ты что, совсем спятил? — Мошан не ожидал такого. — Какой мальчишка нахальный!
Иногда кажется, что степь похожа на человека. У нее тоже свой характер. Сегодня, после вчерашнего зноя, она вроде бы присмирела. По небу плывут легкие перистые облака, дует свежий, прохладный ветерок. Не хочется сидеть в юрте в такое время.
Гости Мошана, приехавшие семьями, устроились в тени на подстилках и одеялах. Ержану грустно. Прильнув к матери, он тоскливо смотрит вокруг. У очага перед юртой запевает свою песенку знакомый желтый самовар. Чуть поодаль крутятся два вислоухих, со свалявшейся шерстью пса.
— Эй, племянник, почему не играешь? — Мошан уже изрядно выпил и захмелел. — Разлегся, будто бы сын шаха.
— Что ты к нему вяжешься? Ребенок ведь… Ему, наверно, интересно послушать наши разговоры, — покачал головой Даулет.
— Весь в отца…
Мошану вспомнились слова мальчика: "Мой отец так не делал".
— Плохой у тебя был отец! — Мошан в упор глядел на Ержана. — Аллах обидел меня таким зятем. Э-ей, племяш, хочешь, я назову своего пса именем твоего отца? Хочешь? — Мошан хохотал, обнажив крупные желтые зубы.
Гости испуганно и недоуменно переглядывались. Молчали, не веря своим ушам. Знающие цену слову понимают, что такая "шутка" может до многого довести человека.
Мальчик со слезами на глазах вскочил с места.
— Ну, племянничек, что теперь скажешь? Барак, Барак, на, на! — закричал Мошан, повернувшись к собаке. Та подбежала. Ержан, вздрогнув, закрыл лицо руками и бросался в юрту.
— Ты что, обалдел, Мошаи? Позор какой! — тихо сказал Даулет, с трудом поднялся, собираясь идти за мальчиком.
И тут из юрты, неловко держа двустволку, выскочил Ержан. Канина увидела, что палец его лежит на курке, и вскрикнула. Вмиг протрезвев, Мошан побелел как полотно.
— Племяш… племяш… Что ты, милый? Я же пошутил… Племяш…
Мальчик молчал, стиснув зубы. Не дойдя трех-четырех шагов до Мошана, остановился. Игравшие на лужайке дети замерли.
— Ержан, жеребеночек мой! — Опомнившись, мать первая с криком бросилась к нему. — Не обращай на него внимания, он же пьяный.
Грохнули два выстрела. Мальчик швырнул ружье на землю и с криком "апа!" кинулся к матери, уткнулся лицом в ее платье. Когда рассеялся пороховой дым, все увидели, что на зеленой траве бьется раненая собака. Рядом с нею стоял Мошан. Зубы его выбивали дробь.
— Правильно говорят: жилы — не пища, племянник — не родственник… Это, это же… зверь! — Мошан ощупывал себя, словно не веря, что остался цел.
Все вокруг осуждающе молчали. Старый Даулет с укоризной и жалостью смотрел на рыдающего, прижавшегося к матери Ержана и сокрушенно качал головой.
Не глядя на Мошана, гости стали расходиться.
Перевод Е.Усыскиной