Быть может, лезвие бритвы, в конечном счете, — всего только своеобразное memento mori. Быть может, это лишь живописный символ игры со смертью. Или символ чего-то высокого — как гвоздика на конторке хольбейновского юноши. Но юноша не смотрит на гвоздику, взгляд его устремлен за пределы картины, серьезный, пристальный, доброжелательный. Юноша глядит прямо на Ивон; он умеет видеть даже в темноте.
Дни становятся все длиннее, и будильник на столике звонит все раньше и раньше. Летом Ивон позволяет себе короткий послеполуденный сон, дабы восполнить то, что по утрам у нее отнимает неизменный ритуал встречи с зарей. Она уже много лет не пропускает солнечного восхода, она зависит от него. И пожалуй, даже верит, что, если не увидит его собственными глазами, восхода вообще не будет.
Однако Ивон знает: это зависимость не от того, что можно взять, подержать в ладони, сохранить, а от нечаянной обмолвки, потому что, по логике вещей, такого сочетания слов — восход солнца — быть не может. Восход солнца — не реальное явление, а только световой эффект, вызванный расположением двух астрономических тел по отношению друг к другу. На самом деле Солнце вообще не встает, это Земля вращается вокруг него. Восход солнца — чистый обман.
Утро сегодня ясное, на небе ни облачка. Ивон в японском халате тончайшего шелка стоит, крепко держась за деревянные перила своей "прогулочной палубы", чтобы не вскинуть руки в минуту, когда над горизонтом всплывает солнце — точно мерцающий белый дирижабль, точно огромный бумажный змей, веревку от которого она почти сжимает в руке. Солнце посылает ей свет — холодный, прозрачный, легкий. И она вдыхает его всей грудью.