Конечно, это понимал и Масленников. Но думал-то, наверно, больше о том, что́ именно в центре города остро нуждается в перестройке, о сносе старых домов, расчистке всякого рода развалюх, которых еще немало в пределах Садового кольца и в районах, к нему примыкающих. В одном Масленников был прав — темпы реконструкции центра явно отставали от грандиозного нового строительства, о котором так красноречиво рассказывала висящая в кабинете карта.
— Вы послушайте меня, — вдруг вспомнил Масленников. — Это я видел в США, когда был там с профсоюзной делегацией. Строится дом в тридцать этажей, пока возводятся последние десять, в двадцати уже живут. Как так получается? Высокая заводская готовность элементов — привозят, по сути дела, для монтажа уже почти готовые квартиры. Ставят на место, подключают коммуникации, и в квартирах уже тепло, светло. Пусть живут люди, а монтаж продолжается дальше. Хорошо ведь? — спросил Масленников, и тон его, и загоревшиеся оживлением глаза не оставляли сомнений в том, что иного мнения он и не предвидит. — В чем соль? — так же заинтересованно продолжал Масленников. — Немедленное включение в оборот капитальных средств, быстрая фондоотдача. А разве мы не можем так же работать? Строим шестнадцатиэтажный дом, пять этажей отделать, и пусть люди живут. Поэтажный ввод в эксплуатацию. Между прочим, у нас так строилась гостиница «Россия». Для высотного строительства в центре города хорошо бы использовать такую систему.
Я уже не помню точно, почему у нас возник разговор о центре города. В какой-то мере он возник случайно или же потому, что оба мы подошли к окну и смотрели на Москву-реку и Замоскворечье. Ведь Масленников не имел никакого отношения ни к проектированию, ни к строительству домов в центре. Только почти ежедневно он ездил через центр на своей машине, когда добирался до строительных площадок на окраинах.
Я видел много людей в промышленности, которых всерьез волновали проблемы, далеко отстоящие от круга их непосредственных обязанностей. Расширение объема духовной жизни как тенденция, как потребность бытия — черта примечательная и благотворная. Эта внутренняя потребность мыслить шире, глубже, масштабнее, если можно так выразиться, своей должности для меня служила всегда признаком нравственного здоровья и гражданственного потенциала человека, в душе которого бьется жилка государственной озабоченности не только своими делами и проблемами. Конечно же это не имеет никакого отношения к стремлению, скажем, административно возвыситься над рамками своих служебных прав и обязанностей, — а такое иногда встречается, — прихватить более власти, чем положено, залезать в такие дела, куда тебя не просят.
Так мы говорили о центре и о предстоящей его перестройке, в которой Масленников хотел бы принять самое непосредственное участие. Он сказал, что любит центр Москвы не просто как знаменитую на весь мир часть нашей столицы, но и как некое словно бы одухотворенное существо, к которому можно привязаться так же, как и к близкому человеку, товарищу, как к чему-то такому, что неотрывно от каждодневного быта, от всего твоего существования.
Мы стояли у карты-схемы, снова и снова разглядывая районы новых застроек с привычными уже или же только входящими в наш разговорный лексикон названиями бывших подмосковных деревушек, ныне возведенных в ранг новых районов столицы с населением в десятки тысяч человек. Еще несколько лет назад кто знал эти Вешняки-Владычино, Печатники, Орехово-Борисово, Бескудниково, Лианозово, Бирюлево, Чертаново — Южное и Северное, Тропарево, Свиблово, Теплый Стан?
Одним словом, мы размышляли о том о сем у карты, когда в кабинет вошел человек лет сорока, коренастый, плотно сбитый, в рубашке, без пиджака; он энергично представился мне как Смирнов Юрий Сергеевич.
— Садись, дорогой Юрий Сергеевич, — радушно приветствовал его Масленников и, вытащив гребенку, без особой нужды провел по темным, густым, прекрасно сохранившимся волосам.
Шевелюра Масленникова удачно гармонировала с его высоким ростом и внушительной фигурой, в которой чувствовались сила и энергия. Мое первое впечатление при встрече с Масленниковым подсказало мне эпитет — представительный. Не спортивная собранность или идущая от темперамента подвижность, —и то и другое, несомненно, присутствовали, — а именно внушительная осанка Масленникова наиболее точно определяла основу возникшей у меня уверенности, что Геннадий Владимирович и хорошо держится на людях, и, как говорится, «смотрится на трибуне».
Смирнов, как оказалось, был назначен совсем недавно начальником формируемого строительного управления в первом домостроительном комбинате, где много лет проработал Масленников.
— Чему обязан, Юрий Сергеевич? Слушаю, — спросил он.
Смирнов покосился на меня. Видимо, я не был желательным участником предполагаемого разговора. Но после некоторого колебания Смирнов сказал, что он пришел... за советами.
— Какими же? — спросил Масленников.
— Скажи, пожалуйста... как начинать? Я формирую сейчас новое строительное управление. Ну, а раньше, как ты знаешь, Геннадий Владимирович, работал заместителем директора Краснопресненского завода железобетонных изделий. Там завод, здесь стройка. Дело, конечно, новое...
Искреннее и в чем-то даже обескураживающе простодушное признание в своей малоопытности не могло не произвести впечатления на Масленникова. Обычно люди больше прокламируют свое желание учиться опыту у других, чем вот так с большей или меньшей степенью риска обнажают свое малое соответствие полученной должности. Но то, что Смирнов на это решился, как мне показалось, понравилось Масленникову.
— Начинать надо с начала, Юрий Сергеевич, а начало — оно всегда трудное... — с такой ни к чему не обязывающей фразы начал сам Масленников, но тут же сам перебил себя вопросом, ответ на который, думается, был рассчитан и на меня: — А почему именно ко мне обратился?
Масленников не удержал при этом той легкой, едва заметной улыбки, которая, однако, не оставляла сомнений, что сам-то он знает — почему.
— Ну как же, Геннадий Владимирович, как же! Твое бывшее управление и до сих пор не имеет равных себе. Ты его первый формировал, выпестовал, как говорится, в люди вывел. И сам в нем стал Героем Социалистического Труда. Такие, знаешь ли, козыри. Значит, есть чему поучиться.
Конечно, Масленникову были явно приятны эти слова. Но все же последовавшая на них реакция была несколько странной. Геннадий Владимирович вдруг нахмурился и глубоко, если не сказать — сокрушенно, вздохнул.
— Все было, было, правильно. Только хочу заметить, что научить могу и хорошему, и плохому. Ну, скажем, как крупно погореть на своей инициативе и хороших намерениях. Где-то я читал, — вспомнил Масленников, — у какого-то поэта, что добрыми намерениями иногда бывает вымощен ад. «Иногда бывает» — это я от себя добавил, — уточнил он.
— Это насчет треста, что ли? — спросил Смирнов, уже одним этим обнаруживая, что этапы строительной биографии Масленникова ему хорошо известны.
— Хотя бы.
— Но ведь ушел по собственному желанию?
— По собственному, по собственному, а как оно вызрело? Уйдешь поневоле, когда не встречаешь понимания, и одобрения, и благодарности. Даже на экзамены в институт, на три дня, и то не отпускали.
На лице у Смирнова вместе с приподнявшимися бровями выразилось и удивление, кажется совершенно искреннее.
— Кто же мог не отпустить управляющего трестом?
— Ну, знаешь, наивняка-то из себя тоже не надо изображать. Над каждым управляющим есть свои управляющие. Но это тема, пожалуй, особая. Как-нибудь, Юрий Сергеевич, в другой раз.
— Ну почему же, и такой горький опыт, он как лекарство — полезен. За битого у нас двух небитых дают, — произнес Смирнов.
— Может, и дают, но битому от этого мало радости, — возразил Масленников.
— Геннадий Владимирович, я чего-то недопонимаю? Ведь ушел же на повышение. — И словно бы затем, чтобы самому еще раз убедиться в этом, Смирнов обвел глазами кабинет. Дескать, это же твой, заместителя начальника УЖС.
— Формально повышение, а фактически я остался без конкретного дела. Не я решаю, понятно? А раньше, в управлении и тресте, решал вопросы.
Нельзя было не почувствовать в эту минуту крепкий осадок горечи в голосе Масленникова.
— Ты, Юрий Сергеевич, когда войдешь в нашу систему, то и сам поймешь, что есть должности и должности. И названия сами по себе еще ни о чем не говорят. Важно конкретное содержание, которое ты сумеешь вложить в твои права и обязанности, — продолжал Масленников. — Но я хочу о другом. Вот, Юрий Сергеевич, в этом году закончу второй курс института, нет худа без добра, как говорится, нынешняя работа помогла, дает возможности.
— Это хорошо, — сказал Смирнов.
— Семнадцать лет заочного образования! Школа рабочей молодежи, техникум, теперь институт, — перечислял Масленников, — и ведь все время работал на полную выкладку. Тяжело! Сколько раз так подпирало, что чувствую — нет сил, бросаю. Но не бросил ни разу. Семнадцать лет вечерней учебы, — повторил Масленников, — это же эпопея!
— Кто испытал, тот знает, — кивнул Смирнов. — А кто знает Масленникова, тот и хочет услышать его советы.
— Насчет советов так скажу. — Масленников пододвинул к себе листок бумаги, начал чертить на нем кружочки: должно быть, это помогало сосредоточиться. — Самое трудное и самое первое дело — сложить коллектив. Сложить — это сдружить, сцементировать одной волей, одним желанием. Сложил коллектив — полпобеды за тобой.
— Это я понимаю, но как сделать? — улыбнулся Смирнов.
— Важно понять, что это главная задача, а пути будешь искать свои, готовых рецептов тут нет. Применительно к людям, к обстоятельствам, — сказал Масленников. И вспомнил: — Я был начальником потока, когда меня вызвал Галицкий Валентин Николаевич, тогдашний начальник комбината. Сказал: «Формируй управление. Что сможем, дадим, что сам сможешь достать, то твое». Ну и что же, собрали мне по потоку от каждого действующего управления. Так и с тобой, наверно, будет. Но бригады я старался отбирать сам.