Восхождение на Фузи-сан представляет большой интерес, не столько с точки зрения спортивной, сколько будучи полно характерных черт, присущих только Японии, с ее колоритом полным океанских экзотики и самобытности.
В долинах жжет солнце, в долинах цветы соперничают друг с другом, а над купами дерев, над округлыми линиями горных склонов зеленых и кудрявых шатер Фузиямы все еще засыпай снегом.
Наконец к августу месяцу для зоркою взгляда снег лишь несколькими полосками зрим: можно восходить.
Сколько лет тому назад, читая историю Муттера, я не знал даже точною ее имени.
Иностранцы называют перво-гору Японии – Фузи-яма то-есть имя с прибавлением японского слова гора; но японцы, называя имя горы Фудзи, прибавляют, почтительное «сан», то-есть господни.
При подъеме на Фузи-сан надо быть счастливцем, надо выбрать такую погоду, чтобы с вершины видеть что-либо, чтобы не получить от восхождения впечатления сырости, мелкого дождя, отвратительной дороги, бесконечного тумана и жестокого утомления.
Конец Июля описываемою года десять дней, как на зло, погода была ниже критики; казалось, что вернулся «нюбай», а между тем, организатор экскурсии закупил все что нужно, начиная от шеколада, солонины, вплоть до термосов различных систем. Каждый день погода становилась все хуже; через каждые полчаса начинал идти дождь, но ждать так надоело, что решили плюнуть на стихии и тридцатого июля выбрались из Йокогамы на Готембу.
Сюда не более трех часов езды.
Компания наша состояла всего навсего из трех человек.
Само собой разумеется, что одним был я, другим художник В. Фиалла[1], а третьим англичанин Г. Р. Пикок, по женской линии русский, происходящий из рода Бакунина.
Г. Р. Пикок сын англичанина, бывшего многие годы английским консулом на Кавказе, Г. Р. Пикок десять лет прожил в Сибири, исследуя жизнь инородцев крайнего севера. В нем чудесно слились русский и английский характеры. Для всякого путешествия эта смесь идеальна.
У русских есть порыв, пламенность, а в нашем друге к сему приметана еще природная порция упорной размеренной настойчивости. На станции Готемба видишь, что Фузи действительно является магнитом, здесь явно властвующим над автомобилями, над тележками, куда набиваются бесконечные экскурсанты.
Чтобы иметь о них представление: надо вообразить толпу в солдатском белье, в обмотках, к подошвам привязаны плетушки (т. н. варадзи). Почти каждый японец считает своим долгом молитвенно взойти на Фузи-сан.
Но белая одежда, шляпа в виде подноса из тростника и посох – это форма всех пиллигримов. «Тозанся» называются пиллигримы; одни за другим, длинными вереницами тянутся они к подножью священной горы.
У каждого к поясу привешен мелодичный «рэ» звонок. По горным склонам звучат чистые голоса звоночков и чем круче подъем тем более унылы оттенки звуков.
От Готембы час мы едем автомобилем, места полны перелесками, роскошной (не кошенной!) травой; но места пустынны, ни овец, ни коров ни земледельцев; для риса здесь холодно, а к другим видам эксплоатаци земли японцы, очевидно, не имеют склонности.
Дождь косыми нитями простегивает воздух. Конечно, если бы была хорошая погода, то взор мог бы окинуть крутые склоны величественного конуса, земляной «сунье», которую напялил на себя главный остров страны «Восходящего Солнца».
30 июля вечер застает нас в японской гостиннице, в Субашири. Местечко расположено на две тысячи слишком фут выше уровня моря. Местность вокруг Субашири также пустынна в лесах нет изб, поселков.
Из царства лета мы перенесены в пору осени, когда теплый туман временами так густ, что не видны не только дали, а даже близкий дом маячит плоской тенью. Деревья высятся призраками, рокот и лепет шумящих водопадов, напоминая Швейцарию, говорит сознанию, что вечер в горах. Порою идет дождь, но не обращая внимания ни на туман, ни на дождь, теперь вооруженные фонарями из промасленной бумаги по улицам проходят тозанся (пиллигримы), некоторые проезжают на лошади, раздается гудок автомобиля, близоруко взглянувшего в туман из-за угла.
Весь поселок Субашири вырос, как ответ движению посетителей Фузи-ямы.
В нашей гостиннице своеобразная жизнь: номера часто бывают со стенами раздвинутыми, лакированные доски галлерей не омрачены шлепаньем туфель, а порой вдруг, появляются поздним вечером толпы утомленных людей, возвращающихся с вершины горы; вповалку занимают они несколько номеров, и тогда отправившись в баню при гостиннице, вы рискуете мыться совместно с путешественниками как мужчинами так и девицами, не стесняющимися этого.
Вот, редко попадающиеся, европейцы группа англичан: несколько мужчин и две дамы: когда сумерки сгущаются им подают лошадей, до восьмой станции (одиннадцать тысяч фут) можно ехать лошадью; причем проводник все время ведет ее под уздцы; компания говорит, что они едут встречать восход: в их распоряжении одиннадцать часов.
Успеют ли они?
О конечно успеют, ведь говорят, что один японец чуть не в два с половиной часа смог подняться на вершину!
Двое из европейцев мужчина и дама пешком они храбрятся, ибо не испытав ничего не разузнаешь.
Но надо сказать, что к восьми часам утра они пасмурные вернулись в гостинницу, признавшись, что до вершины не дошли, а рассвет, по их словам, одинаков и со склона (третья станция).
Ложимся в неважном настроении; погода убивает малейшие надежды: молоко тумана делает окрестности похожими на предбанник: так же интересно ничего не видно, кроме куда то стремящегося белого пара.
31 июля своим рассветом немного бодрит.
Цветное небо зари сквозь пальцы туч, пытающихся закрыть восход.
От умывальника видно как шевелятся над Фудзи-ямой скопления фиолетового пара; временами он прорывается и вдруг виднеется кусок горы, но так как общего очерка не хватает, то и не понятно какой имеет вид непоказывающаяся нашим глазам Фузи-гора. Около одиннадцати часов дня нам наконец улыбнулось счастье; правда на недолго встала вдруг открытая вершина и тогда сразу глаза поняли: что там пустынно, что там – начало весны, потому что стаявший снег еще задерживается в оврагах, он лежит там белый, до боли в глазах!
Надо пользоваться надо восходить!!!
Японский дом это тип открытого павильона с «воображаемыми» стенами; японский храм павильон, к которому ведет аллея, иногда сотен дерев; мы проходим по такому «двору» храма.
Вдруг Г. Р. Пикок вскрикивает:
Меня укусила змея!..
Я вижу аршина в полтора желтую змею, извивающуюся к стене кустов и дерев по выбитому песку аллеи.
Двор многолюден; пятна света сквозь мощную сень дерев пестрят почву. Невдалеке проходит женщина, с любопытством смотря на европейца, завернувшего одежду, чтобы найти укус.
Она не опасна, она не опасна! восклицает пономарь храма – старик, подымающий длинной палкой змею, чтобы швырнуть ее к женщине, бросающейся в сторону.
Сцена полна своеобразного колорита: она на фоне старинною храма, покрытого соломой, в старике штрихи веселья полуюродивого.
Что то дикое! колдовство!
Змею не убивают, ее желтое тело исчезает в заросли.
Вооруженные длинными посохами, на которые на каждой станции кладут штемпель, мы продолжаем свой путь, чтобы через час попасть в дождик, который скрывает от нас все проеханное и пройденное.
Через каждый час мы пьем чай в бараках, устроенных но пути. Дорога оживлена массой верховых и пешеходов движущихся на гору и вниз.
Только перед вечером в местах, что так напоминают русские, дождя уже нет. Кругом ростут «моми» вроде ели, «буна» схожие с березой, а затем идут «кара матцу» или же иначе лиственницы, которые стоят все более и более густой и дружной семьей. О вкусах не спорят, в Японии убеждаешься в этом: наши проводники, быстро шагающие на резиновых подошвах «таби» с одним пальцем, удивляются нам, когда мы невольно уклоняемся на живописные поляны в стороне от пути, где земляника так густо покрывает почву, что этому обилию мог бы позавидовать самый опытный возделыватель ее.
Наши проводники пожимают плечами и говорят:
– Японцы не кушают.
Начинает темнеть; мы прошли две с половиной станции; дорога становится все более уклоняющейся от горизонтали. Между клочьями тумана, оставшегося внизу, вдруг образовались какие то щели; откуда-то упали алые пятна румянца, неопределенного, неясного робкого. Вечер, суровый вечер в прохладном воздухе и густой, никем нетронутый лес, показывает свой авангард.
Здесь взгляды остаются недоуменными: многие великаны стоят так, как будто идя толпой на Фузи они покачнулись и задержавшись корнями, остались в положении наклонном; другие показывают свой перебитый ствол, который торчит на подобие сломанной кости.
Но дальше нет ни одного дерева: сплошная агония леса, древесные тела валом. безобразной, неряшливой плотиной сплелись, вытыкая из кучи хлама сучья, ветви, перепуганные с молодыми побегами.
Царство растительного мира оспаривает каждую пядь земли у снега и льда, ползущих с вершины. Но теперь лето и так как последние теплом отогнаны далеко картина «агония леса» так же не понятна, как бессмысленна панорама поля, где только что отзвучали мечи победы и исчезли топоты бегущих и преследователей.
Здесь мы встретили здоровую и красивую девушку лет четырнадцати, «Побу сан», которую нес на рогульках крепкий рикша, причем ее голенькие круглые ножки свешивались у него из под мышек, родители же девицы следовали, отстав на приличном расстояньи.
На встречу сгустившейся темноте в руках проводников фонари.
Мне приходилось ходить по пятьдесят верст в день, но путь по равнине разнится от такового – в гору.
В ночную пору хождение осложняется камушками, скользящими под ногами, мягким грунтом из крупного пепла, представляющего собой не прочную, ползущую опору; словом, до третьей станции (восемь тысяч пятьсот фут) мы дотащились с значительными усилиями и не ранее девяти часов. Мы поднялись на тысячу двести пятьсот сажень, если вспомнить, что Эйфель равен высотой ста пятидесяти саженям, Вульворт высочайшее здание мира 780 фут, храм Христа Спасителя пятидесяти двум саженям, то мы сделали не так уж мало.