17. Несколько ближе устья Аисхев, справа — ущелье левого притока Кёраметсуи, лишённое леса. В нём лежат села с грузинскими именами Кёрамет и Зенабан, где живут пресловутые христиане окрестностей Пархала. Небольшой вьючный мост в одну арку, каменный, древней кладки, ведёт через Кёрамет-суи. Кладка арок из тёсаного сизого известняка сохранилась безупречно. Поверх неё рваный камень на извести. Мост вымощен булыжником.
Деревня Хевек и мост через Хевек-суи 1917. Фото И. Зданевича
Но прежде чем перейти мост, мы проходим под турецкой вывеской, висящей на проволоке, протянутой меж столбами над дорогой. Повествует она о запрещении рубить лес в рощах над Хевеком. Усиленная порубка последних лет привела к тому, что поредевшие деревья не в состоянии удерживать зимой обильный снег, и пошли вредоносные обвалы, от которых чувствительно страдают верхние окраины деревни. Поодаль на каменном заборе, отделяющем тут дорогу от низовий берега, сидит группа мужчин до десяти, занятых беседой. Среди них и нужный мне хевекский мухтар. Все подымаются и вместе с нами идут восвояси в Хевек. Переходим каменный мост и вслед деревянный, перебираясь на правый берег Хевек-суи в деревню. Мухтар занят беседой с Мехметом. Среди остальных половина жила в России и владеет русским языком. Они обступают меня, засыпая вопросами о моей национальности, о моих целях, о войне, о политических перспективах. Потом идут темы лирические более. Они вспоминают Россию, где все служили хлебопёками по многу лет и откуда вернулись из-за войны. Нота сожаления неизменная. Один из собеседников, старик, оказывается, знает и Закавказье — он работал хлебопёком в Тифлисе. Справляется о разных аборигенах, поставщиком которых ему долгое время пришлось быть. Занят мелочами, подробностями. Я кое-кого знаю и могу несколько удовлетворить любопытство погрузившегося[42] в воспоминания старика. Однако пребывание и Тифлисе не дало ему случая выучить грузинский или армянский язык. Не знает грузинского языка и никто из нашего общества.
В Хевеке я прощаюсь со всеми и остаюсь в обществе мухтара. Покидает меня и Мехмет, остающийся немного в Хевеке у кого-то из своих друзей: потом он догонит меня. Мухтар сообщает, что мы отправимся в Меретет, мегле-дагу Хевека, где он сам сейчас живёт. Там я устроюсь на ночлег у одного из его знакомых — сам мухтар не может меня принять из-за отсутствия достаточно комфортабельного помещения. В Меретете же он даст мне второго проводника. Для меня ночлег в Хевеке выигрыш в 2 км по пути к Качкару, и я охотно соглашаюсь. Мы проходим Хевек, мимо домов и мечети. Мечеть — просторное здание, облицованное камнем грубой тёски, и бедная надписями, построена на средства одного разбогатевшего на промыслах хевекца. Миновав село, идём по дороге, прорезающей пастбища. Отведённый поток стекает по склону к реке. Десять деревянных мельниц одна за другой стоят, как солдаты на лестнице, растянувшись по склону, и слышно, как вода вертит горизонтально расположенные лопасти, — типичная мельница Гюрджистана и Западной Грузии.
Я присматриваюсь к моему спутнику и ближе знакомлюсь с ним. Высокого роста — сто семьдесят семь-восемь, стройный тёмный брюнет с небольшой круглой бородой и волосатыми руками. Одет в серый пиджак, жилет и папаху. 38 лет. Зовут его Ахмет Дульгер-оглы, сам он хемшин из села Холджо в водоёме Фортуны18, но женился в Хевеке и вот переселился сюда. Восемнадцать лет прожил хлебопёком в Елизаветграде и из-за военной встряски вернулся домой19. О причинах моего посещения не спрашивает ничего, видимо, беседа его с Мехметом исчерпала этот вопрос. Но сразу переходит к политике. Судьба русской революции и позиция Временного правительства по вопросу о мире сильно озабочивают его. Мира, как все проживавшие подолгу в России, ждёт не только из-за того, что невтерпёж разорение и обнищание, «посланное Богом» на его страну. Но в словах звучит надежда на возможность выехать в Россию на работу. И дальше беседа разворачивается, как все мои политические беседы в Гюрджистане, по трафарету. Несколько слов, и на очереди вопрос о судьбах оккупированной Россией страны. Обсуждение возможности status quo приходит всегда последним — это вопрос академический, и решение его страстей не возбуждает. В первую очередь, конечно, обсуждается вопрос о присоединении к Армении, и ответ на него неизменно отрицательный и нетерпимый. Но встретить знакомую мне нетерпимость у хемшина, «бабушка» которого ещё помнила армянский язык, я не думал. Попутно замечание о религиозной терпимости. Критикуя турецкие порядки, Ахмет доволен Россией: «Я 18 лет прожил там, и разве хоть раз кто-нибудь задел мою религию?» Относительно решения вопроса в смысле единой Грузии я ещё раз убедился, что это был пустой звук, не нашедший никакого отклика. Так было положено начало политическим прениям, развернувшимся во всей широте вечером в Меретете. Там получили развитие частью знакомые, частью новые черты нашей беседы в пути. Наша беседа была прервана зрелищем на пути, вскоре после поворота дороги, следующем в этом ущелью Хевек-суи, меняющего направление на SW. Отсюда ущелье представляет корытообразную долину, тянущуюся к перевалу на Хотучур и соседним пикам, и сдавлено с боков пологими откосами отрогов Качкара и Бавут-дага. Несколько выше моста, где ущелье меняет направление, дорогу нам перегораживала большая конеч ная морена[43] некогда занимавшего долину Качкарского ледника. Я бросаю политику и иду к валунам, высоко взгромоздившимся над дорогой. Валуны достигают метра, не более крупные. В конце они рассыпаны, но дальше громоздятся в отчётливый холм конечной морены. Два наиболее крупных — почти у вершины. Противоположный склон полог. Правый бок морены примыкает к правому боку долины, левый спускается в направление берега Хевек-суи. Вопрос о следах оледенения Понтийского хребта должен быть решён положительно. И замечу, здесь в углу между хевекскими и хотучурскими альпами было больше всего вероятия натолкнуться на эти следы. Я ждал морены. Наиболее мощные массивы, северный склон, пологий тут много более, чем северный склон Понтийского хребта, — именно здесь должны были эти факторы содействовать развитию наиболее мощного оледенения. И теперь при взгляде на корытообразную долину было ясно, что всё ущелье было занято ледником, спускавшимся до уровня[…][44] м. Восхождение на Качкар должно было познакомить со строеньем долины и истоками того исчезнувшего ледника. И там, у Качкара, я надеялся найти благоприятную обстановку и уцелевший ещё лёд.
Один из проводников экспедиции Витторио Селлы на Кавказ. Ок. 1890.
Фото В. Селлы
Дорога огибает морену и перебирается на правый[45] берег. Вот и Меретет, расположенный у самого устья Меретет-суи, — левого притока Хевек-суи, несущего свои воды со склона Цеттала и славной яйлы Дибе. Домов в Меретете до сорока. Я закончил свой дневной переход. Мы у дома мухтара, в самом начале даги. Часы показывают 6.40. Облаков на небе немного, но накрапывает дождь. Погоде не бывать. Пока мухтар хлопочет о ночлеге для меня, я сижу на лавочке у дверей его дома. Меня разглядывают несколько обитателей Меретета и среди них дочери мухтара — две жгучие брюнетки, прелестные девочки лет 14 и 12, красивые и похожие на отца. Ахмет, не очень откровенничающий своим хемшинским происхождением (не антагонизм к армянам играет ли тут роль?), не прочь звать себя лазом, хотя произношение сразу выдаёт его (вместо Джабикет он говорит, например, Джабургет и т. п.), называет потом своих дочерей «мои лазки», хвастаясь тем, как непохожи лицом и сложением они на местных женщин, — я думал, во что обратит их уготованная им судьба. Маленький сын хозяина, отчаянный бутуз четырёх лет, также похожий на отца, всё время шумит и дерётся с присматривающими за ним сёстрами. Но заглянуть в дом мухтара мне не приходится. Дождь проходит. Смеркается. Вернувшийся Ахмет ведёт меня по соседству в дом Хуршут-аги Базар-оглы. Кунацкая[46] просторная комната с двумя стенными шкафами, железной печью и нарами, застланными, как и пол, грубыми покупными коврами турецкой работы. Горит керосиновая висячая лампа — роскошь редкая здесь. Печь топится. Я один и занят одним — скорее вскипятить воду и приняться за еду: с Пархала я ничего не ел, кроме туты и двух тартинок, и не хочу потерять сил.
Горная деревня. Ок. 1890. Фото В. Селлы
Лазы. 1900-е
Политика в Меретете
Мои новые знакомые сумели вовремя блеснуть врождённой деликатностью: после того, как я поблагодарил их за воду и сказал, что ничего мне более пока не надо, больше получаса никто не появлялся в моей комнате, что было замечательно и крайне характерно при том любопытстве, которое я возбудил и здесь. И в одиночестве я успел совершить свою диетическую трапезу альпиниста, переодеться и разобрать вещи, распределив потребное для высокого и низкого лагерей. Только лишь вещи были уложены, как по сигналу открылись двери и в комнату вошли мухтар, его двоюродный брат Ибрагим Дульгер-оглы (очевидно, Дульгер-оглы была фамилия а не отчество), Хоршут-ага — мой просвещённый хозяин, Баттал-эфенди Какат-оглы, один из обитателей Меретета, и Мехмет — мой проводник, подоспевший из Хевека. Мальчик, сын хозяина, проворно подбрасывает дров в и без <того> разгоревшуюся печь и приносит новый медный кувшин, ставя его на печь. Вода закипает быстро. Уже 9 часов. Я выхожу на минуту справиться о погоде (t. 7,8, безветренно, обл<ачность> 0) и несколько удовлетворённый возвращаюсь угостить гостей самым примечательным для нынешних времён блюдом — чаем с сахаром, который подаётся вовсе не в экономных дозах. Усевшись ногами крестом на полу, хевекцы и Мехмет пьют из стаканов, оказавшихся у хозяина в достаточном количестве, вприкуску, предварительно мелко наколов сахар, как мои друзья в Зыхике. Приносят хлеб, ржаной, свежий, много лучше пархальского по муке и по выпечке. Я было присоединяюсь к компании, когда мне приносят особое блюдо — сковороду с картофелем, жаренным в масле и облитым сметаной. Это угощение мухтара, несколько извиняющегося за скромность, но присовокупляющего, что всё-таки это кушанье «городское», и мне в России приходилось, вероятно, есть такое блюдо. Я сыт, но это ничуть не экзотическое блюдо приготовлено так заманчиво и так далеко от продовольственного кризиса городов России, что я с удовольствием принимаюсь за нарочито не экзотическую еду