Следующий перевал мы проходим при ураганном ветре, ломающем наши зонтики. В деревнях отрываем носильщиков от чадящих очагов, вытаскиваем их из-под крова бамбуковых хижин, где они прижимаются друг к другу, оставляя экспедиционные грузы мокнуть под дождем.
Когда прекращается дождь и тучи рассеиваются по бесконечным зеленым склонам, перед нами открывается широкая долина реки Арун, берущая начало в Тибете и собирающая воду с ледников на северных склонах Эвереста и Макалу.
Говорят, слово «Арун» означает «восход», «рассвет» или «утренняя заря».
Эта мужественная река пробила главный хребет Гималаев между Макалу и Канченджангой, размыв для себя глубокий каньон в граните и гималайских гнейсах. Арун — это непрерывные пороги, шумящие, вздымающиеся и вдруг стихающие, выбрасывающие песок и гальку со дна речного русла на извилистые берега.
Воды Аруна напоминают молоко, разбавленное водой, голубоватые, серые и зеленые. На берегах реки скалы и рисовые поля, лиственные рощи и хвойные боры, деревни на склонах и речных террасах, осененных старыми деревьями, заросли бамбука и зацветающие рододендроны.
Мы спускаемся к реке, вокруг нас весна и осень одновременно, невероятное чередование всех времен года, когда в течение одного дня пути весна сменяется зимой, а зима осенью. Из соснового бора мы переходим в буковую рощу, освещенную заходящим солнцем. Мы спускаемся в долину, где в ясном вечернем воздухе кружатся осенние листья, стоит бабье лето, хотя на календаре европейский март и непальское «бог знает что». Мы шагаем будто по вересковой Высочине, прогретой уходящим летом, и кажется, слышны слова поэта:
Мы однажды вернемся погруженные в думы
И найдем ту тропинку и рощу
В горах, осенним пронзенную светом...
Быстро темнеет, как обычно в тропиках. Меж берегов, где геологические пласты обнажены водами реки, во время муссонных ливней поднимающейся гораздо выше уровня теперешних порогов, шумит Арун. Эта таинственная река разрушила схематические представления географов о гималайском водоразделе, отодвинув его далеко на север, в 'Гибет. Арун старше, чем Гималаи, и когда эта горная система поднималась, река проложила себе путь через горы, упрямо стремясь с Тибета прямо к океану. Арун служил ориентиром для первых летчиков, совершавших перелет из северной Индии через высочайшую гору мира.
Наступил вечер, прекращаются взволнованные поиски при помощи коротковолновых раций носильщиков и грузов, разбросанных на всем протяжении пути от перевала над Гиле до лагеря у реки. После холодного дождливого и ветреного дня воцаряется покой. Не весь караван дошел до лагеря, и многие носильщики (а с ними много ящиков и тюков) находят ночлег в хижинах или у костров вдоль тропы. Только некоторые из них добрались до реки, где на косе, под шелестящими осинами и липами, Анг Ками и его помощники устроили кухню, откуда доносится запах жаркого. Цыплятам уже свернули шеи. Мы пьем чай, и в чашке остаются песок из реки Арун, песок с тибетских плоскогорий и искорки слюды из раздробленных пород Макалу.
Несмотря на дневные тяготы, на раздражение и взволнованные голоса носильщиков и шерпов, несмотря на мелкие стычки между альпинистами, мы осознаем потрясающий факт: мы спим под деревьями на берегу реки, над которой завтра займется утренняя заря и осветит восточные склоны Макалу и Эвереста.
В этот день начались наши мучения с носильщиками; они станут неотъемлемой частью жизни экспедиции до той минуты, когда последний носильщик получит свои деньги, а снаряжение, оставшееся после битвы за Макалу, будет погружено на машины.
Всеобщая забастовка разразилась утром следующего дня.
Раздраженные вчерашним долгим и трудным походом, усталостью и промочившим их до костей дождем, носильщики собрались на берегу реки, белом от песка и намытых валунов. Жители окрестностей Дхарана носят полотняную одежду, которая не защищает от непогоды. Лишь некоторые, среди них семьи молчаливых широколицых людей с северных границ, которых мы называли «индейцами», не участвуют в забастовке. Они закутаны в теплые шерстяные накидки. Волосы их кое-как заплетены в косы, и они ищут друг у друга вшей. «Индейцы» пойдут с экспедицией до высокогорных районов, потому что где-то там у них дом.
Забастовщики стоят плотной толпой, за ними шумит быстрая река, светит солнце. Они требуют повышения платы, дополнительно по две рупии на покупку риса, который здесь дороже, требуют, чтобы сегодняшний переход был как можно более коротким и они смогли отдохнуть. Иначе они бросят ящики с экспедиционными грузами и уйдут домой.
Сопровождающий нас государственный чиновник, поручик королевской непальской армии Базра Гурунг, напяливает на голову пеструю непальскую шапку, готовясь произнести пламенную речь о мужественном народе, который не боится дождя, пути и тяжкой ноши, которого не остановят ни жажда, ни жара, ни голод, ни холод. Носильщики стоят, слушая лестные и горячие слова. Носильцики уступают, и мы тоже: повышаем дневную плату до одиннадцати, до двенадцати рупий, соглашаемся на все условия забастовщиков. Что нам остается? Мы не можем без них обойтись. А они?
Экспедиция не может обойтись без пролетариата Арунской долины, без его помощи мы не смогли бы доставить в базовый лагерь у подножия Макалу девять тонн грузов. Перетаскивание девяти тонн всевозможных вещей, среди которых были предметы очень ценные, в такую даль, в неприступные уголки гор представлялось этим людям непонятной, бесполезной игрой. Хотим мы этого или не хотим, мы используем существование классовой пропасти в близком к феодализму обществе, потому что не можем обойтись без носильщиков, которым платим по нашим представлениям мизерную плату: десять-двенадцать рупий в день (приблизительно один американский доллар). В беге времени, которое над реками России, Чехии или Словакии течет иначе, чем над рекой Арун, чье название «Заря» звучит почти революционно, наше отношение к нанятым носильщикам выглядит анахронизмом, создающим для нас трудности во взаимоотношениях с носильщиками, а иногда и с собственной совестью.
Построенный и все еще немного недовольный караван двигается по долине.
Вдруг рой верещащих зеленых попугайчиков пролетел над порогами Аруна.
Когда я перечитываю прекрасную книгу Владимира Прохазки об экспедиции на Аннапурну, мое внимание всегда останавливает фотография диких гусей, летящих над горами. В этот момент я вспомнил о них. Ведь мы хотели увидеть диких гусей, летящих к северу!
По высохшему руслу реки, по песку, гальке и грязи группками идут носильщики. Идут «индейцы» и молоденькие девушки, которые несут тяжелые чемоданы с лекарствами, идут дети и матери с грудными младенцами. Влюбленные парни и девушки берутся за руки, когда тропинка становится шире. Шагают беднейшие из пролетариев, счастливые бедняки, шагают распевая песни, тяжело дыша, когда тропа карабкается по вымоинам берега или взбирается на утес. Идут счастливые люди, потому что они не умеют долго сердиться или волноваться. Они минуют зеленые рощи и белые берега, раскаленные солнцем, следуют за поворотами реки, двигаясь все время на север, где в зеленых волнах предгорий вырисовываются сверкающие белизной Гималаи.
Рой темно-зеленых попугаев, вереща, опускается в рощу банановых деревьев. Караван двигается дальше по отложениям, намытым рекой, которая называется Заря.
Песок пышет жаром. А дальше тропинки, почти как в парке, взбираются вверх по осеннему лесу, в котором абсурдно благоухает жасмин вопреки тому, что с деревьев слетают разноцветные листья и лес дышит тлением. Цветет боярышник, на рододендроне кровавыми каплями распускаются цветы.
Мы разбиваем лагерь на поросшей травой отмели у слияния Аруна с рекой Сава Кхола, несущей свои чистые, обильные рыбой воды с востока. Вечерний покой располагает к писательству. Сидя на экспедиционных ящиках, альпинисты, подобно Гаю Юлию Цезарю с его «Записками о Галльской войне», пишут каждый свой дневник: «О трудных переговорах с мятежными туземцами и о взятии в плен Верцингеторикса». Ведь каждый мнит себя стратегом и полагает, что в синем альпинистском рюкзаке несет на спине маршальский жезл и ключ от врат Макалу.
В это время шерпы пьют слишком сладкий чай и едят рис в количествах, превышающих дневную норму. В джунглях вокруг лагеря горят костры, звучит веселый смех носильщиков. В то время, как женщины кормят детей и судачат о своих делах, в которых мы ничего не понимаем, общество чешских и словацких писателей, совершающих паломничество по восточному Непалу, наслаждается отдыхом, как поэты периода Возрождения на Ораве или в Чешском раю.
Аэродром в Тумлингтаре устроен на ровной, как стол, речной террасе, поросшей травой, которую уничтожают не овцы, а потоки дождевой воды, уносящие глинистую почву в реку Заря. Самолету едва хватает места, чтобы приземлиться, взлетает он прямо над пропастью долины. На этот аэродром прибыла осенью 1972 года югославская экспедиция к Макалу, избежав тягот пути, который мы только что завершили, избежав жары, мучений с носильщиками, сэкономив силы и деньги. Однако югославы ничего не узнали о реке Арун. Они не видели над речными волнами вершину Макалу, когда, освещенная восходящим солнцем, она сияет над синим лоном долины.
С офицером связи мы идем к простому низкому зданию. Там никого нет. На аэродроме нет постоянного сторожа. И рации тоже.
Кхандбари — последнее из более или менее крупных поселений (это скорее село или городок) на пути к Макалу. Но и здесь нет ни радиосвязи, ни телефона, ни телеграфа. С миром нас будут связывать только почтовые скороходы. Здесь у пилота, который раз в неделю — в случае летной погоды — прилетает из Катманду, они будут забирать посылку для нас и передавать ему сверток с нашими письмами.
В лагере за Кхандбари, разбитом на вершинах холмов, мы отпускаем носильщиков и нанимаем новых. Если дхаранские носильщики принадлежали в основном к одной этнической группе, то приходящие сейчас в лагерь люди, нанятые Норбу Ламой, представляют очень разнообразную антропологическую мешанину. Среди них стройные люди с индоевропейскими чертами, люди, напоминающие североамериканских индейцев и жителей Полинезии, женщины и девушки с полотен Гогена, рослые тибетцы и еще — загадочная раса хулиганов, наиболее опасная. Их европейские шляпы украшены павлиньими перьями, хотя некоторые носят экспедиционные шапки или шлемы, похожие на те, что носили средневековые оруженосцы; одеты они в английские военные шорты и толстые накидки, на теле у них пестрые нейлоновые майки и жилеты в цветочек. Жуткие стиляги, они умели и сверкать глазами, и петь, и болтать у костра ночи напролет. В конце концов от них не было никак