ПО СЛЕДУ ДРАКОНА КАГЭ
Низко и недолго висит солнце зимою над охотской тайгой. То ли само мерзнет от прохватывающего ветра, без устали дующего на застывшее море, то ли от стыда, что не может дать земле тепла, — едва вскарабкается на каменистую вершину, и тут же вниз по склону. Торопись, одинокий каюр, чтобы не застала тебя ночь под пустынной сопкой или на остекленевшем болоте, где ни веточки для костра, ни кустика для укрытия.
Дальше от берега — слабее ветер, но свирепее мороз. «Курк-курк, поть-поть!» Торопятся чубатые собачки, беспокойно дергают лохматыми ушами на крик каюра, и звон медных колец с рукояти остола слышится далеко вокруг. От самого моря бежит упряжка. Полозья нарт подбиты китовым усом — на случай некоти, если в пути застанет. К спинке нарт вязанка дров приторочена — не знает каюр, где ему заночевать придется. В мрачную разложину меж крутых склонов свернул, вверх по руслу замерзшей речки правит, где темные, шаманские места начались, «хаканжа» называют их тунгусы и поскорее стараются миновать. А человек на нартах остолом трясет: «Поть-поть! Вперед!» Вот он соскочил на снег и побежал следом за упряжкой, путаясь в полах странной одежды. Кто он, зачем сюда забрался? Почему тревожит кухту, прижавшую чахлые лиственницы к мертвенно застывшим сугробам? Или не знает, что в худом месте охотской зимой и человек пропадает бесследно, и собака, и порою даже зверь?
Тяжело дышат собачки, время от времени оглядываются на каюра — когда остол в снег воткнет? Прежний хозяин в это время костер разводил в заветрие, чай пил, юколу из мехового мешка доставал…
Тощий мешок трясется на нартах — мало в нем корма для собачек, мало пищи для человека. Но именно это и спасет каюра. Не прокатит он и десятка саженей, как треснет лед под полозьями, и рухнет вниз нарта.
— А-а! — разнеслось по ущелью.
«О-о-о», — отозвались скалы. Завизжали, заскулили собаки, упираясь изо всех сил лапами в колючий, режущий накат. Висит нарта в пустоте вымерзшей до каменистого дна речки, бьет, толкает ее ногой человек, нащупывая упор. Вцепился он в край пролома, тщетно силится подтянуться. Скользят по сколу пальцы, вот-вот сорвутся. Крикнул тут человек хриплым голосом непонятные псам слова — рванулась упряжка вперед, потащила за собой каюра и нарту. Выполз тот грудью на лед, привстал на четвереньки — и быстрее прочь от пролома. Сел на берегу отдышаться, окровавленные пальцы облизывает.
— Ишь, чертяка. На прямую тебя не возьмешь!
Птичьим писком прозвучал голос человека в глухом углу, окруженном недвижными сопками. За их острыми вершинами виднелись еще сопки, а за ними по одну сторону — простирались таежные мари да чащобы, по другую — тесно сгрудились неприступные скалы хребта Джугджур. Знающий охотник, таежный оленевод-намнканл в одиночку не рискнут пробираться через них.
— Ну ничего. Впредь умнее буду!
Затрещали в огне поленья, привезенные издалека, растаяли в котелке куски льда. Свернулись клубками неподалеку от кострища собачки, уткнув носы в пушистые хвосты. А человек сидел, спрятав ладони в рукава солдатской шинели, пристально смотрел блестящими глазами в уголья. Потом вытащил из кармана блокнот, принялся что-то черкать карандашиком. Не замечал он, что, как и в прежние дни, за каждым движением его следит настороженный взгляд из-за каменной гряды.
У костра сидел Коля Карпов. С лета прошлого, 192… года, как с парохода «Красный Олег» сошел на охотский берег отряд ОГПУ, он — начальник первой пограничной комендатуры края. Края огромного, дикого и безлюдного — так ему показалось, когда на гидроплане «Савойя» он облетал участок несения службы. Летчик несколько раз указывал пальцем в кожаной перчатке вниз. Отвернувшись от ветра, слезящимися глазами Коля различал на море застывшие суденышки — это хозяйничали в советских водах кавасаки[5] японских браконьеров. Коля кивал головой и черкал в блокнотик: «Обзавестись своим флотом в целях коренного отпора в морской полосе!»
Потом гидроплан погрузили на судно, и оно отбыло по предписанному маршруту далеко в Арктику. А Коля долго ломал голову — где же раздобыть флот? По имеющимся сведениям, один паровой катер находился в Гижиге, а второй в Охотске — до них было морем верст по тысяче, а берегом и совсем не дойти.
Но сейчас в далекой разложине, затерявшейся между сопок, его мысли были заняты другим. Он проводил агитацию среди местного населения для выборов в первый районный Совет туземных депутатов. С начала зимы, как только стал возможным нартовый путь по замерзшим болотам и ручьям, он посетил десятки орочских землянок и тунгусских утэнов[6], что стояли в устьях рек. Собачьей упряжкой он наловчился управлять сноровисто и уже считал себя записным северянином. Успех взбодрил его настолько, что он отправлялся в дорогу без спутников, объясняя, что для одного клади требуется меньше и собакам легче.
Он решил пробраться в глубь тайги, где выпасали свои хэсэны[7] ламуты, но просчитался. Провиант кончился быстро, а остатки юколы только что ушли под лед. Хорошо еще, что сухие сучья на последней стоянке он прихватил ремнем к нарте. А то бы… Север слегка щелкнул его по носу за самонадеянность. Только сейчас он начал понимать, что каждый день и каждая верста на Севере совсем не похожи, как различны два туземца. А ведь в начале службы для него они все были на одно лицо. Теперь-то он за версту может отличить тунгуса от ламута или берегового ороча.
Коля обвел взглядом темные силуэты вершин. Вздохнул. Отогрел руки у огня, подоткнул полы шинели и снова стал писать карандашом. «В целях привыкания к местности необходима летняя заготовка рыбы и изучение туземного образа жизни зимой, особенно при передвижении…»
Смирив гордость, он повернет упряжку на уже пройденный путь в поселок Учга, где располагалась комендатура. Едва отъехав от ущелья, он услышит легкий гул, но не придаст ему значения. Между тем его неведомый провожатый встрепенется, наденет лыжи и стремглав бросится прочь, потому что гудение означало близкую пургу — горы предупреждали о непогоде.
Так и не узнав, что спасся от двойной гибели — от пули и пурги, — Коля вернется в поселок.
Прошел не один день, прежде чем он отправился в глубинную тайгу, где встретил ламутскую дюндя[8], установленную в притоках Верхней Колымы. Внутри за низеньким самодельным столиком Коля увидел худощавого старика в ситцевой косоворотке.
— Доровчан[9], — приветствовал он хозяина.
— Доровчан, — равнодушно ответил тот, не выпуская изо рта трубки.
— По делу я к вам, — заикнулся было гость.
Старик невозмутимо перебил:
— Сначала привет, разговоры потом.
Тенью отделился от груды шкур в углу человек, склонился над камельком. Когда огонь взбежал по подброшенным сучьям, Коля разглядел — девушка. Не дожидаясь команды, она принесла полный чайник снега, повесила над очагом. То же проделала с котлом — надела дужку на свисающий сверху закопченный крюк из оленьего рога.
Помягчело лицо старика, когда гость достал из мешка нехитрые подарки: цыбик чаю, колотый сахар. Навострились, замерцали глазки в щелочках щек.
— Пирт давай маленько.
— Сам не пью и вам не советую, — со сдержанной строгостью ответил Коля. — Новой жизни на одурманивании народа не построишь!
— Эко! — не смог удержаться от удивления хозяин. — Ну, тогда дебдэй[10].
Девушка бросила в закипевшую воду крупные куски мяса, но не прошло и нескольких минут, как вытащила их и разложила побелевшую мякоть на деревянном подносе. Старик выбрал ребровину с прослойками жира и сноровисто заработал ножом у самых губ.
Потом пили чай — долго, пока чайник не опустел. Прислуживающей девушке старик разрешил выпить остатки. Гущу выбрал ладонью и съел сам. Сказал:
— Тебя эвенк называют Мэнгноникан[11]. Правда на железной птице летал?
— Правда. Откуда знаешь меня?
— Глаза есть, уши есть — давно люди говорят, что по берегу ходят много нючи[12] с длинным пэктэрэвун[13]. Почто паракот прогоняешь, торговать не даешь?
И завязалась беседа между гостем и хозяином Романом Громовым. Умел красноречиво говорить Коля, помнил уроки красноармейских митингов и выступлений перед пролетариатом Приморья, обманутым Земским правительством.
Долго молчал старик, сосредоточенно посипывал трубкой. Мудрый человек — тих словно озеро, пустой человек — болтлив как ручей. Наконец молвил свое слово:
— Зачем нада тарн-цнал? Ороч[14] всегда был добрый человек. Кочевой люди не любят крови. Послушай меня — прими слова ухом, пойми умом, почувствуй всем нутром своим.
И поведал сказание давних времен.
Все орочи тогда в колымской тайге пасли своих оленей, там же охотились на едового и пушного зверя. Хорошо жили, мирно. Но повстречались в тайге с народом нюрамни[15] — те тоже зверя добывали. Неладно стало — не поделили они тропы, началась вражда. Нюрамни умели неслышно подкрадываться в орочам, воровали у них стрелы. Орочи начали их убивать за воровство. Тогда нюрамни принялись охотиться за орочами и прогнали их из тайги. После большой битвы ушли орочи к берегу моря, стали жить там мирно.
Увидев в устьях рек множество рыбы, отпустили орочи своих оленей пастись. Пять дней рыбу ловили, а на шестой спохватились, пошли искать — пропали олени. Оказалось, от Корнингэ до Ояри дымятся по берегу стойбища хэйэков[16]. Они охотились на морского зверя, но, увидев оленей, убили их. Пришельцы не понравились хэйэкам. Целыми днями они наблюдали за орочами, лишь макушки выглядывали из-за бугров, потому их и прозвали «хэйэки» — «макушечники». Ночью они подползали к дю орочей, привязывали ремни за жерди и раскачивали вершину. Орочи не хотели уходить с богатых мест и решили начать войну. Хэйэки узнали про то, пригласили их на угощенье, чтобы помириться. Орочи собрались в жилище, которое для этого в Ямске построили «макушечники».