!
Коля оставил задержанных на берегу, а сам вместе с нарядом бойцов отправился на «Хаси-мару». Толстый капитан по мановению руки хозяина, восседавшего в центре палубы, принялся совать пограничникам пачку замусоленных денег, кланяясь и приговаривая:
— Секоку-мин-но юко![30]
На что Коля решительно ответил:
— Дружба дружбой, а границу нарушать отучим. Я реквизирую всю добычу и моторную лодку. Предлагаю немедленно покинуть наши воды. В противном случае открываю огонь береговой батареи.
Мимо выпучившего глаза капитана и задохнувшегося от удивления хозяина пограничный наряд прошествовал на корму, сгрузил оттуда несколько бочек горючего и отчалил от борта. Последующими рейсами были возвращены браконьеры, вынесены из трюма все до одной тюленьи шкуры и бочки с жиром. Столкнувшись с решительностью и силой, японцы не делали и попытки сопротивления.
Весть о новом порядке, который установил на побережье пограничник Коля, быстро разнеслась среди любителей дармовой рыбы и морзверя из Страны восходящего солнца. Почувствовав, что теперь власть на берегу крепка и долговечна, браконьеры стали осторожны. Кто-то словно предупреждал, где и когда появится пограничный дозор. На побережье продолжало попадать заграничное оружие и спирт. Начальник комендатуры знал — из-за спирта пушнина практически даром уходит через океан.
Проехав по стойбищам, поговорив с охотниками, оленеводами и рыбаками, Коля понял: полдела закрыть границу. Чутье подсказывало ему: в тайге прячутся остатки банд, которые рано или поздно будут прорываться. Он не мог точно сформулировать, почему так думает, но каким-то шестым чувством ощущал опасность. Ее нагнетали то ли уклончивость пастухов, особенно из числа зажиточных, то ли настороженность некоторых эвенков-охотников. А может, причиной тому был начальник кооперации Федоров?
После агитационной поездки по тайге встретился с ним Коля в его доме. Внимательно оглядел комнату: в углу камелек, по стенам голые лавки, неструганый стол. Прямо спросил:
— С кем был в двадцатом году?
Засмеялся Федоров, показал крупные желтые зубы.
— Тайга был. Наша вся — дьадангы[31]. Пепел на Якутск ходил, меня звал: «Айда!» Я сказал: «Нет! Моя — дьадангы!» И убежал тайга. Потом добрый Советский власть пришел, меня кооператив поставил — Петропавловск бумага прислал! Надо люди помогать, правильно товар давать.
— Чужих на берегу, в тайге не встречал? Или помощник твой?
— Что ты, откуда чужой? Теперь чужой боится — его красный боец испугал. Ружьем — пуфф!
— Со спиртом поаккуратней, — посоветовал Коля. — Только в крайнем случае и надежным людям. А так — на муку, на сахар, на мануфактуру пушнину меняй. Я в торговом деле тебе не указ, но…
Горестно вздохнул Федоров. Подпер кулачком пухлое лицо, поставил локоть на колено.
— Иэх. Моя все понимает. Указ — не указ, люди жалко…
Вышел на улицу Коля, задышалось сразу вольнее. Расправил плечи, глянул на покосившиеся избушки. Одно название — поселок, а дом на дом за полверсты глядит. По таежному обычаю, жилье здешние люди особняком ставят. Посмотрел на собак, грызущихся из-за рыбьей головы, на заснеженный морской берег. В лицо дохнуло свежестью. Весна скоро, подумал он. И вдруг отметил: Федоров избегал класть руки на стол. Брезговал, что ли? И Пеплову навряд ли он осмелился бы в лицо сказать «нет». Только дурак не знал, что генерал за такие ответы шкуру со спины шомполами спускал. А Федоров не дурак, нет… и черканул об этом Коля в неразлучном блокнотике.
Выборы в первые Советы туземных депутатов по рекомендации губкома решено было приурочить к весенней ярмарке. В эту пору охотники возвращаются из тайги с пушниной, оленеводы заканчивают хлопоты с отелом в стадах — им есть что отдать за товар. Запасаются продуктами и инструментами на лето золотоискатели, стягивающиеся из таежных распадков. Всю зиму они вели поиск закопушек и даек, кому повезло — торопятся заключить договор с государством.
Повлажнел ветер, серыми стали льдины на кромке берега, набух изнутри снег вдоль очищенной ограды новенького здания комендатуры. Тепло будет еще не скоро, лишь через несколько недель зазвенит капель с крыш, по обычаю покрытых лиственничной корой. Однако все чаще выныривают у берегового уреза оживившиеся нерпы, громче кричат залетающие на околицу оголодавшие за зиму кукши и кедровки, сломя голову носится по единственной улице многоголосая собачья свадьба. Весна пришла на Охотоморье.
…Как ни рано вышел проверить Коля наглядную агитацию на домах, но и он проморгал, не увидел, как пришел первый аргиш[32]. Глянув на развевающиеся красные флаги, окинув придирчивым взором плакат «Привет туземным избирателям!», направился за поселок. Там, подальше от собак, пустили хозяева оленей и разбили чумище. Коля научился издалека отличать островерхие узенькие тунгусские утэны от просторных ламутских дю.
Навстречу ему выбежала ламутская девушка с котелком в руках — видимо, направлялась за снегом. Замерла, увидев гостя, потом заулыбалась:
— Доровчан, Микулайкан!
— А, Солкондор, — узнал ее Коля. Одета она была все в ту же потертую одежонку, вот только на переднике-нэлэкэне среди кусочков меди и пучков бахромы рубином сверкала начищенная звездочка. — Как, не забыла наш разговор?
Не успела девушка ответить, из-под полога показался старик Роман Громов. Ох, в какой нарядной и доброй он был одежде! На голове расшитый бисером авун из пыжика, на теле кафтан-тэты из цельной шкуры осеннего оленя, штаны у него из волчьих лап, на рукавицы пошел камус с передних, а на меховые сапоги с задних ног сохатого. Важно надорвал он пачку табаку, протянул Коле:
— Смок[33].
Молниеносным взглядом увидел Коля иностранную этикетку на обертке. Хотя сам не курил, сказал:
— Благодарю. Свой имеем.
— Торговать буду, — продолжал старик. — Мясо таскал, улики, хэгэп[34]. Моя много товар надо. Чего дашь?
— Насчет товаров иди в кооперативную лавку. А вот почему ты свою помощницу в черном теле держишь? У тебя дома я не спрашивал. А у меня дома — скажи.
Ничего не ответил Роман — князь рода крещеных ламутов Громовых. Шибко знатный род — его деда обратил в веру Белого царя сам великий поп Иоанн Громов, приехавший гостевать много лет назад из великого города Иркутска. В знак большого уважения дал он детям богатого таежного друга свое имя. Вот с ним, с его детьми может говорить на равных Роман. Затянулся он со свистом трубкой, уставился гнойными глазками вдаль.
На берегу моря, неподалеку от вытащенной на сушу кавасаки расположился табором тунгус (а по-советски эвенк) Хактэ[35]. Коля познакомился с ним еще зимой — гостил в его утэне, покрытом, за неимением шкур, корьем пополам с ветвями. Охотник и впрямь походил на сухую палку — маленький, щуплый, с выдубленными ветром лицом и руками. Бедно жила семья Хактэ, редко бывало мясо в их котле, хотя не переставая охотился хозяин. Поглядел Коля на единственного оленя, лижущего соленый лед на каменистом мысу, спросил бедняка:
— Отчего место для кострища неудобное выбрал? Ягеля нету, дрова далеко.
— Твоя люди здесь велел. Говорит — дислокасий! Никуда не тяни тропу, Хактэ! Тогда как чаевать? Как выбор-Совет делать с пустым брюхом?
Пожал плечами Коля — кому в голову эдакая дурость могла прийти? Ставь утэн где хочешь, руби лабаз где пожелаешь, складывай на него вдосталь товару. Везде — твоя земля, твоя тайга.
Жидкий чай заварил Хактэ — из брусничных корней. Давно забыл его язык вкус сахара. Однако присел на корточки рядом, выпил кружку кипятку пограничник. Заметил: что-то хочет спросить его кочевник, но смолчал. В таких делах торопить нельзя.
Издалека начал Хактэ.
— Лавир, лавир лавирдон! Пусть удлинится твой ум и твое полное имя узнают во всех трех Сибир-землях! Совет надежнее силы, лыко прочнее тесемки. Совершаются ошибки двуногими, ибо имеющие суставы — спотыкаются. Давай поговорим не спеша, с жидкой кровью, славя свои имена на просторной земле, и узнаем намерения друг друга!
Молча ждал Коля, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он знал — по обычаю эвенков, это лишь запевка разговора.
— Когда я выслушал тебя во время холодных ветров, моим глазам стало светло, мои мысли стали легкие. Разве мне не подойдут твои слова: «Жизнь станет иной, когда наступит время пушистого снега[36]»? Правда ли, Мэнгноникан, что Совет-депутат даст таежным людям жизнь богатую, как морская вода? Правда ли, что охотник будет есть так много, что из подмышек его закапает жир?
— Жизнь станет справедливой — обещаю. Кто работать будет — тому лучшую одежду, продукты, ружья и патроны. А насчет жира, чтоб капал, сомневаюсь. Разве добрый охотник бывает толстый?
Одобрительно кивнул Хактэ. Важно оглянулся на кучу домочадцев, сверкающими глазами разглядывающих Человека, летавшего на железной птице. Теснились жена, старуха-мать и множество детей в одном углу за очагом — строго блюли обычай. Нельзя женщине у двери сидеть — роды трудные будут, нельзя за малу[37] находиться — заболеет хозяин дома, худо, когда на одежду мужа наступишь — придет к нему ломота костей. Может, и выдумали люди, а вдруг так? Кто тогда еду в утэн приносить будет?
— Краткость разговора хороша, быстрота дела тоже хороша. Что я и мои люди должны сделать?
— Приди на выборы и скажи: кого из достойных и честных людей хочешь в Совет. Потом возьми в лавке все, что нужно семье. Если сейчас мехов нет, потом заплатишь, Советская власть тебе верит.
Кивнул еще раз Хактэ, докурил сушеный иван-чай в трубке.
За редкими последними домами, вдоль подступающего ерника уже курились дымками многие чумы. Не часто удается кочевникам встретиться друг с другом. Каждый род прокладывает нулгэ