Два дня таким манером кормился Евсей, а на третий, ясное дело, его схватили. Привели к начальнику в кутузку, в этот самый «черный» кабинет для приема простых людей. Глянул лишь раз он на Евсея, а у того и сердце остановилось — насквозь пронзил его судьбу. Сказал строго:
— Вместе с Пеплом отряд воевал. Люди стрелял. Точно?
Молчит Евсей, все ангельские чины в престоле господнем поминает. Уж не видал ли его начальник в деле? Если видал — не открутиться. Эх, за плитку чая пропадать православному…
Помутилось у него в голове, упал он на колени, полез сапоги начальнику лобызать. Что поделаешь, коль жизнь такая, не помирать же русскому человеку на туземной чужбине. Через все пройти надо, зато после дети отблагодарят — если появятся. Вспомнят, как деды страдали, к новой жизни стремясь.
Поглядел Федоров, как целует его грязные сапоги нючи, который был без винтовки, с ног до головы в лохмотьях, проглотивший злой язык. Дал насладиться своему сердцу. Потом встал с грубой неструганой лавки, поманил пухлым пальцем.
Вскочил с грязного пола Сисякин, глаза синие искры мечут, с бороденки пыль сыплется. Начальник поднял потрепанную ровдугу на стене, шагнул в тайную дверцу. Евсей за ним. Обвел взглядом открывшуюся комнату — дух занялся. Ишь ты… По стенам шелка да подзоры, по полу все шкуры да меха! Господский апартамент, да и только! Правда, граммофона не видать.
— У кого есть пища, у того не утруждаются ноги, — произнес Федоров, показывая на узорчатый плат с мисками и резными деревянными чашами-чаронами.
«Кормить будет! — радостно подумал Евсей. — А что? Или я не защитник царя и отечества? Да попадись он мне под горячую руку годика два назад…» Наевшись под завязку, напившись кумысу и несколько осоловев, Евсей и вовсе придирчиво стал посматривать вокруг. Насчет мебелей слабовато — ни тебе полотенцев с петухами, ни часов с кукушкой. Уж мы-то в господских квартерах бывали, манер благородной жизни знаем…
Тем временем начальник кооператива чарон опорожнил, тряпкой утерся. Смежил веки — то ли задремал, то ли сквозь щелки гостя изучает. Вздрогнул Евсей, когда заговорил тот:
— Пепеляй — что мэнэрик[72], много слов говорил и шума пускал, мало дела показал.
— Истинно так, — поддакнул Евсей, подавшись вперед.
Замолчал Федоров, смотрит искоса на Евсея. И тот не промах — ждет, что дальше будет.
— Бочкин — что юер[73], зло людям принес, потому никто не пошел с ним.
— Куда уж ему, — махнул рукой Евсей. — Слабачок. Что есаул, что генерал — не, не тот заквас.
— Дьоннох[74] надо. Тогда много кесов[75] пройдешь и путь будет легкий.
— А уж вот это совершеннейшая правда, — подтвердил Евсей. — В самую вы, как говорится, точку угодили, господин хороший! Светлая, прямо скажу, голова!
Надул щеки Федоров, важный сидит. За спиной его — мешки с мукой, под ним — меха дорогие, у локтя — ящики с патронами.
— Мой народ саха[76] — хозяин земли. Вода, тайга, сопка, в них рыба и зверь — чужому не хотим давать. Черт не отходит от того места, где ему удалось покушать. Надо прогнать силой. Умный человек учил: будем автономий делать. Республика! Чтоб знатный человек, богатый хозяин власть держал и торговал!
Подумал Евсей Сисякин, помолчал для серьезности. Цвикнул зубом.
— Это по нашей части. Ты аккурат на нужного человека попал. Меня ведь хлебом не корми, дай республику сладить. Но — дело хлопотное, откровенно скажу — дорогое дело.
Закатил глаза в потолок Евсей, принялся загибать рыжие пальцы:
— Клади оленя-трехлетки цельную тушу, ставь спирта полуштоф да муки-крупчатки два куля! — Глянул на коопначальника, торопливо добавил: — Или три. Обратно одежу новую давай, обувка прохудилась — во…
Он пошевелил большим пальцем, вылезшим из сапога.
Засмеялся Федоров, спрятались глазки в толстых щеках. Сказал загадочно:
— Если медведь будет иметь большой палец, пусть собака ходит с ружьем. Ты — нужный нючи. Что скажу — будешь делать.
С тем и разошлись и премного довольны друг другом долго оставались. Если бы не прошлый случай весной. И как угораздило Евсея напиться? Словно бес под руку шептал: «Прими косушку! А вторая соколом! А третью слабо? А изба о четырех углах…» В нужный час не подпалил Евсей лабаз с провиантом и порохом, проспал весь день за ящиками с мануфактурой. Ночью взломал дверь в лавке, что мог — унес, чего не осилил — попортил, как приказано было. А как дошел черед бить бутылки со спиртом — дрогнуло что-то у него внутри. Вспомнил вдруг он себя босоногим мальчонкой на утренней зорьке, скачет будто на неоседланном жеребце по росному лугу, а вокруг туман клубится, туман… Тяжкая ему выдалась доля, полная забот и лишений. Если бы не она — разве подвел бы он товарища Федорова? И правильно он на Евсея серчает! И пусть! Так ему, подлецу, и надо!
Рванул Евсей ворот, рухнул на колени и закричал благим матом:
— Моя не ладно сделал! Моя шибко бачка подвел!
Глядит искоса на Федорова — удалось ли потрафить, — а сам наяривает:
— Хахай[77] мой имя! Р-руби мой башка, бачка Фиодороп!
На днях прикидывал Евсей самоличный капитал — сколько белок по завалинкам спрятано да соболюшек в захоронках лежит — и оборачивался подсчет надеждой на близкий путь за кордон в счастливую жизнь. Все учел Евсей: сколько капитану «хвостов» положить, сколько кашевару корабельному на котловые, сколько таможне (чиновным людям наособицу), почем встанет небольшая скотобоенка на том берегу, да домишко присмотреть, да кобеля в конуру злой закордонной породы, да работника — непременнейше негру, который по ихней черной вере белой мукой-сахаром брезгует… Не предусмотрел лишь Евсей совсем пустяка — красных пограничников. Из-за них, проклятых, перестали шхуны американцев и японцев подходить открыто, вести смелый промысел и фартовый обмен. Дождаться бы, как Федоров провозгласит республику свободной торговли, а там на борт — и ходу! После пущай сами воюют, коли не знают, как со всей Россией в грудки сталкиваться. Лишь бы дня того ненаглядного дождаться… А может, и не прогонит его Федоров? Его, русского почти что унтер-офицера — как собаку на улицу? Без средств к существованию? Да ну… За что боролись?!
«Не может того стать, — решил вдруг уверенно Сисякин. — Иначе откажусь манифест составлять. А без меня грамотных у них нету, значит, и республике тунгусской не бывать!»
Брякнуло вдруг железо о железо в «богатой» комнате. Остановился на полуслове Евсей, замер испуганно. С неожиданным проворством сорвался с лавки начальник кооперации. Вытирая ладони о рубаху из новой «дабы», нырнул под ровдугу. Вернулся вальяжный, махнул рукой, словно с пальцев сбрызгивал:
— Завтра поедешь дальний стойбища, родобоям бумага повезешь.
— Вот и ладно, — отряхнул колени Евсей, — я ведь завсегда… Чуть чего — я тут же! Ну-ка, перехвачу чего-ничего в охотку…
Полез было рукой в блюдо, потому как проголодался, на полу поклоны отбивая черту узкоглазому. Получил окорот:
— Уходи, — сморщился Федоров. — Гнилое бревно не горит, волчья задница не голодает.
Бросив косой взгляд на занавеску, Евсей ушел, скрывая досаду. Не удалось ему проведать, что там.
Если бы Сисякину и удалось заглянуть за ровдугу, не много бы он увидал. Только неясный силуэт сидящего на полу человека. Лицо его затенено, бесформенная одежда скрывает очертания фигуры — не разобрать, мужчина то или женщина, преклонных лет или подросток. И лишь когда раздался плоский невыразительный голос, стало понятно: мужчина зрелых лет, у которого, как говорят жители тайги, рога и копыта уже не вырастут.
— Все ли ты сказал как надо? — ровно спросил голос.
— Все, все сказал, — торопливо ответил Федоров.
— Не обижайся. Большая мудрость приходит через большие сомнения. Ибо наставлял учитель: и на маленький крючок можно поймать огромную рыбу. Если рыба сорвалась — забрасывай крючок в другое место.
Федоров знал человека, сидящего у стены, знакомы они были уже несколько лет — еще с той поры, когда он работал в якутском кооперативе «Холдос».
После того как на Саныяхтах сорокой прилетела весть о смерти Белого царя и пристав с исправником бежали от большевиков в Иркутск, один мудрый тойон собрал трех своих сыновей, сказал:
— Выбирай многими пальцами, перебирай одним пальцем. Ты, Бахылай, старший из сыновей, самый сильный — угоняй коров и коней на дальний сайлык-летник. Ты, Байбал, средний и самый осторожный — новой власти преданно служи, какая придет. А ты, Бетурыс, младший и горячий…
— Я ухожу к большевикам, в отряд Каландарашвили, — перебил его Петр. — Они справедливые и смелые люди. Они прогнали исправника, который требовал богатые подарки и бил по лицу женщин.
Ушел с табунами далеко в тайгу старший брат Василий. Уплыл вместе с батраками на пароходе в Якутск Петр. А средний брат Павел остался ждать — какая власть верх возьмет?
Словно кукши, наперебой галдя, понеслись по наслегам одна за другой новости.
Перебит в урочище штаб большевиков Каландарашвили, а с ним лег в снег и Петр. Сильно задумался огоньер[78]. Чья теперь власть? Кому подарок нести? Пригонять ли скот с дальнего сайлыка, готовить ли кумыс к Ыхыаху[79]?
Тут другая весть спешит: Каландар убит, но его солдаты живы, в Якутске достойных тойонов под замок сажают, их добро батракам раздают. Начали большевики в наслегах по берегам Олекмы, Туолба и Марха делать «кооператив». Приехал из Олекминска человек, ответ огоньеру дал: торговать будут, под замок сажать не будут.
Началась торговля в якутских селах. Стал Павел Федоров кладовщиком организованного якутскими большевиками кооператива «Холдос». Однако не долго продолжалась мирная жизнь. Как только вернулись русские солдаты в Якутск и Олекминск, прокатился слух — движется с Охотского берега белый генерал Пепел. Кто не дает ему мясо и пушнину — шомполом бьет, а кто помогал большевикам — стреляет.