Елена ПОПОВА
ВОСХОЖДЕНИЕ ЗЕНТЫ
Роман
I
Зента стояла недалеко от входа, хорошенько опираясь на обе ноги. Было бы неплохо прислониться к колонне, но она не могла себе этого позволить. Прямо над ее головой хлюпала озоновая дыра, и в продырявленной атмосфере шли ожесточенные магнитные войны. Она чувствовала это затылком и какой-то частью тела, расположенной около сердца. На душе было пусто. Она улыбалась, ежесекундно контролируя себя — каждому надо было сказать что-то приятное, что-то личное, в памяти каждого надо было остаться наилучшим образом.
Некоторых она терпеть не могла.
Несли, в основном, цветы. Роскошные осенние букеты. Она не любила каллы и пионы. Их было больше всего. Как на похоронах. Можно было сказать и так. Можно было сказать, что она хоронит сейчас основательную часть своей жизни. Годы… Они спрессовались и остаются здесь. Дождем ушли в эту землю, отразились в этом небе…
Церемонию прощания надо было провести на максимально высоком уровне.
Принесли огромную корзину цветов от Кондыбо-Кондыбайло. Принесли цветы от лилипута Никодимова. Угорацкий с женой пришел сам. Мелькнуло несколько ваз и какое-то безобразное деревянное животное. “Наверное, тяжелое…” — подумала Зента. Конечно, все это она оставит здесь. Всю ночь накануне она паковала чемоданы, а всю неделю до этого сдавала дела.
Зента чуть шире расставила ноги, встряхнула головой. Пусто, пусто было на душе. Но не все ли равно, что у нее на душе — это никого не касается. Люди все шли. Каждому надо было сказать что-то приятное. Она сама рассылала приглашения, подписывала своей рукой. Если хочешь, чтобы что-то прошло хорошо — надо все делать самой. Зента четко знала: в основе жизни лежит организация. Надо организовывать мероприятия, быт, завтраки, обеды, ужины, короткие приятельства и основательные дружбы, деловые связи, ночи любви, браки на всю жизнь. Для этого надо прилагать усилия. Если же пустить на самотек, и все вокруг ринутся в одном потоке, увлекаемые своими скрытыми, непроявленными сущностями, своими характерами и страстями, — придет хаос. Зента терпеть не могла хаос. В этом был смысл ее характера. Ее служение. Ее фанатизм. Она могла бы спокойно умереть сейчас. Вот здесь. У входа. Но не перестать улыбаться. Она не могла позволить себе расслабиться или прислониться к спасительной колонне. Это все очень хорошо понял г-н Шульц, когда принимал ее на работу в свою благотворительную организацию “Благая весть”. Сам г-н Шульц, выдающийся человек и выдающийся организатор, разбирался в людях.
К концу второго часа у Зенты разболелись ноги и стала неметь спина. Когда пройдет время, она будет вспоминать об этой очереди проститься с ней с гордостью и умилением. Когда-нибудь… Сейчас же это была тяжелая, изнурительная, черная работа. Художница Коркина чуть не вывела ее из себя. Это она притащила безобразную деревянную химеру. И теперь топталась перед Зентой и что-то невнятное говорила. Очередь за ней росла. Зента чуть не оборвала ее, но сдержалась. Мелькнуло напряженное лицо художника Васи У.
Официанты уже давно обносили шампанским, краем глаза Зента отметила, что кто-то уже перебрал. Впрочем, все еще было в рамках приличий. Потом с небольшой эстрады в центре зала Зента говорила речь. Тут она позволила себе лишнего, она имела на это право, она его заслужила. Она долго говорила о том, что сделала за эти годы. Она видела, что все устали и хотят только выпить и поесть. Но она говорила не спеша, обдумывая каждое слово, получая от этого удовольствие. А все эти люди, для которых и с которыми она работала, которые мешали ей работать, оговаривали и обворовывали ее, стояли вокруг эстрады и не смели расслабиться…
Наконец Зента закончила. Ее бурно, восторженно приветствовали. Потом все бросились к столам. Зента не хотела есть. Она медленно ходила между жующими, опять кивала, улыбалась, но ни с кем рядом не останавливалась. Скоро на столах уже ничего не осталось. Зента знала, как велик искус дармового вина и дармового хлеба, поэтому распорядилась, чтобы подносили еще. Подносили еще. За окнами темнело. Облака удушливой подушкой закрывали Город. Тяжело было дышать. Зента вышла из зала в коридор и пошла в самый его конец, в туалет. Коридор тоже до краев был забит людьми, выпивкой и закуской. Зента улыбалась и кивала всем. В туалете никого не было. Зента закрылась на щеколду и заплакала. Она плакала оттого, что никому здесь, в сущности, не нужна, что так и осталась чужой, а те бесконечные годы, которые она провела здесь, были значимы и дороги только для нее одной.
“Никогда не жди благодарности от людей, — говорил ей когда-то г-н Шульц. — Если ты пришла в “Благую весть”, не жди благодарности. “Благая весть” ставит перед собой другие задачи”.
Зента подошла к зеркалу — на нее скорбно смотрело заплаканное, немного мальчишеское лицо. Она умылась и подкрасила губы.
В дверях из коридора на лестницу озабоченно суетились два лилипута. На ступенях валялся пьяный Иващенко. На секунду Зента остановилась… Лилипуты подхватили Иващенко под руки и потащили по лестнице вверх. О ступеньки сиротливо бился его лакированный ботинок. “Май лав!.. — подумала Зента. — Май лав?..” — и твердой походкой пошла в зал.
Художница Коркина напилась почти сразу. За первым бокалом она потянулась еще робко, как-то виновато и выпила его сразу, торопливо, даже немного захлебнувшись. Второй взяла более уверенно. А с третьим уже расхаживала, пьяненько, мутновато поглядывая по сторонам и заговаривая со знакомыми и даже совсем малознакомыми людьми. Ноги сладко тяжелели, в голове приятно гудело. Ее любимой мыслью была мысль о том, что, если прекрасно делать что-то прекрасное, — получится прекрасно. Тут от волнения она могла даже заплакать. Если прекрасное делать прекрасно, получится прекрасно. При этом ее сухая ручка сжималась в кулачок и мелко дрожала. Если прекрасное делать прекрасно… Вообще-то она была доброй, распущенно-чувствительной, скрывала свой возраст — а было ей уже годков пятьдесят семь, — и иногда немного подворовывала.
Последняя часть вечера провалилась куда-то в тартарары, художница Коркина напилась, как говорится, вдрабадан, но в сущности не делала ничего плохого, только все приставала и приставала ко всем подряд со своей любимой мыслью — если прекрасное делать прекрасно… Потом она почему-то оказалась на улице, шел дождь, а рядом плелся старый приятель, тоже художник, Вася У., и тоже пьяный вдрабадан. Вместе они отправились через парк, остановились у гигантского дерева, имевшего название “тополь серебристый” и возраст больше двухсот лет, и там, у этого дерева, что-то на Васю У. навалилось такое, что-то вроде момента истины. Он стал обзывать Зенту всякими не очень хорошими словами и кричать, что он с ней спал. Он с ней спал! Ну и что? Он с ней спал! При этом он колотил о толстый ствол двухсотлетнего тополя кулаками. Борода и длинные волосы его развевались. Дул ветер, шумел дождь, пусто было в парке. И тогда на художницу Коркину тоже что-то нашло, тоже что-то вроде момента истины, она как сумасшедшая стала носиться вокруг Васи У . и серебристого тополя и кричать: “Я спала, я тоже со всеми спала! Я со всеми спала!” После этого, мокрые, они заснули спина к спине на старом диване в Васиной мастерской, как два старых фронтовых друга. Оба храпели.
Утром художница Коркина стащила у Васи початый тюбик кадмия желтого. Краски подорожали.
Художник Вася У. сквозь беспокойный, похмельный сон слышал, как встала художница Коркина, как она топала, спотыкалась и шуршала на кухоньке, как мышь, как принесла ему стакан чая. Еще какое-то время Вася У. досматривал свой сон, в котором за ним гналась какая-то безликая банда головорезов, а он убегал от них по лестницам под самую крышу, где у него и была мастерская, но это оказалась не его мастерская, а мастерская Пряхова, с которым Вася не хотел бы иметь дел даже в минуту прямой опасности. Однако выхода не было, головорезы настигали, Вася отчаянно колотился в дверь мастерской Пряхова, он чувствовал, что мерзавец Пряхов там, за дверью, но Пряхов не открывал… С другой стороны, другой частью своего полувменяемого сознания художник Вася У. прислушивался к носящимся вокруг потокам сотрясенного художницей Коркиной воздуха. А когда она ушла, сказал сам себе, что полежит еще полчасика, а потом встанет. Эти полчаса прошли в беспокойной беготне от все тех же странных и темных типов по крышам и чужим, пустым мастерским. К счастью, художник Пряхин куда-то окончательно исчез, иначе пришлось бы набить ему морду.
Наконец Вася У. громко зевнул и открыл глаза. Рядом стоял стакан уже остывшего чая без сахара. Сахар художница Коркина так и не нашла. Но она нашла и благополучно умыкнула початый тюбик кадмия желтого. Пропажу Вася обнаружил сразу — у него таких было всего несколько. Он уже полгода ничего не продавал и не мог пополнить свои запасы. Между тем, краски подорожали. “Мерзавка…” — беззлобно отметил Вася У. и пошел бриться. Как и предполагалось, выглядел он неважно. Вася грустно смотрел на свое оплывшее, заросшее, вполне невменяемое лицо. Каждый раз ему казалось, что перед ним не он, а кто-то другой. Вася вспомнил вчерашний вечер и опять со жгучей, прямо душу сверлящей обидой подумал о Зенте… О том, как она небрежно с ним раскланивалась… Он тысячу раз поступал так по отношению к женщинам, но сам в такой ситуации никогда не бывал. У него было много женщин. Он был вполне нормальный такой помойный кот. О каких-то он забывал тут же и даже не узнавал на улице, о каких-то забывал чуть позднее, но тоже забывал. Зента была совсем другое. Она была хозяйкой “Благой вести”, и Вася У., немного наивный, как всякий помойный кот, конечно , возлагал на нее надежды. Всем своим поведением вчера Зента эти надежды опять разрушила. Вася У. был для нее тем же, чем для него все те женщины, о которых он забывал на другой же день. Думать об этом было почти нестерпимо. Из зеркала на Васю смотрело чужое, обмазанное мыльной пенкой лицо, на котором душераздирающе-грустно торчали глаза. “Мерзавка”, — опять беззлобно заметил Вася У., имея в виду не то Зенту, не то художницу Коркину, не то вообще жизнь, которая тоже была женского рода.