Вася У. три раза был женат и с третьей женой еще окончательно не развелся. Он был красивым мужчиной.
Зента налила в бокал немного вина, взяла сигарету и легла на диван. Вечер давно кончился, за окном была глубокая ночь. Дождь перестал, все затихло. Надвигался самый темный, безмолвный и глухой час ночи. Как будто весь мир на какой-то момент завис в пустоте и даже не он, а кто-то за него решал — быть ему дальше или не быть. Больше всего Зенте хотелось, чтобы зазвонил телефон и чтобы это был г-н Шульц. Как тогда. Много лет назад. В августе. Да, это было в самом конце августа…
… Зента прилетела рано утром. Ее сразу обступил вязкий, густой туман. Познабливало. Ее никто не встречал. Тут же, из аэропорта, она взяла такси и отправилась по адресу к зданию, арендованному “Благой вестью”. Это был неуютный небольшой трехэтажный дом недалеко от центра. Все должно было быть готово к ее приезду, но г-н Шульц предупреждал, что в этой стране все может быть и не так. И действительно, все было не так. По неубранным лестницам гулял ветер, от плохо пригнанной столярки на сквозняках хлопали двери и форточки, на втором и первом этажах не работали ни водопровод, ни канализация. Обои были приклеены небрежно, а в каких-то местах вообще наискосок. Только на третьем этаже две ее личные комнаты были еще в каком-то относительном порядке, но водопровод не работал и там. Зента, юная, нежная, беспомощная, совершенно неопытная, была в ужасе. Надо было начинать с нуля — заканчивать ремонт, набирать штат, налаживать коммуникации, заводить связи — короче, начинать работать.
Бригадир ремонтной бригады с утра был немного пьян и даже пытался за ней ухаживать. Она шла по комнатам впереди, он немного сзади, многозначительно поглядывая на ее обтянутую плотной юбкой “задницу”, широко жестикулировал и громко кричал, что все будет ХР. Зента уже хорошо знала язык, знала слово “задница” и много других такого же рода слов. Слово ХР она тут же незаметно внесла в свою записную книжку.
К вечеру Зента опять зашла в пустые еще комнаты офиса. Она просто падала с ног от усталости, но все еще не могла остановиться. Она увидела в одной из комнат метелку и стала подметать полы и не успокоилась, пока не подмела почти все.
Глубокой ночью она все еще не спала. Тогда-то и позвонил г-н Шульц.
— Зачем ты это сделала? — сказал г-н Шульц.
— В смысле? — сказала Зента.
— Ты не уборщица. Не делай того, что должны делать другие. Держи спину и держи дистанцию. Детка, тебя должны уважать.
Больше Зента не мела полов. Держала спину и держала дистанцию. Иногда, да, она себе кое-что позволяла, как с художником Васей У. и еще с другими, но к этому г-н Шульц относился с удивительной терпимостью и как будто этого не замечал.
Месяц прошел в борьбе. Зента быстро сообразила, что к чему. Общаясь с бригадиром ремонтников, слово “задница” и целый ряд подобных слов (в ее записной книжке они значились как слова, эмоционально усиливающие смысл сказанного) не сходили у нее с языка. Бригадир ремонтников больше не напивался с утра и стал ее уважать. И вот уже заработали, потекли, а потом перестали течь краны, стали закрываться и открываться окна, переклеили обои, отлакировали паркет, привезли и расставили мебель, по комнатам и лестницам разлились, как реки, ворсистые, уютные ковры, а по ним бесшумно заскользил немногословный, вышколенный персонал. Как-то утром, проснувшись, Зента подняла жалюзи и увидела за окном утопающий в тумане чужой Город.
— ХР! — сказала Зента. Другого такого же подходящего слова не нашлось в ее памяти. И она еще раз повторила его: — ХР!
Она подошла к столу, порылась в бумагах и вытащила конверт. В конверте был список, составленный собственной рукой г-на Шульца. Первой в списке стояла фамилия — Угорацкий.
Угорацкий встретил Зенту на пороге своего огромного кабинета и долго тряс ее маленькие руки в своих широких и влажных лапах. С его широкого, влажного лица смотрели небольшие, ясные глаза. Чем-то он показался ей знакомым. Да, подумала Зента, он похож на бригадира ремонтников. Возможно, Угорацкий чем-то и был похож на бригадира ремонтников. Но в отличие от того, прекрасно зная, что такое “задница”, Угорацкий этого слова не только не употреблял, но и делал вид, что не только этого слова, но и того, что оно обозначает, в природе не существует.
— Рад! Рад! — все повторял Угорацкий. — У нас — “Благая весть”! Счастлив видеть! Вы многое можете сделать для нас, а мы — для вас. Конечно! Взаимно! — при этих словах его глаза стали чуть напряженнее и одновременно потеплели. — Взаимно. Ко мне — в любое время! Для вас! Все, что могу!
Напротив фамилии Угорацкий в списке рукой г-на Шульца было помечено: “помочь не поможет, главное, чтобы не мешал”.
К Рождеству Зента передала ему пакет с подарками — мужскую рубашку, туалетную воду для жены, печенье и шоколад для детей. Увидев все это, жена Угорацкого скорее расстроилась. Она ждала от Зенты большего…
У жены Угорацкого было все. Она была избалованна. А так как для того, чтобы получить это все, ей, как и ее мужу, пришлось забыть слово “задница” и даже то, что оно обозначает, она вместе с этим словом забыла и многое другое. Свое бедное детство в беднейшей деревушке, могилу своей бедной матери, умершей рано от бедности, отца — деревенского конюха, дурного и хлопотливого, вечно бедного, доживавшего век в глубоком склерозе в Богом забытом пансионате для ветеранов труда. Правда, справедливости ради надо отдать должное — иногда на нее накатывало… И тогда жена Угорацкого брала ломоть черного хлеба, поливала подсолнечным маслом, посыпала солью, медленно жевала, блуждая в глубинах забытых вкусовых ощущений, и глаза ее наполнялись влагой, в которой кроме воды было немного соли.
Саша Иванов тоже значился в списке, но к Зенте он пришел сам. Саша Иванов пришел в холодный, дождливый вечер, в довольно пристойном, хотя и старомодном плаще, какие носили сорок, а то и пятьдесят лет назад, и костюм на нем был тоже достаточно пристойный, хотя и старомодного покроя — из добротной шерстяной ткани американской гум. помощи сорок шестого года, серой, в широкую полоску. На ногах же у Саши были невероятно грязные солдатские сапоги. На эти сапоги налипла грязь большой войны 1941—1945 годов. Грязь окопная и дорожная. Саша благоговел перед этой грязью и никогда ее не смывал. И вот в этих сапогах, оставляя за собой грязные следы, Саша прошел по лестницам, коридорам и комнатам “Благой вести” прямо к кабинету Зенты, не обращая внимания на удивленные глаза молчаливой обслуги.
Саша просидел у Зенты больше часа. За это время Зента два раза просила принести чай. О чем они говорили, трудно было догадаться. Нина Лапсердак с подносом, на котором стоял стакан иссиня-черного без сахара чая, замирала перед дверью на несколько секунд в стойке, как хорошая охотничья собака, и изо всех сил напрягала слух. Но и она не слышала ничего.
Ну так Саша ничего и не говорил. Саша Иванов был сухой, поджарый, с задубевшим от времени и от ветров жизни лицом. Он маленькими глотками отхлебывал горячий чай и испытующе смотрел на Зенту. Саша знал, что все, что он знает о жизни, весь его жизненный опыт невозможно уложить в слова, поэтому он молчал. Только время от времени у него вырывались отдельные слова, которые были не только словами, но и вопросами .
— Зачем? — говорил Саша Иванов. А потом через долгую-долгую паузу, тянувшуюся бесконечное число секунд, говорил: — Откуда?
А потом говорил:
— Где?
Зента еще не так много знала о жизни, и жизненного опыта у нее было немного, поэтому ей казалось, что все, что она знает о жизни, вполне можно перевести в слова. Они не понимали друг друга.
Саша Иванов допил второй стакан чая, отказался от третьего и ушел, попирая своими грязными сапогами роскошные ковры “Благой вести”, ушел в свою одинокую холостяцкую комнатку в частном доме на краю Города.
Сашины хозяева давно умерли, дом приходил в негодность, оседал углами и проваливался крышей. Саше давно уже должны были дать квартиру, а дом снести. Но что-то заклинило в тех таинственных высоких сферах, где вышепоставленные распоряжаются судьбами нижепоставленных. Одна бумажка вовремя не попала с одного стола на другой и, подхваченная ветром, перелетела совсем на другое место. И в результате о Сашином существовании и о существовании дома, в котором он жил, просто забыли. Дом все больше кособочился, врастал в землю, хилился, сутулился и скукоживался и все больше терял связь с окружающим его миром. Сначала пропало электричество, потом исчезла вода в колонке… Оборвались телефонные провода… Тогда Саша надел свой парадный костюм — костюм из добротной шерстяной ткани, серой, в широкую полоску, гуманитарной американской помощи сорок шестого года, и свои священные сапоги, облепленные грязью большой войны, и отправился хлопотать по инстанциям. Саша ходил по инстанциям много долгих и изнурительных лет, но ничего не мог поделать. Та единственная и очень важная только для него бумажка так и не нашлась. Тогда Саша купил свечи, воду стал черпать из реки и именно тогда, когда окончательно замолк телефон, обрел способность всегда чувствовать, когда он кому-то нужен.
Возможно, эта способность в непроявленном виде была у него всегда. И это сразу почувствовал в нем очень тонкий и очень умный человек, г-н Шульц, когда сразу после войны самолично привез американскую гум. помощь. Самолично г-н Шульц привез американскую гум. помощь на двух грузовиках — рулоны добротной шерсти, свиную тушенку и ящики с шоколадом. Тогда навстречу ему из ворот склада вышел Саша Иванов — в выцветшей гимнастерке, в своих облепленных грязью сапогах, чем нисколько не шокировал педантично чистоплотного г-на Шульца. Был холодный, солнечный осенний день. Саша мерз в одной гимнастерке и щурил на солнце светлые глаза. И глядя на него, г-н Шульц сразу понял, что такой не украдет и что не зря он отправился самолично отвозить американскую гум. помощь — именно для того, чтобы сдать ее на руки такому вот человеку. Когда были подписаны все квитанции и размещен груз, г-н Шульц подарил Саше Иванову отрез отличной шерсти, серой, в широкую полоску. И они немного поговорили. И Саша Иванов задал г-ну Шульцу три своих любимых вопроса: “Кто? Почему? Где?” Г-н Шульц знал почти все европейские языки, мертвые и живые, но только приступил к русскому. Саша Иванов чужих языков не знал. Ответить на Сашины вопросы даже такой умный человек, как г-н Шульц, не мог. Но они понимали друг друга.