Поделкова слышала, как у жены Угорацкого на другом конце провода бьется сердце.
Жена Угорацкого не выбрасывала свои старые, изношенные ночные рубашки. И даже когда они были вконец изрешечены дырами, временами продолжала в них спать. Они были вконец застиранными, мягкими, нежными, эти ветхие рубашонки, и ласкали тело какой-то привычной, стародавней лаской. Когда она спала, из дыр вылезали отдельные части тела.
Разговор с Поделковой очень взволновал жену Угорацкого, она долго не могла заснуть, а когда заснула, то все металась и вскрикивала.
Жене Угорацкого снилось, как у нее, маленькой, на правой ладони вскочила огромная бородавка, и еще живая ее родная прабабка потащила ее к деду — знахарю и колдуну в соседнюю деревню. Ведь ничего брать в правую руку маленькая жена Угорацкого из-за этой бородавки не могла, а она очень любила брать все, что можно было взять — камушки, щепочки, травинки, пух и перья, а особенно кусочки хлебца, брать и тянуть в рот, а если это было несъедобным , то просто аккуратно складывать в углу избы. Из-за бородавки маленькая жена Угорацкого не могла все это делать, поэтому она все время истошно вопила и действовала всем на нервы.
Прабабка ее была довольно суровой старухой, поэтому за всю дальнюю дорогу в чужую деревню ни разу не взяла маленькую жену Угорацкого на руки. И этот путь запомнился маленькой жене Угорацкого как что-то знойное, изнурительное, бесконечное, как какой-то детский путь на Голгофу.
Во сне все было так, как оно было на самом деле, и жене Угорацкого даже казалось, что она просто стала маленькой и опять вернулась в то время. Только было страшнее. А лицо прабабки, сухой рукой тащившей ее за собой по дороге, было закрыто платком, и маленькая жена Угорацкого во сне очень боялась, что сейчас она повернется к ней… Потом из хаты вышел высокий белый старик-колдун, за ним зияла темная дверь, а из двери несло затхлостью, как из погреба. Старик манил ее пальцем и звал к себе, а тут и прабабка повернулась лицом к маленькой жене Угорацкого, и маленькая жена Угорацкого увидела, что нет у нее никакого лица.
Жена Угорацкого дико вскрикнула и проснулась. Угорацкий проснулся тоже и осоловело уставился на нее. Тогда жена Угорацкого прислонилась к нему большим, теплым боком и тихо, как будто их могут услышать, пересказала ему все, что ей рассказала Поделкова.
— Ну… — время от времени мычал Угорацкий. — Ну…
Выслушав все, Угорацкий почему-то вздохнул и опять провалился в сон. А растревоженная жена Угорацкого еще долго сидела на кровати и в своей дырявой ночной рубашке, освещенная полной, сияющей, неестественной театральной луной, напоминала располневшую оперную ведьму.
Существовал в жизни жены Угорацкого один тайный, укромный уголок, куда, кроме нее, никому не было доступа и который она оберегала и тщательно охраняла и во времена своего партийного прошлого и в демократическом настоящем.
Обитала в этом уголке шептуха бабка Натальечка, жила она в поселке за городом в темной хрущевке и круглый год, по причине ревматизма, ходила в валенках. С ней жена Угорацкого решала простые, насущные, неотложные дела, как-то: мелкие неполадки со здоровьем, неприятности на работе и отметки детей.
И было еще усатое, вульгарное, басистое существо женского пола по имени Маргарита Николаевна, всем остальным словам предпочитавшее ненормативную лексику. Она на картах предсказывала будущее на два-три месяца вперед.
— Ну, б… — трубила Маргарита Николаевна, впиваясь острым глазком в пестроту карт. — Одни х… вокруг. Жди. В конце месяца ой е… тебя будут!
Если туповатая бабка Натальечка радовалась и бутылочке кефира, то Маргарита Николаевна знала себе цену. В ее пропитанное матерщиной и котами жилье жена Угорацкого много чего переносила.
Главным же божеством в тайном пантеоне жены Угорацкого была цыганка Халя. Хале жене Угорацкого не жаль было отдать даже самое себя.
Первый раз пришла к Хале жена Угорацкого молодой, угреватой, коротко и бездарно стриженной, алчущей, ненасытной, вечно голодной — то и дело, как в детстве, тянущей в рот разные предметы. А Халя — красавица-цыганка — как цыганская королева, сидела на диване, покрытом ковром, в богатом цыганском доме. От всей этой немыслимой роскоши будущая жена Угорацкого, знавшая только свою бедную деревню и соседнюю бедную деревню, бедный райцентр, остро нуждавшееся в ремонте здание сельскохозяйственного техникума, в котором училась, и убогое общежитие этого техникума с вечно забитыми экскрементами унитазами, почувствовала свое полное человеческое ничтожество и на какой-то момент даже потеряла голос. Халя же спокойно взяла протянутый ей рубль, разложила влажную ладонь в своей руке, долго на нее смотрела, а потом сказала:
— Большим человеком будешь, за большого человека выйдешь. Ко мне на машине приезжать станешь. Завтра приходи, деньги приноси — больше скажу.
Будущая жена Угорацкого достала все деньги, какие у нее были, а было у нее всегда с собой, в рейтузах и в лифчике, — копила на зимние сапоги. Потом пошла по общежитию и у всех просила в долг, так слезно просила, что давали, даже те, кто давать не любил.
Прибежала к Хале.
— Давай деньги, — говорит Халя. — На пол сыпь. Люби деньги, но не держи выше себя.
Жена Угорацкого высыпала деньги на пол, на ковер. Халя деньги собрала, стопкой сложила, пересчитала.
— Молодец, — говорит. — Все принесла, — потом опять взяла жену Угорацкого за руку. — Теперь слушай. Большим человеком будешь, за большого человека выйдешь. На машине приезжать ко мне станешь. Скоро-скоро встретишь его. Встретишь — сразу узнаешь. Первый раз к тебе придет — обнимать не давай, целовать не целуй, а как уйдет, место, где он стоял, подмети и все, что смела, сыпь себе под кровать. Под кроватью не мой, не мети год. Как распишетесь, тогда и помоешь.
Месяц жена Угорацкого не пила, не ела, — отдавала долги. Шла — на ветру качалась. И ни одного парня в окружающем пространстве, кроме тех, кого знала давно. Такая же беднота, как и она. Думала уже — обманула цыганка. Как вдруг на вечере, посвященном октябрьской революции, встретила его. Сразу поняла — он. Стоит — молодой, а уже важный, не очень-то подойдешь. А у жены Угорацкого от голода и волнения уже никаких сил. Из последних сама подошла, подползла, доковыляла, пригласила на танец. А как стали танцевать, так вся к нему и прижалась, так на нем и повисла. “Худая… Доска два соска…” — грустно подумал Угорацкий, но на сегодняшний вечер выбора не было, решил, что доступная, считай даром, а дареному коню в зубы не глядят, пошел провожать. А там, конечно, и лапать. Но жена Угорацкого хорошо помнила, что надо делать. Заманила к себе в комнату, а там от ворот поворот — мигом выставила его за дверь. Подмела то место, где он стоял — и под кровать.
Через неделю стук в дверь — стоит Угорацкий. Молодой, а уже важный. Туфельки блестят, брючки в стрелочку, запах одеколона “Жасмин”. Ну не парень, а бубочка какая-то. Ягодка какая-то. Конфетка. А комната девками набита — молодыми, прыщавыми, алчными. А на улицах мокрый снег… Куда идти? Некуда идти. Окинул хозяйским глазом, купил два пирожка с рисовой кашей — пусть поправляется, и повел на лекцию по политэкономии. А уж как она в эту политэкономию вцепилась, как вгрызлась в эту политэко-но-мию… — это надо было видеть. Может, за это он ее поначалу и полюбил.
Весь год летели из-под кровати жены Угорацкого хлопья пыли, вызывая у всего общежития аллергический насморк.
Через год они поженились.
Жена Угорацкого еще долго сидела на кровати, все думала, все перебирала свою жизнь. И сны ей потом снились все страшные, все тревожные. Утром, перед работой, отложив все дела, она поехала к своей Хале.
Уже давно Зента просыпалась на рассвете в состоянии тревоги. Еще в темноте она надевала халат, тапочки и подходила к окну. На ее глазах медленно, как на проявляющейся пленке, появлялся Город. Но в ее чувствах не было ни романтизма, ни сентиментальности. Зента была недовольна собой. Она не понимала, что происходит. Все были ей рады, все ей улыбались, мяли ее маленькую, сухую ручку и легонько, деликатно похлопывали по боку… Ее предложения, мероприятия и проекты были согласованы, подписаны, оформлены и отправлены по приемным, канцеляриям и адресам. Но потом все это пропадало, гибло навеки, уходило в зыбучий песок. Ни одно дело ей не удалось довести не только до конца, но и до середины.
— Я бездарна, — с ужасом думала Зента. — Господи, я бездарна!
Г-н Шульц несколько раз уже требовал отчет о ее деятельности. Ей не в чем было отчитываться.
После очередного разговора с крупным чиновником Ф-о, выражавшим самые глубокие и искренние чувства по поводу их встречи, улыбавшимся ей теплыми желтыми глазами, в которых ее отражение тонуло, как в зыбучем песке, и повторявшим одно: “Подождите… Да, надо ждать, надо ждать…”, Зента уже готова была вытащить из своего запасного лексикона слово “задница”, но вовремя сдержалась. На обратном пути она остановила шофера и пошла пешком, быстрым шагом, по-мужски сунув руки в карманы пальто. Ни она, ни даже чиновник Ф-о не знали, что надо было просто спуститься двумя этажами ниже и там, в конце коридора, в заваленной бумагами канцелярии, на столе, слева, ближайшем к окну, лежала именно та бумага, ради которой и хлопотала Зента. Но там царила не она и даже не чиновник Ф-о. Велика была тайная власть жены Угорацкого. Впрочем, чиновник Ф-о мог о чем-то догадываться, но это уже было его личное дело.
Зента бродила до темноты с чувством человека, которому некуда и незачем идти. Потом она зашла в “Гастроном” и, решительно протиснувшись в однополой мужской толчее, купила бутылку водки. На бутылке взмахивала крыльями белоснежная птица, своей красотой и утонченностью как бы оправдывая ее поступок. Окна “Благой вести” были мертвы, темны и мрачны, а вахтер — меланхоличный отставник-майор, показалось ей, посмотрел на нее с укором. Но в том состоянии безвыходного отчаяния, в котором находилась Зента, ей было как-то все равно. Она поднялась к себе, закрыла дверь на ключ и откупорила бутылку. Пахло отвратительно. “От здешнего надо лечиться здешним”, — сказала сама себе Зента и сделала глоток. И тут же поперхнулась, закашлялась, а из ее глаз бурно потекли слезы. “От здешнего надо лечиться здешним”, — повторила Зента упрямо, когда первый шок и ужас прошли, и глотнула еще. Кошмар и ужас, ужас и кошмар опять повторились. Третий глоток пошел легче. Но на этом она пока решила остановиться.