— Теперь — внимание! — сказал Пискунов. — Кое-кого я сам знаю, но не всех. Подскажите в случае чего. Начнем. Вон тот тип за третьим столиком с квадратной нижней челюстью, волосы ершиком. По-моему, можно не глядя сажать, не ошибешься. Видите, знаете его?
— Еще бы не знать! — Алексей Гаврилович засмеялся. — Вы когда-нибудь бывали на демонстрации, проходили мимо трибуны?
— Разумеется!
— Тогда вы могли его созерцать в обрамлении знамен. Это же Пирожковский Николай Семенович.
— Так это Пирожковский и есть? — промямлил Пискунов. — Действительно… — Он чувствовал, что здорово попал со своей оценкой. — Уж никак не думал, что появится в этом затрапезном заведении. Такая личность… Он ведь, кажется…
— Слегка погорел, — подтвердил знакомый. — Проштрафился.
Говорили, будто Пирожковский вернулся однажды с банкета поздно ночью и, мучимый жаждой, выпил первое, что под руку подвернулось, какую-то дрянь вместо воды. А наутро совещание, обсуждали план. Люди все солидные, серьезные. Начал говорить, а изо рта мыльные пузыри. Что ни слово — то мыльный пузырь. Стал их отгонять руками, чтобы не мешали, — никто уже не слушает, пробежал смешок. Все ждут, когда опять вылетят. Называет цифры — и пузыри тут как тут, переливаются всеми цветами радуги. Красиво, но не тот случай. Уж потом выяснилось: выпил кружку мыльного раствора — домработница приготовила белье замачивать. В должности понизили, назначили директором банно-прачечного комбината, раз уж проявил наклонности к мылу.
— Скажите, Михаил Андреевич, вы действительно не узнали или нарочно сделали вид? — поинтересовался Алексей Гаврилович. Смотрел с задумчивым прищуром, барабанил пальцами по столику, нехорошо как-то барабанил, со значением.
— Да клянусь вам! Чего бы это я стал врать? — Пискунов краем глаза следил за пальцами. — Ладно, поехали дальше. Какое впечатление производит на вас вон тот бритый? В левом ряду, спиной к окну сидит. Вот уж точно бандитская рожа!
— Да вы меня просто разыгрываете! Это же Иван Петрович, директор центрального гастронома. Идемте, представлю. Милейшая личность!
— Потом, потом! — сказал Пискунов, мысленно проклиная Трошкина: поставил в дурацкое положение. Действительно, посмотреть на иную физиономию, так жуть берет, а потом оказывается, человек вне подозрений. Вот и верь пословице, что лицо — это зеркало души. Не каждое лицо, выходит, может быть зеркалом. Существует золотое правило: не надо обольщаться — не в чем будет разочаровываться. Скорее всего, Трошкин имел в виду человека, уже отсидевшего срок и находившегося в настоящее время, так сказать, на заслуженном отдыхе. Пискунов все еще не терял надежды его вычислить.
…Разговор с Трошкиным на интересующую Пискунова тему первый раз произошел несколько дней назад, когда Миша впал уже было в отчаяние, чувствуя, что ничего путного у него не выходит, тут-то капитан ему и подвернулся.
Трошкин позвонил прямо домой и попросил срочно придти в отделение. Пискунов особых надежд на это не возлагал, наверняка какую-нибудь мелочь зацепили, но чем черт не шутит. Пошел.
В тесном помещении пахло дезинфекцией. На засиженной до черноты казенной скамье чинно в ряд, как на детском утреннике, сидели правонарушители; унылые фиолетовые носы смотрели на Пискунова, как с плаката, призывающего к трезвости. Весь групповой портрет и в массе, и в деталях являл собой выражение безнадежности и готовности к худшему: их застукали на горячем.
Трошкин вел допрос неторопливо, со вкусом, прикрывая глаза как бы в сладостной дремоте, прерываемой короткими сновидениями в виде невнятных ответов на задаваемые вопросы. И нет-нет да и стрельнет в сторону Пискунова веселым петушиным зрачком — дескать, как мои орлы — хороши, подходят?
Задержанные валили все друг на друга, и картина преступления вскоре достаточно прояснилась. А произошло вот что. Искусно замаскировавшись в ларьке со стыдливой надписью «Квас», Григорий Моисеевич продавал пиво. Торговля шла бойко, едва успевали пену с кружек сдувать. И вот, когда первая бочка кончилась и надо было приступать ко второй, продавец уже вынул насос — и не поверил глазам своим. Бочка вдруг от него отодвинулась сама по себе, а потом перепрыгнула через порог, выехала наружу и исчезла. Тут бы догнать ее, задержать, пресечь безобразие, а продавец остолбенел, не в состоянии шагу сделать. Когда наконец вышел, видит, бочка уже далеко, несется во весь дух и при этом выделывает всякие кренделя с подскоками и переворотами, как в цирке. Никакого чуда тут не было: Васька Чуркин, водитель самосвала, включил сразу вторую скорость, а каната не видно в траве. Но продавец-то ничего этого не знает. А очередь волнуется.
— Гриша, ну чего там застряло? Помочь тебе?
— Братцы, нету бочки, уехала! — Стоит, зубами стучит. — Сама по-пошла…
— Что значит — сама пошла? А ну-ка, ставь ее на попа! Лей давай, не пудри мозги!
— Сама пошла-поехала, — бубнит продавец. И вдруг как запоет: — «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской да с колокольчиками…»
Вызвали «скорую», сделали укол. Однако способность здраво соображать к потерпевшему так и не вернулась, знай твердит одно и то же, как попугай. И то, что человек умом тронулся, было обстоятельством отягчающим, срок могли добавить.
Хитроумное приспособление изготовил слесарь-водопроводчик из ЖЭКа, он же сам бочку и заарканил. Потом ее закатили в холодок, под сень деревьев, и началось групповое распитие. Тут-то их, голубчиков, и накрыли. Сигнал подала бабка Матрена с первого этажа. Под окнами у нее были возделаны грядки, вот эти-то грядки почему-то и были избраны местом приземления, а точнее, приводнения, что трудолюбивая старушка посчитала для себя оскорбительным. «Полили, все чисто полили, окаянные!» — жаловалась потерпевшая.
Произвели опознание, составили протокол. Тут же стояла и похищенная бочка — вещественное доказательство; нужно было произвести замер, чтобы определить степень причиненного ущерба. Трошкин был красен лицом, глаза у него возбужденно блестели, как у жениха накануне свадьбы. Время от времени он с помощью шланга нацеживал пиво в стандартную стеклянную кружку, выдувал одним махом, запрокинув голову, — для пробы. Строго спрашивал:
— Воды долили? Дрянь какая-то, понимаешь!
Алкоголики, клятвенно прижимая руки к груди, хрипели:
— Боже упаси разбавлять! Обижаешь, начальник! Не было того! — Кося по-волчьи голодным оком, сглатывали тугую, резиновую слюну, заворожено следили за прыгающим капитанским кадыком.
Когда грабителей увели, Трошкин официально поблагодарил свидетельницу за оказанную правосудию помощь, с чувством пожал сухую морщинистую руку, а потом добавил:
— Все же, бабуля, серый ты человек, малограмотный!
— Это с чего ж такое? — вознегодовала бабка. — Я, милый, еще в шешнадцатом годе церковно-приходское окончила.
— То-то и оно. Чем живет сегодня держава? Не следишь.
— А чем она живет, ну скажи! — напряглась старушка.
— В газету надо почаще заглядывать, наукой интересоваться, тогда знала бы: твоему огороду не только никакой шкоды не учинили, а наоборот, способствовали повышению урожайности. Так что енимешь с грядки огурчиков да морковки раза в два-три побольше. — И Трошкин прочитал бабке двухминутную лекцию о применении в сельском хозяйстве органических удобрений.
— Так, может, их и не надо судить-то? — молвила бабка, сокрушаясь сердцем. — Пускай бы уж… — Поняла, что оплошала, отстала от жизни.
Пискунова трясло от смеха. Трошкин терпеливо выжидал, когда утихнет приступ веселости, пожалуй, чисто нервной.
— Ну как мои новобранцы, хороши?
Пискунов вскочил и заорал, форсируя возмущение:
— Трошкин, вы надо мной издеваетесь! Кого вы мне подсовываете! И это герои произведения, прототипы? Вот, между прочим, показатель вашей работы. Мелкую рыбешку ловите на поверхности, а если поглубже сеть забросить — акулы-то, небось, косяками ходят! Так у вас руки недостают! Да неужто перевелись ныне знаменитые взломщики и грабители? Где храбрые атаманы разбойников, о ком слагались лихие воровские песни? Где они все?
Трошкин задумчиво выковыривал из зубов остатки докторской колбасы. Был слегка разочарован, что контингент не подошел.
— Эка что вспомнили! Когда было-то? Еще при Царизме, небось. — Размышлял, а потом, видно, его осенило: весь как бы спружинил, уставился на Пискунова лукавым зрачком. — Тогда знаете что мы с вами сочиним? Хочу одну идейку толкнуть…
— Знаю-знаю. Бочка с пивом есть, шланг тоже есть. Там хоть что-нибудь осталось после вашей экспертизы или голое дно?
Не было никаких сил в сотый раз объяснять: детективный роман вот так, с бухты-барахты, с пустой головой из пальца не высосешь. Вот почему нужен преступник, весомая фигура, а преступление покруче, позаковыристей, нынче никого ничем не удивишь. Взлохматив волосы, Пискунов устало опустился на костлявую, как лошадиный скелет, казенную скамью, еще хранившую насиженное преступными задами тепло.
— Ну валяйте, что вы там придумали! — Вытянулся поудобнее, раскинул ноги циркулем.
— Кушайте на здоровье! — Капитан налил и гостеприимно протянул одну кружку, потом вторую — в счет экспертизы. Пиво было теплое, отдавало карболкой. Наверно, от сильной жары хмель ударил в голову, глаза стали расползаться, как бильярдные шары на излете. Трошкин подсел поближе, дружески тискал, привлекал к себе, как близкую женщину.
— Миша, а что если нам с вами… согрешить… вдвоем… Но прежде хочу задать один вопрос интимного свойства…
— Да хоть десять! — Пискунов, однако, насторожился.
— Вы в тюрьме не сидели? Не было такого?
— Миновало пока. Но, как говорится, от сумы да от тюрьмы…
— Ну вот, а я в детстве беспризорничал, по воровской части промышлял, срок имел. Ну потом выучился, в люди вышел, а проклятое прошлое нет-нет да и ущипнет за мягкое место…
— Это интересно. И как?
— Одолевает мыслишка паскудная: попробовать рискнуть. Есть один парадокс: те, что подолгу в тюрьмах сиживали, говорят, чем, мол, больше срок, тем быстрее пролетает. То есть потом такое впечатление. Вспомнить-то нечего, пустота одна. Допускаю, жалкое самоутешение. Да! Однако с другой стороны, объясняю себе так: однообразие жизнь укорачивает, разнообразие продлевает. Не реально, а опять-таки по ощущению. Выходит, настоящая продолжительность жизни не в том, сколько человек прожил, проскрипел, а в том, как прожил. Вот такая моя философия. Жить надо поэтому широко, с размахом, чтобы искры из-под копыт… Чтобы не было потом, как говориться, мучительно больно… К тому и веду: что если нам с вами согрешить, а?