Ладно. Надо со своими мыслями разобраться. Ну, вопрос… А что, думать, как мне жить в собственном прошлом? Причем, судя по всему, в котором меня и нет. Это, конечно, чушь. Я должен быть. Вот он я. А если я есть сейчас, то я должен быть и в прошлом. По идее. Чушь какая-то.
Надо спокойно позвонить Мундельсону. В смысле не этому деятелю культуры, а мне, мне! Скорее всего, неполадки на линии, на телефонном узле, сошел с ума сервер, взорвалась подстанция – да что угодно! Я должен там жить!
Я топал вперед. Обилие «Волг» и «Жигулей» уже не задевало взгляд, как в первые часы пребывания здесь. Да и вообще я очень быстро привык к обстановке.
Я шел и шел по Садовому кольцу. Уже справа от меня зеленел чудесный сад «Аквариум». Я бы сказал, очень нежное место. Какое-то трогательное. Когда там гуляешь, все время боишься корявым движением или словом разрушить что-то зыбкое, еле уловимое, висящее в воздухе этого парка. И поэтому очень дорогое.
Вспомнил о приглашении Раневской. Чудеса. И театр «Моссовета», главное здание, вот тут, за деревьями. Надо идти, конечно, другого раза может не быть. «Может»? Смешно. Неведомая сила, взявшая меня в оборот, вдруг возьмет и выкинет меня взад, в чахлый двадцать первый век, и я так и не увижу Плятта с Раневской на сцене.
Перебрался на другую сторону улицы Горького по подземному переходу на Маяковке. Там крутейшая лестница вверх. Видимо, ее встраивали в уже находящийся там дом. Поэтому так строго вверх она и встала. Наверху на выходе всегда раньше продавали пончики. Точно! Вот и они. Я вдруг вспомнил, что несколько дней ничего не ел. Только пил. Ну и сырок какой-то плавленый. И салат на днях. Все.
Пончики пахли. Купил полкило за 20 копеек. Я нес огромный кулек, да, да, именно кулек, мы отвыкли от этого слова. И самого понятия. Грубая серая бумага пропиталась пончиковым маслом. Оно жгло и превращало руки в скользкие клешни раков. Сахарная пудра сыпалась на джинсы. Тесто плавило нёбо. Это был кайф.
Люди шли мне навстречу по своим людским делам. А какие дела у меня? Непонятно. Интересно, там, у себя во времени, я однажды заметил, что большинство встречных-поперечных людей младше меня! Это был шок. Я тогда был потрясен этой банальщиной. Что все продавщицы, девки с колясками, водители троллейбусов, просто идущие навстречу мне люди младше меня! Понятно, что не все до единого. Но случайно проскользнувшая старушка только усиливала эффект.
А тут, в 79-м, что получается? Что и этот мужик в черном рабочем халате, видимо выскочивший из конторы на обед, и та тетка в окошке, отпускавшая мне пончики, скорее всего, уже трупы? Или древние пердуны? И как эти трупы с пердунами еще и улыбаются мне на улице? Плывут мимо меня со своими мыслями, заботами. А вот интересно, мысли людей в 79-м отличаются от моих мыслей? И куда они делись, мысли этих людей, идущих по улице Горького, черт-те сколько лет назад? Куда вообще деваются мысли? Ведь если мысль материальна, то сколько же бракованной ненужной материи вокруг! Или нужной.
Да, я продолжаю быть старше прохожих, но… Они же в реальности все старше меня на несколько десятков лет! Я даже остановился. Значит, и Ленке, с которой я спал, под семьдесят? А Виталику за восемьдесят? Какой бред.
Справа по ходу мысли торчал ресторан «София». Я потоптался у входа. Помнится, здесь было удивительное блюдо. Ассорти из молодого барашка. Приносили прямо на жаровне. Ставили на треноге перед тобой. Мясо, обсыпанное по бокам жареной картошкой и зеленью, искушающе шипело. Стоило дорого, рублей шесть, но втроем обожраться. Да почему я говорю «было»? Оно есть. Было – это же теперь, это сейчас. Странно как-то это. Нет. Или зайти? Нажрусь скоропостижно, и все. Ку-ку. А что, у меня дела? Нет. Да. Надо ехать домой. К тому дому, где я, по теории, должен жить. Если мир не перевернулся. А так как я нахожусь, между делом, в 1979 году, то он перевернулся. И там теперь обитает некто Соломон Козьмич. Следовательно…
На «следовательно» я уже заходил в кафе «Охотник», расположенное строго прямо по курсу, справа по улице Горького. Вот дурак. В «Софию» не пошел, а в «Охотник», не раздумывая, ввалился. Я сел в первом зале у окна. Народа почти не было. День. Заметив меня, покачиваясь от полноты, подошла официантка.
– Добрый день.
– Что у вас есть?
– Все.
– В смысле?
– Все. Пиво, водка. Кроме тетеревов. Их нет. В конце месяца только.
Я листал туда-сюда две странички меню в глянцевой желто-белой обложке.
– А перепелки?
– Есть.
– Парочку.
– Там есть нечего, в парочке. Возьмите лучше отбивную обычную. Свинину или медвежатину.
– Нет! Перепелки. Четыре. И сто пятьдесят «Охотничьей». Нет, двести пятьдесят. Нет, триста. Триста граммов «Охотничьей» водки. И сок. Томатный.
Официантка снисходительно хмыкнула и закосолапила на кухню. Через мгновение она принесла графинчик с коричневой маслянистой жидкостью и рюмку. Я хорошо запомнил именно эту «Охотничью» водку и перепелок. Мы сюда заходили с другом Серегой – когда? Чуть позже, чем сейчас, году в восемьдесят третьем. Те времена были устоявшиеся, незыблемые. И обстановка в кафе в 79-м мало чем отличалась от 83-го. Разве что официантка прибавила-убавила четыре года.
– Перепелки готовятся…
– Хотя бы сок… И минералки!
Официантка кивнула и принесла граненый стакан томатного сока. Черный хлеб лежал в корзинке на столе. Чуть позже передо мной появилась бутылка «Бжни».
Налил в рюмку, тупо посмотрел в стену, вылил в рот жидкость. И чуть не задохнулся. Через минутную панику в организме водка провалилась куда-то и мягко ударила в ноги. Которые сразу потеплели. По крайней мере, так показалось. Именно в ноги. А не в голову. И сидеть стало мягче и комфортней.
Тяжелая бордово-коричневая штора наполняла зал пылью. Я уставился в окно. Справа, на улице, торчал телефон-автомат. Позвонить Мундельсону сразу или потом? Не складывалось у меня в голове его проживание в моей квартире. В моей? Что значит моей?! Значит, и этот мир, реальный или нереальный, тоже мой? Вот «Охотничья» водка. Реальна? Да. Значит, через вкусовые ощущения я признаю, что вся абракадабра, вдруг окружившая меня, и есть моя Москва, моя родина. Интересно. А зависит ли понятие Родина от времени? От эпохи? Изменилось мое отношение к Родине с перемещением во времени?
Моя Родина – что? СССР, который – вот, за окном шуршит автобусом «Икарус», темнеет водкой и машет крылышками перепелок, которых мне сейчас принесут? Мелодия про кози фай, кози фай, кози фай из раздолбанного магнитофона «Весна», торчащего вон там, в углу зала на грязноватой скатерти? Или Россия, кусок вырезки из СССР, где я обитаю, обитал, точнее сказать, три дня назад?
Я вспомнил, как месяц назад, еще в прежней жизни, в двадцать первом веке, шел по Пушкинской площади. Свернул в длинный проход под арками к Козицкому переулку. И расстроился дико. Дело в том, что давно-давно, где-то рядом с нынешним 79-м, мне дали в той подворотне по шее. Точнее, по носу. Я был серьезно пьян, и мне было обидно. Потому как по роже мне сунул человек, с которым я только что выпивал. Я стоял, покачиваясь, у стены и ревел. Именно от обиды, потому что боли я не чувствовал. Какая нафиг боль после четырех портвейнов! Она пришла потом. Я хватался за окровавленный нос, облокачивался на стенку, страдал, одним словом. Так вот, своей молодой и глупой кровью я тогда случайно измазал всю стенку. Случайно. Когда много позже, лет через пять, проходил опять этой аркой, с удивлением обнаружил свое пятно. Такой автограф Миро, клякса в виде лопнувшего аэростата. И был поражен. Как это уцелело?
Потом текли годы, армия, университеты, просто жизнь, а это пятно все оставалось на своем законном месте. Оно стало моим паролем, талисманом, моим генетическим банком. Прочитав как-то о бреднях генетики, подумал, что в будущем меня можно клонировать по этим бурым, выцветшим разводам. Я регулярно топал мимо той стены, размышляя о наскальных рисунках в каменном веке, когда волосатые головорезы, пачкая грязные пальцы в кровище, изображали стада мамонтов-бройлеров. Лет двадцать пять, да больше, проходя мимо этого пятна, я думал о подобных бредятинках.
Но однажды, зайдя в этот проход, увидел, что стена побелена. От моих художеств не осталось и следа. Теперь это задник летнего кафе. Это был шок. Я понял, что именно та кровавая размазня и олицетворяла мою Родину, ради которой идут в бой, на смерть, рвутся в космос. А сейчас Родина кончилась, ее замазали. Странно, странно. Получается, что обида, боль, кровь – это любовь. К Родине? Такая же цепочка выходит. Или что-то другое, и это пятно на стене было лишь маркером моего присутствия на свете?
К чему я это вспомнил? К тому, что я боюсь ехать в «свой» дом, к Мундельсону, вдруг он там и правда живет. К тому, что принесли четыре тельца карликовых воробьев, именуемые здесь перепелками.
– Мне в цирк к семи. Хорошо бы успеть.
У меня за столиком материализовался человек.
– К семи, – повторил человек, посмотрел на часы и положил рядом с собой зеленую дерматиновую папку. Человек был в меру ушаст, слегка волосат и с собранной складками кожей на лбу.
«Ну вот, – понял я, – опять сегодня нажрусь». Это очевидные симптомы. Уши, цирк, зеленая папка.
«Синий синий и-иней лёг на провода-а, в небе тёмно-си-инем синяя звезда, только в не-еебе, в небе тёмно-синем».
Я трус. Никуда я не поеду. Ни к какому Мундельсону. Потому что боюсь осознать реальность, что меня в этом мире не видать. Судя по всему. Хотя посмотрим. Это я опять от трусости себе говорю. А буду сейчас пить с ушастым. И с цирком он пролетит.
«Синий поезд мчи-ится ночью голубой, не за синей птиицей еду, за тобой, за тобо-ою, как за синей птицей».
И-ййййяя!
Мелькнула мысль – а ведь в проходном дворе на Пушке сейчас еще нет моего кровавого пятна на стенке, по морде мне дали позже, а в том времени, где я вроде как на ПМЖ, его уже нет. Стерто и закрашено. Совсем как я, ни там, ни здесь.