Часов в девять в цехе появляется чернявый молодой человек в костюме, при галстуке, с жестким лицом.
— Ты дежурный? — спрашивает он.
— Да.
— А кто дежурит в соседнем цехе?
— Не знаю я…
— Безобразие, — бормочет чернявый себе под нос. Игорь провожает его глазами до тех пор, пока он не скрывается за машинами. Он догадывается, что это старший дежурный сегодня, кто-то из инженерно-технических работников. Слава вчера говорил: если пройдет старший дежурный и увидит его, Игоря, то после этого можно «смываться».
Игорь понимает, что «отмечен» и теперь можно спуститься на подъемнике на первый этаж, взять в гардеробе свое пальто и вязаную шапочку и с легким сердцем выбежать на грязный, мокрый, с черным обнажившимся асфальтом двор, где тоже отблескивают серебром ручьи, хлюпает на мостовой кашица из снега и талой, зеленоватой воды, а в тупике, под стенами корпусов, в тени затаился зернистый, серый, как мокрый сахар, сугроб. А там — проходная, кивок и улыбка скучающему охраннику и ты — в городе, среди веселых, отдыхающих от работы людей.
И все же очень спешить не стоит. Кто знает этого старшего дежурного, вдруг обратно пойдет опять через этот цех?.. В конце концов, за дежурство дают отгул, полный рабочий день, а он и полсмены не отдежурил…
— Эй, парень…
Игорь оборачивается. Так и есть, старший дежурный.
— Тебе все равно, где ходить. Поглядывай и за этим цехом. Чтобы все было, усек?
— Усек, — растерянно кивает Игорь и косится на окно, за которым все ярче разгорается весенний день.
Надо же, собирался в город, а сделался вдруг дежурным сразу на два цеха. Дежурным… «Вообще-то дежурства эти так, на всякий пожарный, — объяснял ему Митя. — Обычно ничего такого не случается…»
И верно, обыкновенно ничего такого не происходит. Солнце освещает окна цехов сначала с восточной стороны, выстилает по всей длине боковой тропы опаловые полосатенькие дорожки, а к полудню их сворачивает. Полнятся янтарным блеском западные окна, значит, солнце стоит прямо над крышей фабрики. Уходят ремонтировщики, уборщицы, обметчицы машин, только сверчки перекликаются в безлюдных цехах и коридорах. Наконец, постепенно блекнут и начинают синеть восточные окна, а от западных тянутся к машинам низкие тучи, сначала розовые, потом красные и, наконец, алые снопы закатного света прорубаются между «ташкенток», отбрасывая их тени на торцы машин следующего ряда…
У ремонтировщиков, к которым направился Игорь, дело движется к концу, видно, легкий ремонт выпал. Теперь надо, коли уж назначен, заглянуть для очистки совести и в другой цех.
Там тихо и пусто. Только на подоконнике сидит девушка с толстой книгой на коленях, так сидит, словно она тут уже неделю. Она в косынке и вязаной кофточке, в юбке из джинсовой материи и вышитыми на подоле красными цветочками, в сапожках на высоком каблуке.
— Ты что здесь делаешь?
Девушка складывает книгу, засунув палец между страниц, мгновение смотрит на Игоря светло-карими, золотистыми глазами по-детски невинно, удивленно.
— Как что? Дежурю.
Поразительно! Врет и не моргнет даже. Игорь на секунду-другую готов поверить, что старший дежурный пробежал, ее не заметив. А может, она на минутку отлучилась, а он в это время и пробежал?
— Привет, — говорит Игорь с коротким, нервным смешком, — я ваша тетя. А что это старший дежурный тебя наискался?
— Когда? — тень тревоги и смущения на широконьком, крепком, как яблоко, лице девушки.
— Да только что. Еще мне наказал: пригляди за этим цехом.
Девушка пожимает плечами, но голос ее звучит не совсем уверенно:
— Уж не знаю. Я все время тут… была.
Игорь садится на подоконник, и девушка чуть-чуть подвигается, хотя окно широкое и места достаточно, тут в перерыв почти вся бригада съемщиц сидит, сидит и чирикает, напоминая Игорю стайку воробьев на ветке акации или ласточек на проводах. Некоторое время он молчит, глядя куда-то вниз, недоверчивая улыбка комкает его губы.
— Слушай, — поворачивается он к девушке, — мне-то зачем темнишь? Ведь я не начальник, докладную писать не стану, объяснительной не потребую. Тебя же сапожки выдают. Грязь на них не обсохла, вон и крупинки льда не успели растаять…
Щека девушки, обращенная к Игорю, розовеет, словно кто-то в кумачовой рубахе сел рядом с ней. Она наклоняется, разглядывает озадаченно свои сапожки и поджимает ноги.
— Попалась, — вздыхает она и уголком глаза косится на Игоря. — Заметливый ты больно, прямо Штирлиц.
— Я не люблю, когда врут.
— Будто я люблю? Приходится.
— Вот и не надо. Так и скажи, что проспала, бывает.
— И совсем не проспала. Я, хочешь знать, еще в четыре утра поднялась.
Игорь отвечает недоверчивым взглядом. Выпуклая, пушистая, как персик, щека девушки опять розовеет.
— Че слово. Маме помогала. Потом побежала на дорогу первый автобус ловить, а его, первого, что-то не было, пришлось восьмичасового дожидаться…
У нее плотная фигурка, смуглые и крупные крестьянские руки, деревенский здоровый цвет лица.
— Так ты из деревни сюда бегаешь?
— Не, я вообще-то в общежитии. На выходные домой езжу.
Так вот почему он не встречал ее ни на танцах, ни в кино, иначе бы непременно запомнил. Игорь не думает о том, почему именно «непременно», но ему делается жалко, что эта девушка на выходные исчезает из города.
— А что за деревня?
— Сорвачиха.
Игорь напрягает память. Кажется, есть такая где-то в глухом углу района, далеко от междугородных дорог. Чего она там нашла столь уж интересное, что ни одного выходного и праздника не может провести вне этой самой Сорвачихи?
— Чай, скука там?
Девушка отвечает, не думая, задорно, с обворожительной улыбкой:
— Я что-то не заметила.
И скучно делается Игорю, скучно оттого, что эта девушка, свежая, искренняя, душевная, там, в богом забытой Сорвачихе, не вздохнет даже о танцах, кино, кафе с дискоклубом, о нем, наконец, — фабричном пареньке, у которого еще нет подруги и которому, если бы не эта Сорвачиха, она могла стать подружкой…
— Что уж там у вас особенного?
— Да ничего… Клуб есть маленький, мест на тридцать. Дом, семья…
— Семья?
— Ну, родные. Мама, сестренки, братишки…
— А отец?
Он с нами не живет.
«И с нами не живет», — едва ли не радуется Игорь этому печальному совпадению. Ему чудится — и тут есть что-то сближающее их и уж не первое, первое — фабрика, воскресное дежурство в смежных цехах. Игорь сбоку, так, чтобы это не было замечено девушкой, пытливо всматривается в нее. Миленькая. Лоб узковатый, выпуклый, лицо возле глаз широконькое, а потом сердечком сводится к подбородку, глаза продолговатые, шоколадные, нос короткий, вздернутый, и оттого, что он вздернут, верхняя треугольная губка приподнялась, а нижняя мягка и округла. Небольшие уши прижаты к вискам и полускрыты темно-русыми, плотными прядками, шея круглая, с особенно нежной бело-золотистой кожей возле мочек и подбородка. Знакомое ощущение пронизывает Игоря, в нем все разом — и радость, и печаль беспричинная, светлая, и удивление этой деревенской еще девушке, хотя, рассуждая здраво, чему тут дивиться? Полно на фабрике таких девчат, глаза разбегаются, но все они далеко, а эта вдруг приблизилась и вот — сидит рядом: дышит, улыбается, говорит — живет одновременно и вместе с ним, и жизнь ее особенна, неповторима, единственна и все понятней ему…
Сильный металлический шум взрывается в смежном цехе. Девушка поворачивает голову, потом обращается глазами к Игорю.
— Что это, а? — и губы ее на последнем звуке остаются приоткрытыми, ждущими.
— Машину запустили. Там ремонтировщики. Собрали ее и пробуют.
— А… — кивает она, и губы ее смыкаются.
Машина шумит, старается. В одиноком шуме ее легко различимы и жужжание веретен, и стук сцепляющихся зубьями шестеренок, и гул вертящегося полого барабана.
Игорь некоторое время пережидает шум, но машина все работает. А ему необходимо узнать, что же притягивает эту девушку в Сорвачиху, ведь не просто из привычки она там всякий выходной, так что ни попутный, проездом концерт Хиля, ни ансамбль цыган из Владимира не могут выманить ее оттуда.
— Ты и нынче ездила в деревню?
— Ага…
— Вот и опоздала. Ведь знала, что тебе дежурить. Могла бы уж разок и не ездить.
Девушка раздумчиво качает головой.
— Нет. Надо было…
— Да чего уж надо-то? Чай, не семеро по лавкам.
— Не семеро, — подтверждает она серьезно. — Всего трое. А с ними забот немало. Мама там одна, да болеет. Теперь вот погода меняется, а у нее руки ломит. Вот эдак сведет, — девушка перевертывает руки ладонями к себе и скручивает пальцы, — и ни в какую.
— Понятно, — Игорь с уважением смотрит на девушку. — Тогда понятно.
— Глядишь, я приеду — хоть немного поделаю. Я работы не боюсь, она меня боится.
Машина так же внезапно смолкает, и голос девушки ручейком ночным, негромким точится в наступившей тишине:
— Мама тоже ни от какого дела не отлынивает, да руки вот… Она хорошей дояркой была, а на ферме работ невпроворот: и корма раздать надо, и воды из колодца вдоволь натаскать, и всю свою группу выдоить, круглый год в заботах, а зимой холодно, вода ледяная — пальцы немеют… Ей товарки говорили: «Смотри, Галина, съезди в город к врачу, пока не поздно». А она все: «Некогда», придет домой, перетерпит или полечит, чем придется, нашатырем или одеколоном, вот и довела до некуда. Руки ей совсем скорежило. К врачу в город поехала, а он ей: «Что ты раньше-то, милая, думала?»
Девушка оглядывается на чьи-то бесцеремонные шаги и голоса и умолкает. Мимо проходят ремонтировщики. Молодой, черноусый, прищуриваясь, взглядом знатока окидывает девушку с головы до ног, потом переводит глаза на Игоря и щелкает языком. Поощряющая усмешка на его губах, под усами: ничего, мол, действуй. А Игорю неловко, что его разговор с девушкой, такой сердечный, доверительный, кто-то истолковал как простое ухаживание. Само собой, не без этого, но тут все тоньше, душевней, сложней. И однако не без дальнего прицела. Пожалуй, прицел-то как раз слишком поспешный и столь дальний, что Игорю представляется: эта девушка и его согревает заботой своей, ровным ясным светом наполняет всю его жизнь, и каждый день его начинается с ее приветливой улыбки. По выходным они вместе ездят в Сорвачиху, к ее маме, и он там тоже старается помочь, ведь кое-что и он умеет: носит воду от колодца, колет дрова, поднимает повалившийся забор… Ну-ка, скорей назад, иначе в эту сторону далеко можно забрести, пожалуй, и себя самого потеряешь…