Отец быстро выдыхался, если не получал сопротивления. Какой кайф бить того, кто не плачет и не умоляет остановиться? Это скучно.
Маму отец всегда бил с бо́льшим удовольствием, чем меня. Она от него убегала, кричала, звала на помощь, совершенно в помощи не нуждаясь. К нам на прошлой неделе новый участковый прибежал. Спасать ее — многодетную мать от домашнего насилия. Так она схватила половую тряпку и отходила ей бедного лейтенанта Смирнова, решившего арестовать разбушевавшегося алкоголика. Когда за участковым закрылась дверь, Елена Васильева продолжила, рыдая, умолять мужа не убивать её ради их пятерых детей.
Через некоторое время сын оборотницы ушёл. Когда вкусно запахло жареной картошкой. Но пообещал вернуться.
Это пугало. Даже не болью, которую несли его кулаки, а тем, что последует дальше.
Иллюзий не было.
Я прекрасно понимала, что делают мужчины с похищенными девочками.
Некоторые считают, что к побоям нельзя привыкнуть. Можно. Если кто-то не может, значит или его мало били, или поздно бить начали. Как говорят, человек ко всему привыкает. И везде живёт, пока не сдохнет.
А я сейчас, может, и хотела умереть, но что ты со связанными руками-ногами сделаешь?
Глава 3
Я провела в логове монстров пять дней.
Он приходил по вечерам.
Ненадолго.
Сначала бил, потом трогал, каждый раз заходя всё дальше и дальше. Я чувствовала себя подарком, упаковку которого срывают очень и очень медленно, наслаждаясь каждым движением.
Кабельные стяжки он заменил тяжёлой металлической собачьей цепью. Навесной замок… серый, размером с половина моей ладони, какие продают в каждом хозяйственном магазине, скреплял звенья, создавая петлю, обхватывающие мою шею, как ошейник.
Конец цепи крепился к массивной дубовой балке другим таким же замком.
Думать о том, чем это закончится, не хотелось. И я не думала.
Мир, словно бы, подёрнулся дымкой и закружился в хороводе серых искр.
Всё стало почти нереальным.
Как в детстве, когда я сильно болела.
Мать того зверя сбросила маску и сейчас злобно скалилась, при виде меня.
Она приходила дважды в день, включая тусклый желтоватый свет, обнажающий убогое убранство моей тюрьмы. Крошащиеся от влажности и времени рыжие кирпичи, которыми были уложены стены. Бетонный пол, укрытый ветхим древесным настилом из кривых необработанных досок, ставших от влажности какими-то до противного мягкими.
На стене, противоположной от того места, где меня приковали, был грубо сбитый стеллаж, заполненный многочисленными баночками с соленьями. Компотами и вареньем была заполнена одна из полок. Я думала о них всякий раз, когда хотела пить. Но дотянуться до этих сокровищ не позволяла длинна моего поводка.
А почти возле ступеней стояла пара картонных коробок с остатками, явно, подгнивших овощей. Запах тяжелый, сладковатый, вызывающий рвотные позывы, сводил меня с ума. Казалось, он будет преследовать меня до смерти.
Я так отела помыться. Даже, больше, чем есть или пить. Чтобы хоть на мгновение вновь почувствовать себя человеком, а не грязным животным, запертым в вонючей клетке.
Заставляла справлять естественные потребности в ведро, которое не спешила уносить. Давала воду и немного еды. Потом уходила, захватив ведро.
А я снова падала на кучу тряпья в углу.
На пятый день я услышала голоса. Мне хотелось кричать, звать на помощь, но слабое тело начало подводить.
Холод и влажность подпола спровоцировали простуду. Горло першило и обжигало жуткой болью, когда я пыталась произвести хоть слово.
— Чё за предъявы, начальник? Я, вообще, из дома не выхожу. Ранение у меня, — нагло рявкнул зверь. — Лечусь. Я, пока ты тут в тылу штаны протирал, за родину нашу стоял. За мир и свободу. Жизни своей не жалел.
— Мухин, — голос был мне знакомым. Так наш участковый говорил. Тихо. Но очень четко, словно впечатывал каждую букву в сознание тех, кто его слушал. — Ты мне про свои подвиги не рассказывай. Я им цену знаю. Ты три года назад девчонку пятнадцатилетнюю изнасиловал и убил. Дали тебе двадцатку. И сидел бы ты сейчас, где следовало. Но пошёл добровольцем, чтобы помилование получить. Отслужил два месяца и оказался на воле с помилованием и оторванной ступнёй. Только я вот ещё что помню. После убийства Маши Кузнецовой тебя ведь поймали, считай на месте преступления. Отпираться сложно, когда ты весь в крови жертвы. А ещё я помню Дину Ветрову и Яну Стужеву. Обеим по шестнадцать лет. Обе худенькие, темноволосые и голубоглазые. Прямо, как Маша. И как Марина Васильева.
— Помнить ты можешь что угодно. И придумывать, тоже. А ты попробуй докажи. Нет тела — нет дела, начальник.
— Иди отсюдова, окаянный, — рявкнула оборотница, до поры прячущаяся за маской немощной старушки. — И на сыночку моего наговаривать не смей. Он кровью всё прошлое искупил. А, значит, считай, и не было ничего. Есть помилование? Есть. А президент наш поумнее тебя будет. Если он решил, что Вовик мой — герой, а не преступник, то не тебе рот на то раскрывать. Я права свои знаю. Пойду куда следует и напишу, что ты — враг народа, и это… на достойного человека клевещешь, да приказы президента под сомнение ставишь. На защитника земли нашей побег из дома малолетней проститутки повесить собираешься. Та Маринка, говорят, на наркотиках сидела. Что не удивительно, при такой-то семейке. На панель пошла. Сама лично слышала, как она, вся размалёванная, в машину к компании пацанов садилась.
— Когда слышали? — безэмоционально спросил Смирнов. — От кого?
— Недели две назад. На рынке. Разговор зашел. В нашем районе все друг друга знают. И молва об этой девке та еще ходит.
— А вот одноклассники и соседи говорили, что Марина — тихая, спокойная девочка, которая хорошо учится, маме помогает с младшими детьми и совсем не интересуется ни мальчиками, ни гулянками.
— В тихом омуте черти водятся, — Хохотнул зверь. — Ты бы свою потеряшку по притонам поискал. Глядишь, и найдётся. Работой займись, начальник. А-то ходишь тут, честных людей от дел отвлекаешь. Ещё раз тут появишься, мамка моя и прокуратуру, и в администрацию жалобу напишет. Начальство за такое тебя по головке не погладит. Вылетишь из своей полиции… и сам знаешь, где после этого окажется.
— Дитя, — я даже не услышала — почувствовала голос. Он был одновременно и в моей голове, и везде. — Тебя никто не спасёт. Не стоит надеяться попусту. Хочешь я расскажу, что ждёт тебя? Сегодня тот мужчина заберёт твою невинность. И ты понесёшь. Роды убьют тебя, а мать того, мужчины, утопит младенца в ведре с водой, а затем закопает. Младенца и твоё тело. Ты найдешь последнее упокоение рядом с кустом, на котором весной распускаются белые цветы. Наказания они не понесут, а потому, вскоре после твоей смерти здесь появится другая голубоглазая девочка. А потом ещё одна, и ещё…
— Нет, — отчаянно прошептала я, борясь с болью.
— Может быть и нет. Если я захочу тебе помочь, — серебряными колокольчиками звенел прекрасный нечеловеческий голос. — Меня зовут Альтеа Алая Богиня или Великая Мать. Мой дом, мир, который я создала находится в другой плоскости времени и пространства. Смертному созданию сложно это понять. Но я постараюсь объяснить. Великий Хаос, что существует вечно, который вы именует вселенной, создал Высших — меня, моих братьев и сестёр. Мы же создали миры, населяя их существами, слепленными по нашему образу и подобию. Не все попытки создания были успешны. Поэтому во владениях Великого Хаоса так много безжизненных систем. Когда-то мы были детьми и учились, совершая ошибки. Сотворив свой идеальный мир, мы оставались в нём, храня и оберегая его. Ведь мир без Высшего становится ужасным местом, стремящимся уничтожить сам себя. В нём нет законов и справедливости, нет возмездия за преступления и награды за праведность. Ваш мир именно такой.
— Наш Создатель ушёл? Но почему?
— Вы ему наскучили. По началу его забавлял мятежный дух, запертый в клетке короткоживущего тела. Его увлекало ваше стремление быстро жить и развиваться. Но сам путь развития вашего вида был прост и однообразен. Любая ваша цивилизация, достигнув рассвета, вскоре, умирала, отбрасывая все человечество к первобытному строю. Так было много раз. Вы затевали войну, в которой уничтожали практически всё. Оставалась лишь горстка выживших. Они и их дети поднимали из руин мир, чтобы через сотню или тысячу лет снова сжечь его в огне бессмысленной войны. Мы, обычно, не забираем чужих созданий. Но вы уже давно стали безразличны моему брату. Да, и я готова оставить здесь вместо тебя нечто равноценное одной человеческой душе, чтобы не нарушать хрупкость этого, и без того, умирающего мира. Если ты согласишься пойти со мной, разумеется.
— Зачем я вам? — спрашиваю осторожно. Что обычная девушка сможет сделать для всемогущей создательницы целого мира? Заинтересованность высшего существа в моей скромной персоне вызывала недоумение. И страх. Нет, не того, что в другом мире может оказаться уже, чем здесь. Куда уж хуже? Но сама ситуация настораживала.
— Дитя, для защиты моего мира мне необходима сила молитв моих созданий. Мне нужны жрецы и жрицы, которые будут орудием моей воли. Сейчас же в моём храме поселилась скверна. Ещё на заре мира я поставила править людьми, населявшими его, моё бесценное дитя. Инлун Золотой Дракон должен был, подобно своему отцу, стать моей опорой, и следуя моей воле, вести свой народ к процветанию. Но им овладела гордыня. И он решил, занять место непредназначенное ему. Мой храм сын сделал своим дворцом, моих жриц — своими наложницами, а жрецов — слугами. Тот, кто остался мне верен — избранный мной Хранитель мира, смог убить тирана. Я расколола душу своего сына на множество осколков. Эта победа слишком дорого далась нам. Но, к несчастью, у Инлуна был наследник, который, повинуясь сыновнему долгу, решил возвести преступления отца в ранг незыблемых законов. И теперь осколки мятежной души стремятся вернуться в место столь желанное Инлуном — Золотой Город. Вселяясь в младенцев, они калечат их тело разум. И это длится уже более двух тысяч лет. И я хочу завершить этот порочный круг.