Он рассчитывается и идет вон. Ночной, уже очищенный от машинных газов, воздух охватывает похудевшее лицо Зорина, город мерцает бесчисленными желтыми точками. На улице совсем пустынно.
К остановке такси одновременно с Зориным подходят трое длинных волосатых мальчишек. Они бренчат на гитарах и поют что-то удивительно бессмысленное, колотят по гитаре ладонью и поют. Голоса у них, как у молодых петухов, еще со скрипом. Парни явно навеселе. «Современные менестрели… думает Зорин. — Им ни до чего нет дела».
— Эй, дядя, а ну отвали! — парень с гитарой вразвалку идет к машине.
Зорин садится в такси, но один из парней открывает дверцу:
— А ну, рви отсюда.
— Что?
— Рви, говорю, отсюда!
Зорин выходит из машины и смотрит на юную, едва знакомую с бритвой физиономию:
— Что?
— Я сказал, чтобы ты отвалил.
— А я что-то не помню, когда мы пили на брудершафт. — Зорин снова берется за ручку машины.
Парень несильно бьет его по руке. Двое других, улыбаясь, глядят на Зорина. Он берет парня за руку и сжимает до хруста, с ненавистью глядит в чистое, без единого прыщика лицо:
— Послушайте, вы…
Сильный удар сзади, в голову, чуть не сбивает Зорина с ног. Он успевает повернуться, но второй удар, уже в лицо, ослепляет его. Зорин инстинктивно, по памяти, изо всех сил сует кулаком в пространство, но удар лишь скользит по какому-то подбородку. Слышится заливистый свисток милиционера. Зорин видит, как парни убегают во двор, он бежит за ними, но второй милиционер хватает его и выворачивает назад руки… Его толкают в коляску мотоцикла. На секунду Зорину становится почему-то смешно…
— Товарищ сержант!
Сержант, не отзываясь, пытается завести мотоцикл. Зорин вновь говорит:
— А товарищ сержант?
— Сиди, сиди.
— Вы что, одного меня!
Сержант не отзывается. Мотоцикл фыркает, и Зорину кажется, что он сейчас сойдет с ума. Он поворачивается, взглядом ищет глаза шофера такси:
— Слушай, дружище, ты же видел, слушай…
Шофер отводит свой взгляд, его машина фыркает и разворачивается.
Зорин крепко сжимает челюсти:
— Гады… сволочи…
— Сиди, сиди, — говорит милиционер. — Ишь какой петух!
В отделении один из милиционеров заполняет типографский бланк протокола и, не глядя на Зорина, выходит из комнаты. Старшина, сидящий за деревянным барьером, разговаривает с кем-то по телефону. Зорин терпеливо ждет.
— Товарищ старшина, почему меня задержали?
— Потому что окончание на «у». Подпиши протокол.
Зорин читает протокол и возвращает его старшине:
— Здесь все не так. Я не могу подписать…
Старшина невозмутимо выходит куда-то в коридор. Зорин провожает его насмешливым взглядом и остается в дежурке совершенно один. Он ждет пять, десять минут, но на него никто не обращает внимания.
Наконец старшина появляется в комнате:
— В последний раз спрашиваю…
— Что?
— Подпишешь или нет?
— Нет.
— Ну хорошо. — Старшина поднимается за барьером. — Сержант Федорчук!
— Я прошу позвать дежурного офицера, — говорит Зорин как можно спокойнее.
— Дежурный занят! — взрывается старшина, переходя на крик. — Законник какой! Меньше пить надо. И хулиганить на улицах!
— Я не хулиганил. Позовите, пожалуйста, дежурного офицера.
— Федорчук!
Сержант Федорчук появляется в дежурной комнате.
— Федорчук, отвезешь его в медвытрезвитель. Пусть пофорсит стриженым. Дежурного, видите ли, ему…
— Пошли. — Федорчук крепко берет Зорина за локоть.
Краска заливает Зорину лицо, уши и шею, он отстраняет сержанта и подходит к барьеру… В это же время в комнате появляется дежурный офицер совсем еще молодой лейтенант:
— Федорчук, в чем дело?
— Сопротивление, товарищ лейтенант.
— Пьяный, — добавляет старшина. — Учинил драку на улице, протокол не подписывает.
— Я не пьян! — Зорин собирает в комок всю свою и без того небогатую выдержку. — И драку начал не я. Товарищ лейтенант…
— Сядьте! — лейтенант читает зоринский протокол. — Так. Придется вам посидеть суток десять. Где вы работаете?
— Разве это имеет какое-то значение? При таких обстоятельствах…
Лейтенант окидывает Зорина оценивающим взглядом, в это время в комнату дежурного кто-то громко стучит.
— Да, войдите, — лейтенант закуривает. В дежурку входит давешний таксист, и Зорин с презрением смотрит ему в глаза.
— Товарищ дежурный, — слышит Зорин голос шофера. — Он же не виноват.
— А вы кто такой?
— Я же видел, он не виноват.
— Федорчук, одну минуту…
Зорин выходит из отделения вместе с таксистом. Левый глаз совсем заволокло опухолью, во рту горько от табачной кислятины, но горловый комок понемногу рассасывается и исчезает.
— Садись, свезу куда надо, — приглашает шофер. — Здорово они тебя?
— Кто? — Зорин садится рядом с таксистом.
— Да эти, сопляки-то.
— Ничего.
— Откуда только берутся, — таксист долго жмет на стартер. — Как клопы… А ты извини, у меня вызов был. Не мог сразу ехать с тобой.
— Спасибо. — Зорин глядит на часы. Как ни странно, а на все происшествие вместе с этой дурацкой «Смешинкой» ушло всего полтора часа. — Спасибо…
— Ладно, чего там. Давай, будь здоров.
Зорин выходит около детской больницы. Он забегает в больничный подъезд, разыскивает телефон и поочередно звонит на оба терапевтических отделения: «Але? Да. Девочка. Поступила сегодня. Что? Без изменений? А мать? Скажите, мать с ней?»
В его ушах еще долго стоит разноголосый детский плач и крик, услышанный из отделения по телефону. Зорин вновь совершенно растерян: «Она ушла ночевать домой. Там Лялька одна, в жару и в бреду, а жена ушла ночевать домой…» Он долго ходит вокруг больницы, смотрит на непотухающие окна громадного пятиэтажного здания.
4
Весна прет без разбора из-под каждой городской подворотни, из каждого скверика. Водоприемники, не успевая глотать мутную воду, захлебываются, принимают в свои недра зимнюю грязь. В центре уже сохнет асфальт и ничто не напоминает о бесконечной зиме, зато на окраинах и задворках заглавных улиц не пройдешь, везде жижа из грязи и серого снега.
На объектах повсюду вытаивают зимние строительные грехи: там полмешка цемента, тут куча расколотого кирпича или коричневой звукоизоляционной ваты. Зорин смотрит на все это с легким стыдом: это под его чутким руководством разбросаны на стройплощадках денежные обрезки. А что он мог сделать? Не будешь же стоять у каждого самосвала, когда возят кирпич. Никогда не научишь Букина тому, что не стоит выписывать новые рукавицы, если на старых ни одной дырки. А разве можно убедить Трошину в том, что раствор нельзя оставлять в ящике до утра? Хоть ящик, хоть пол-ящика, а как только стукнет пять часиков, она вываливает остатки прямо на грунт. Привезут нового, жалеть нечего. На каждом собрании и летучке Зорину твердят о плане и графике. Скорей, скорей, только бы сдать дом, тут не до экономии, лишь бы спихнуть объект приемной комиссии.
У него голова поседела от этих объектов. И все-таки воздух пахнет тающим снегом, небо над городом синее, словно в детстве, и все везде тепло, солнечно, даже в проемах холодного шестидесятиквартирного, где еще свищут зимние пронизывающие сквозняки.
Надо бы сменить полушубок на пальто. Но Зорин уже больше недели не ходит домой. После очередной жестокой ссоры, завершившейся пощечиной жене, он ушел ночевать в тепляк. Фридбург на своем залатанном «Москвиче» увез Зорина к себе домой. Но после двух ночей, проведенных в чинной, фальшиво-доброжелательной атмосфере еврейской семьи, Зорин ушел ночевать к дяде Паше, а вчера перебрался к Сашке Голубеву: было стыдно ночевать у других больше двух раз. И все же сегодня у него хорошо на душе. Хорошо, потому что завтра Ляльку выпишут из больницы. Дочка пролежала там чуть ли не месяц, у нее было воспаление обоих легких.
Сорокаквартирный давно сдан, крановщик Козлов получил в нем квартиру, а Трошина, проведав о зоринских семейных делах, уже не матерится, по крайней мере при нем.
Да, все идет своим чередом. И не беда, что Сашку Голубева оштрафовали вчера за то, что его самосвалы развозят по городу грязь, а его, Зорина, вызывают сегодня на административную комиссию.
Это результат все еще того вечера. Или того письма, которое Тонька послала на производство? Зорин гадает и прикидывает, ему чуть грустно, но больше смешно. Он было уже решил не ходить на комиссию, пусть бы штрафовали, как Сашку Голубева, но ему любопытно, что там будет.
Он собирает в тепляке бригадиров и дает им задание на завтра. Смотрит на часы и, не торопясь, уходит с объекта. Еще есть время поесть в этой злополучной «Смешинке». Он заказывает рубленый бифштекс, с аппетитом съедает картофельное пюре. И улыбается: Сашка Голубев сказал бы сейчас, что крахмал придает твердость одним только воротничкам и манжетам.
Зорин является на комиссию из минуты в минуту. Человек пятнадцать мужчин его, зоринского, возраста, выдвигают предложения, обмениваются мнениями. Кое-кто пытается юмором загладить неловкость и шутками скомпенсировать запрещение курить.
— А не взатяжку-то можно?
Вероятно, посетители вызываются по алфавиту. Зорин слышит свою фамилию и заходит в большую комнату, пропахшую табачной золой и бумажной пылью. Он садится у двери, но тут же встает, чтобы отвечать на вопросы.
— Вы у Кузнецова работаете?
— Да.
— Оно и видно, каков поп, таков и приход.
Зорин внутренне взрывается, ему обидно за своего начальника, но он молчит, вспоминая второй зарок. Семь членов административной комиссии сидят по обеим сторонам стола, покрытого листами цветной бумаги. Красный уголок штаба народных дружин, где заседает комиссия, пропах табачной золой начисто, и от этого курить хочется больше.
— Продолжим, товарищи, — говорит председательствующий. — У кого есть вопросы?
— Разрешите, товарищ Табаков, у меня к нему вопросик.