Отмена поборов оказала большое влияние на благосостояние крестьян: они не только перестали даром отдавать баранов, свиней, поросят, кур и так далее, но и начали продавать нам все эти продукты для домашнего обихода, для содержания дворовых; наше село стало равняться благосостоянием имениям князя Михаила Семеновича Воронцова, который владел возле нас селом Иссой и деревней Симанкой.
Я никогда не видела этого замечательного и достойного сановника, но уважала его с самого детства за уменье во время крепостного права сделать своих крестьян счастливыми и богатыми; он отдавал всю господскую землю миру и взимал за нее легкий оброк. Имением его заведывал управляющий, но крестьяне не боялись его, а скорее он боялся крестьян: едва доходила до Воронцова какая-нибудь жалоба на управляющего, последний немедленно удалялся.
У отца управляющего не было вовсе; сельским хозяйством заведывал под его руководством один из крестьян, называвшийся «бургомистром», которого прочие крестьяне с разрешения отца избирали каждый год. Я помню сходки крестьян перед нашим крыльцом и разговоры их с отцом перед выбором нового бургомистра. Они благодарили отца за дозволение избрать его. «Будет, – говорили они прежнему, – посидел в бургомистрах, пусть другой посидит». Это считалось большою честью.
Когда бывал объявлен рекрутский набор, отец собирал всех молодых людей, бывших на очереди, и говорил им: «Мне вас очень жаль, но делать нечего, это ваш долг; и я должен повиноваться правительству, и вы. Надеюсь, вы не будете ни сбегать, ни увечить себя, я не буду сажать вас в кандалы, как это делают другие. Вперед говорю вам: кто отрубит себе палец или убежит, того отдам, хотя после, хотя без зачета. Идите же домой и живите тихо до требования».
Действительно, будущие рекруты не бегали и оставались дома до последней ночи перед отъездом; тогда, по приказанию бургомистра, они собирались в контору, а поутру отправлялись в уездный город, где находилось рекрутское присутствие.
Это было очень тяжелое время для всех нас, потому что матери, сестры и жены со слезами приходили просить нас заступиться за них, попросить моего отца освободить их близких от рекрутской повинности. Проводы рекрутов ничем не отличались от проводов на кладбище: те же рыданья, обмороки, та же безнадежность… Ведь расставались на двадцать пять, на тридцать лет; солдаты редко возвращались, а если и приходили, то стариками.
Возвращаясь из уездного города домой по субботам, потому что присутствие закрывалось до понедельника, отец со слезами на глазах рассказывал нам о тяжелых сценах, происходивших почти каждый день во время присутствия. Когда набор бывал окончен, нередко у моего отца делалась нервная горячка от усилия казаться хладнокровным, когда внутренне он бывал глубоко потрясен. Кроме очередных, отец отдавал иногда в солдаты сирот, в тех случаях, когда никто не принимал их в зятья, за лень или другие дурные свойства; они были бобылями, и некому было о них плакать.
В то время взяточничество достигало баснословных размеров: рекрутские наборы обогащали сразу многих: все брали взятки с испуганных крестьян, и всё это делалось необыкновенно ловко; если бы отец не пользовался таким безграничным доверием со стороны крестьян, он не мог бы так метко разрушать хитрые планы взяточников.
Помню один выдающийся факт: окружной, забрав деньги у богатых, сумел сфальшивить в жеребьевке и поставил одиноких рекрутов. Мой отец, предупрежденный крестьянами, забрил затылки всем этим рекрутам, то есть целой волости. Окружной, видя, что отец разрушает все его тонкие плутни, пришел в неописуемое отчаяние, растерялся, заговорил с отцом по-французски, но последний напомнил ему, что это русское присутствие и здесь он не понимает иностранных языков, но если кто-нибудь находит неправильным, что он забраковал целую волость, то он просит внести этот факт в журнал. Однако в журнал никто этого поступка не вписал: взяточники слишком боялись огласки. Окружной поставил других рекрутов, а взятки (40 тысяч) возвратил, не без тайного озлобления против беспокойного предводителя.
У отца было много врагов, но они не могли вредить ему, а скорее сами боялись его, как доказывает следующий случай. В то время не было войны, а рекрутские наборы, всё учащаясь, стали ежегодными. Отец в высшей степени жалел отнимать столько здоровых и молодых сил у хлебопашной России и сожаление это простирал так далеко, что старался принимать людей похуже, едва выходящих в меру; один раз он набрал таких малорослых и невзрачных рекрутов, что это не могло пройти незамеченным.
Отец должен был заплатить 30 тысяч ассигнациями штрафа, что было бы для нас совершенным разорением, но, к счастию, прежде чем взыскать эту сумму, государь велел спросить у губернатора, не из корыстных ли видов Тучков принимал таких рекрутов, и губернатор, который бы всё сделал, чтобы погубить отца, если бы это было в его силах (что он и доказал впоследствии), мог только отвечать отрицательно; тогда государь простил этот штраф.
Когда по совету стариков отец освобождал от набора очередного рекрута из богатого дома, то последний должен был внести в мир выкупные деньги, от семисот до тысячи рублей ассигнациями. В постоянных заботах о своих крестьянах отец завел мирской капитал, который составился из вышеупомянутых сумм, из денег, уплачиваемых женихами за яхонтовских невест, когда они выходили за крепостных; кажется, они платили в мир по пятидесяти рублей ассигнациями, отец же выдавал девушкам отпускную на случай вдовства. Эта предусмотрительная мера вовсе не нравилась помещикам. Когда же наши девушки выходили за казенных крестьян, то не платили в мир ничего.
Капитал этот дошел до пяти-шести тысяч ассигнациями. Богатые крестьяне брали из него ссуды на торговлю и платили проценты, бедным же выдавались на их нужды деньги без процентов, но с обязательством возвратить их миру. При освобождении крестьян о капитале этом позабыли, и он остался в тех руках, в которых находился в момент освобождения.
Помню, что когда овдовел тот священник, который служил в Яхонтове, когда наше семейство поселилось там, и который крестил нас – двух меньших детей, то архиерей приказал уволить его в заштатные, а нам дал молодого семинариста, весьма гордого и требовательного с крестьянами. Мы, дети, были очень огорчены удалением нашего доброго старика. В одну из своих поездок в Пензу отец мой жаловался архиерею на нового священника и просил его сменить; преосвященный отвечал, что готов сделать это, но будет удобнее, если отец мой укажет, какого именно священника он желает.
Поблагодарив архиерея за это позволение и возвратившись домой, отец сказал старикам, чтобы они послали двух выборных по уезду узнать, нет ли где добросовестного священника, который не обижает мир. После продолжительных странствований по уезду выборные нашли такого священника в лице Ивана Ивановича Добрынина в Неелове, близко от нас; тогда они были посланы вторично, чтобы узнать у этого священника, согласен ли он перейти в наш приход по приглашению отца, на что он с радостью согласился.
Вскоре Иван Иванович был переведен, по прошению отца, в наше Яхонтово, где он прослужил двадцать пять лет и где похоронен. Это был человек необыкновенно любящий и весьма доброй души, жадности к деньгам не питал, за венчание брал с крестьян всего один рубль. Когда он обходил село с какими-нибудь требами, на похоронах или на крестинах, то никогда не упоминал о вознаграждении, брал, не глядя, что давали, и часто, идя по селу, ласкал ребятишек и раздавал им медные деньги, полученные с их отцов. Правда, попадья бранила его за это; но он не обращал внимания на ее брань. Видя его истинно христианскую доброту, отец много помогал ему, выстроил хорошенький домик, а по зимам брал всю его скотину и содержал ее бесплатно вместе со своею.
Иногда до моего отца доходили слухи о жестоком обращении с крестьянами или дворовыми кого-либо из помещиков его уезда; он тотчас являлся на место сам, расспрашивал о взаимных отношениях крестьян с владельцами, внимательно выслушивал большею частью неосновательные жалобы помещиков. Если дело касалось кого-либо из дворовых, то он убеждал помещика дать отпускную, говоря, что душевное спокойствие дороже какого-нибудь неприятного лица из дворовых, и нередко успевал убедить своего собеседника, а иногда, по пословице «куй железо, пока горячо», заручившись согласием владельца, вынимал из кармана гербовый лист и приказывал своему протоколисту написать отпускную, которая тут же и подписывалась помещиком. Когда же дело касалось крестьян, он выслушивал обе стороны внимательно и порознь и, оставшись наедине е помещиком, убеждал его отменить жестокости и несправедливости, угрожая в противном случае взять имение в опеку, что иногда и случалось.
Много хлопот и огорчений наделало отцу село Яковлещено; оно принадлежало малолетним, по смерти их матери, и управлялось мужем покойницы. Как ни убеждал отец крестьян не бунтовать, обещая назначить другого опекуна, они его не послушали.
«Не хотим принадлежать его детям, – говорили они, – дети растут у него, такие же будут. Пусть возьмут годных в солдаты, остальных пусть сошлют в Сибирь!» Для усмирения бунта была прислана военная команда; два человека умерли в больнице от последствий наказания.
Александр Алексеевич Панчулидзев, бывший двадцать или двадцать пять лет губернатором в Пензенской губернии, ненавидел отца за независимый характер, за свободный образ мыслей и считал его человеком «беспокойным». Исполняя свой долг, отец невольно постоянно мешал губернатору. Однажды, в голодный год, Панчулидзев созвал в Пензу всех уездных предводителей, чтобы убедить их не просить у правительства никакого вспомоществования. Чуть только собрание открылось, несколько предводителей изъявили тотчас на это свое согласие, но когда очередь дошла до моего отца, то он изобразил весьма основательно бедственное положение народа и прибавил, что будет просить помощи у правительства.
– Но правительство не в состоянии оказать большую помощь, – запальчиво возразил губернатор.