– Удрученное население будет довольно и немногим; самое ничтожное пособие покажет участие правительства в отношении несчастных, внесет успокоение в души крестьян, измученных всякими лишениями и голодом, этим худшим из всех бедствий, – отвечал отец.
Вслед за этими словами и остальные предводители стали требовать пособия для своих уездов. Таким образом, вмешательством «беспокойного» Алексея Алексеевича Тучкова был разрушен план губернатора получить крест за умение обойтись без пособия от правительства в столь критическую минуту.
Иногда помещикам удавалось склонить губернатора на свою сторону – в тех случаях, когда он вовсе не знал сущности дела, но, будучи дворянином, считал своим долгом всегда стоять за помещиков. Панчулидзев удивлялся взглядам отца и никогда не мог его вполне понять; между ними возникало немало ссор и неприятностей. Как-то отец, выведенный из терпения, сказал ему: «Вы мне вовсе не начальник, я непосредственно подчинен министру внутренних дел».
Однажды, по настоятельной просьбе помещицы Тре… вой, губернатор послал чиновника особых поручений вместе с уездным исправником произвести у нее следствие без ведома моего отца; однако крестьяне тотчас дали ему знать об этом, и он немедленно отправился в дом госпожи Тре…вой.
– Господа, – сказал входя отец, – вы забыли, кажется, меня предупредить, ведь я здесь хозяин, это мой уезд.
Чиновники отвечали сконфуженно, что им не было приказано приглашать его на следствие.
– О чем же вы производите следствие? – спросил отец.
В ответ на эти слова чиновники объяснили ему сущность жалобы госпожи Тре…вой на шестнадцатилетнюю девушку, которая будто бы отравила ее.
Обвиняемая стояла испуганная, заплаканная и босая, а дело было зимою.
– Господа, – заявил отец, – прикажите обуть и одеть подсудимую, как следует зимою, иначе я, по закону, не имею права ее допрашивать.
Тре…ва побледнела.
– Да ведь это за ее вину… – начала было она.
– Сударыня, – возразил отец, – коль уж вы пригласили нас разбирать это дело, то должны подчиниться требованию закона. Как вижу, – продолжал он, – госпожа Тре…ва здорова.
– Меня рвало тогда тотчас после обеда, – заявила Тре…ва.
– Это не есть еще доказательство отравления. Где же рвота? Только химический анализ может доказать, было ли это отравление или просто желудочное расстройство, – сказал мой отец.
Разумеется, рвота не была сохранена, и, благодаря присутствию отца, следствие кончилось ничем. Уезжая, он убеждал помещицу избавиться от подозреваемой девушки, дав ей отпускную, – не помню, однако, успел ли он в этом.
Много замечательных фактов слышала я от отца; между прочим, он рассказывал о молодом Шишкове, который воспитывался в доме у моего деда; должно быть, в то время многие считали безопаснее для юношей воспитание в Москве, нежели в Петербурге. Дед Шишкова некогда занимал важный пост министра народного просвещения. В числе портретов, писанных тетушкою Марьей Алексеевной, я помню прекрасный портрет молодого Шишкова. Совсем еще юноша, блондин, он имел мелкие и живые черты лица и быстрый взгляд. Он написал стихотворение, в котором высказал весьма свободные мысли; об этом узнали, он был арестован и отвезен в Петербург. Император Николай Павлович приказал привезти его во дворец и спросил, указывая на это стихотворение:
– Это ты писал?
– Я, ваше величество, – живо отвечал Шишков.
– Читай, – сказал государь.
Молодой человек прочел свое сочинение с одушевлением. Государь рассердился и приказал заключить его в дом умалишенных; однако, из уважения к деду, служившему при дворе, неосторожного юношу вскоре выпустили. Это было, должно быть, самое тяжелое наказание, какое может постигнуть человека; в молодости я знавала старинную знакомую Тучковых, госпожу Перваго (незаконную дочь Стрешнева-Глебова), которая была подвергнута подобному же наказанию за какие-то неосторожные речи. По ее словам, трудно себе представить, какое влияние оказывает на здорового человека общество психически больных; и действительно, в ней осталось что-то странное на всю жизнь.
По выходе из сумасшедшего дома она была сослана в Вятку, куда прибыл, тоже не по своей воле, Александр Иванович Герцен. Узнав о его приезде, госпожа Перваго, не знавшая его лично, обратилась к нему письменно с предложением заказать вместе панихиду по Рылееву и его товарищам; но Герцен отклонил это предложение, считая ребячеством, которое могло направить его еще дальше, без всякой цели, без всякой пользы. Госпожа Перваго очень рассердилась на Герцена за отказ и никогда не могла простить ему этого факта, считая его признаком трусости; изведав всякие невзгоды и не ожидая ничего от жизни, она не боялась никаких наказаний и находила отраду в поддразнивании властей.
Не помню, в 1845 или 1846 году поселились в нашем соседстве премилые люди: Алексей Дмитриевич Желтухин и жена его, Елизавета Николаевна. Отец Желтухина, Дмитрий Алексеевич, бывал у моего деда, поэтому, вероятно, молодые Желтухины и приехали познакомиться с нами. С первого свидания мы сошлись с ними; они оба пели очень мило и были большие охотники до любительских спектаклей. Отец мой также очень полюбил Желтухина, который звал его, как и мы, «папá». Мы подружились и с его женою, Елизаветой Николаевной, стали всей семьей ездить к ним; по субботам они приезжали к нам, оставались до понедельника; их отъезд каждый раз очень огорчал нас. Они привозили с собою много книг с драмами, комедиями; Желтухин читал нам вслух по вечерам, мы обсуждали вместе, какую пьесу выбрать, какую роль взять и прочее.
Желтухин был человек весьма умный и симпатичный, с необыкновенно привлекательной наружностью; у него были темные, очень густые волосы, красивый лоб, прекрасные глаза и милая, слегка насмешливая улыбка; дамы бредили им, увидев его только один раз. Удивительно, что он при всем этом был необыкновенно скромен, даже немного застенчив.
В то время нам писали из Москвы, что Огарев там пирует с друзьями; они провожали Александра Ивановича Герцена, который уезжал со всей семьей за границу на неопределенный срок. [Отец его] Иван Алексеевич Яковлев уже скончался, и Герцен чувствовал себя вполне свободным.
Нам было любопытно посмотреть на Огарева после его семилетнего отсутствия, и хотелось видеть человека, только что возвратившегося из чужих краев. Когда Огарев приехал наконец в деревню, мой отец очень обрадовался ему, а мы его дичились, да и репетиции поглощали всё наше время: мы были очень заняты постановкою двух пьес к 27 ноября, дню рождения моей сестры Елены, который праздновался всегда торжественно.
В то время нам жилось очень весело и легко, ученье не имело нужной правильности, зато мы много читали; в описываемый период мы были всецело поглощены театром: Желтухин был славный актер, жена его тоже хорошо играла, меня хвалили; признаюсь, внутренно я гордилась только похвалою Желтухина.
Наконец настал торжественный день 27 ноября; в доме поднялась страшная суетня; какой-то маляр дорисовывал наверху декорации, m-lle Michel писала афишки, а мы… мы ничего не делали.
Давно не было в Яхонтове такого праздника; гостей собралось человек до пятидесяти; незнакомые дамы через других просили позволения приехать на спектакль; причиною этого съезда была, вероятно, игра Желтухина. Будучи еще пажом, он играл при царской фамилии и был замечен своею игрою; впоследствии он играл в Казани и был признан за отличного актера любительского театра.
К нашему крыльцу беспрестанно подъезжали возки, и из них высаживались многочисленные семьи наших соседей; дамы в нарядных чепцах и платьях отправлялись к моей матери и усаживались на диване в гостиной; их мужья, интересные еще менее их, раскланявшись с обществом в гостиной, следовали в отцовский кабинет. Мы встречали дочерей и, устроив их в уютном уголке, спешили от них отделаться под предлогом разных актерских занятий. Не имея ни одной общей мысли с ними, мы ужасно скучали, занимая их.
Как весел был наш актерский обед! Профанов мы не допускали; кроме актеров в нем участвовали только наша хорошая знакомая Нина Николаевна Юрлова (рожденная Нечаева) и Николай Платонович Огарев. Он очень оживился и в конце обеда показывал нам, как, выпивая бокал шампанского за здоровье сестры левой рукой, правой ловко, с одного удара, разбивает тарелку о свою кудрявую голову; подражателей нашлось много, и дюжины две тарелок были уничтожены в этот памятный день…
IV
После окончания спектаклей гости разъехались, и наша жизнь пошла опять своим обычным чередом; однако начинали поговаривать о путешествии в чужие края на целый год. Огарев приезжал к нам часто и оставался по нескольку недель.
Постараюсь передать его наружность в то время: он был повыше среднего роста, не худ и довольно широк в плечах, черты лица его были неправильны, но очень приятны; большие серые глаза имели очень умное и кроткое, подчас немного задумчивое выражение; волосы его были темно-русые, кудрявые и очень густые. Он был бесконечно любим крестьянами и дворовыми как в его имениях, так и в нашем. Когда мы обе, сопровождаемые Огаревым, прогуливались по нашему саду, крестьяне выбегали иногда к нам радостно и говорили: «Мы варим брагу к празднику, попробуйте, Николай Платонович». Огарев брал стакан из их рук, выпивал брагу и хвалил ее, улыбаясь со своим обычным добродушием.
Помню, как однажды мы подошли к избе моей кормилицы; увидав нас, она высунула торопливо голову из маленького окошечка и сказала:
– Погодите, Николай Платонович, не ходите на двор, у нас злая собака, пожалуй, она вас укусит.
Огарев отвечал уже со двора и очень спокойно: