Само собой разумеется, что сочинение это не имело успеха в то время; теперь же, я думаю, издание давно уже вышло…
Известие об убийстве президента Линкольна произвело внезапный и полный переворот в умах. Помню быструю перемену фронта газеты «Times», помню угрызения совести у тех, которые благодаря своему уму и прямоте составили себе собственное мнение, но не исполнили своего долга. «Punch», изощрявшийся в остроумии относительно противников невольничества, покаялся. Вышел траурный номер, в котором помещен был рисунок в черной кайме, изображавший британского льва, распростертого перед гробом Линкольна.
Любимым изречением моего мужа был следующий текст Св. Писания: «Почему не разбираете вы сами, что истинно?»
Но он не любил спорить, он был миролюбив и избегал вмешиваться в страстную полемику. В тех случаях, когда нужно было выразить порицание или направить какое-нибудь поверхностное мнение, молчание его имело, пожалуй, более действия, чем слова.
Политические события, волновавшие тогда Италию: революция в Неаполе, перемена династии, карьера Гарибальди, – все это возбуждало наше внимание, тем более что сестра моя, госпожа Мейеркоффер, и ее муж жили тогда среди всех этих волнений. Моя сестра сменила Джесси Уайт Марию в госпитале, где ухаживала за ранеными; она знала лично некоторых участников ужасной драмы, разыгрывавшейся в то время. Я писала сестре, что муж мой дал своим ученикам написать конкурсное сочинение на тему: «Объединение Италии». Сестра передала об этом Гарибальди, высказав при этом наши симпатии к его личности и сочувствие делу, которому он был предан. Великий патриот написал тотчас же внизу письма несколько строчек и просил сестру передать этот автограф тому из учеников, который лучше всех напишет сочинение о предмете, столь дорогом для него.
Каникулы наши, в 1862 и 1863 годах, мы провели у наших милых друзей – Генри Маршаль, живших на острове Дервенте; затем у Гильсланд, в Форде, на границе Шотландии и, наконец, мы отправились в Липвуд, где поселился мой отец, с тех пор как вышел в отставку и покинул Дильстон.
Последние недели лета в 1864 году протекли очень весело в Конистоне. Мы занимали дом, предоставленный Джемсом Маршалем в наше распоряжение. Лето было чудное. Имение Маршаля, расположенное на холме, возвышавшемся над озером, и вся окрестная местность очень подходили к разным развлечениям на воздухе.
Не прошло и нескольких дней после нашего возвращения в Челтенхэм, как нам было послано жестокое испытание. Совершенно неожиданно горе обрушилось на нас. Мы лишились той, которая составляла наше счастье, вносила свет и радость в наш дом[1]. Как описать весь ужас того, что случилось. Казалось, все кончено, все ушло, и нас окружает непроницаемый мрак. Будет лучше, если я приведу письмо, написанное мной одной из моих подруг несколько недель спустя после смерти нашего ребенка.
Челтенхэм. Август 1864 г.
Нет слов, да и не выразить того, что чувствуешь. Пусть никогда не знаете вы такого горя. Слова мои скорее скрывают его, нежели выражают. Но Бог милостив. По своей великой милости он пролил наконец луч света в мою измученную душу. Он рассеял мрак, окружавший меня. Со смирением простерлась я во прахе перед Ним и возблагодарила Его за этот свет, как никогда в жизни не благодарила ни за одно благодеяние. Тяжел был страшный удар. Голубка чистая! Самая легкая смерть должна была; казалось, быть для нее ужасна. Никогда не забыть мне этих минут: падение, внезапный крик, потом молчание, мертвая тишина! Как больно было видеть малютку на руках отца. Головка покоилась у него на плече. Мертвенная бледность покрывала ее лицо. Чудные золотистые волосы смешались с кровью. Будь на то воля Создателя, с какой радостью умерла бы я вместо нее. Хоть бы малейший признак сознания, какое-нибудь движение, прощальный взгляд! Но сознание не вернулось, хотя жизнь еще чуть заметно теплилась в маленьком теле. Мы звали ее, но она не слышала отца и мать, которых так нежно любила. Скоро всё кончилось. Светильник погас. Это была наша единственная дочь, свет очей наших. Живая, веселая, как бабочка порхала она по дому, оживляя все и всех. В течение своей короткой жизни она никогда не была больна. Никогда не доставила она нам ни забот, ни беспокойства. Жизнь ее протекала в любви и радости. В день своей смерти она утром сказала мне только что выученные ею наизусть строки:
Каждое утро встает солнце яркое и радостное,
Но приходит вечер, а за ним холодная и темная ночь.
Далеко, далеко та страна, где царит вечный день.
«Холодная и темная ночь» настала для нее слишком рано. В тот же день, в 7 часов вечера, она упала.
Последний раз, что я с ней говорила, было по поводу хорошенькой гусеницы, которую она нашла. Придя ко мне в комнату, она просила коробочку, чтобы положить туда свою находку. Я дала ей коробочку и сказала: «Теперь уходи скорее отсюда, иначе я опоздаю к столу». Что бы я дала теперь, чтобы побыть с ней какие-нибудь пять минут. Иногда ей приходилось бороться с собой, и это нелегко ей давалось. Всего неприятнее были для нее уроки немецкого языка. Как-то ее учительница, фрейлейн Блюмке, позвала ее на урок. Девочка сидела у своего маленького стола. Схватившись за ручки кресла, она серьезно и решительно сказала: «Ш-ш… подождите минуту, я борюсь». Несколько мгновений пробыла она так, храня полное молчание, затем встала и побежала заниматься. Когда фрейлейн Блюмке спросила, что всё это значит, она ответила: «Я боролась с собой». Во время урока я слышала, как учительница сказала: «Работай, Ева, работай!» Ева ответила с живостью: «I am arbeiting изо всех сил». (Слово «arbeiting» немецкое с английским окончанием).
Прошлой осенью я вошла как-то в ее комнату, когда она была уже в постели. Мы были одни. «Мама, – сказала она, – если я уйду на небо раньше тебя, то, когда двери рая отворятся, чтобы впустить тебя, я быстро выбегу тебе навстречу, и когда ты возьмешь меня в свои объятья, и мы будем целовать друг друга, все ангелы остановятся и будут смотреть на нас». И, выражая горячо чувства, которыми было полно все существо ее, она приподнялась. Всё лицо ее светилось, сердце билось от волнения. Она вся трепетала, представляя себе картину, созданную воображением. Еще теперь вижу я ее взгляд: это не было ее обычное веселое выражение, нет, это была тихая радость, отражавшая любовь и нежность, переполнявшие ее душу. Она легла, но не могла оставаться спокойной. Поднявшись снова, она сказала: «Мне хочется еще молиться». Она уже помолилась раньше. И мы вместе молились, молились за то, чтобы состоялась эта радостная встреча на небесах.
Никогда мне и в голову не могло прийти, что она уйдет раньше меня. Казалось, смерть не коснется этого ребенка, полного жизни и радости! Любовь ее всегда проявлялась активно. Мы представляли себе всегда, сколько добра может сделать создание, в котором вполне разовьется такое чувство. Она страстно любила отца. Когда он возвращался домой, она кидалась ему на шею, ласкала его, называла самыми нежными именами. Затем вырывалась из его объятий, убегала в свою комнату и наскоро готовила какой-нибудь сюрприз (Ее маленькие ручки отличались ловкостью.). И вот она вскоре приносила какую-нибудь подушечку для булавок, покрышку для чайника или что-либо в этом роде. Таким образом, она делала отцу подушечки, поддонники для ваз – розовые, голубые, полосатые. Подарков было так много, что он никогда не нашел бы применения всем им. Теперь эти маленькие вещицы стали ему дороже всех сокровищ мира. Если у меня болела голова, она без устали смачивала мне лоб в продолжение целого часа. Ева, дорогое дитя мое! Спаситель сказал бы: «Таковых ибо есть царство небесное».
Это была натура в высшей степени правдивая, чистая и искренняя. Как Бог был милостив ко мне в лице ее!
Смотря на эту удивительную девочку, созерцая ее чистоту, ее невинность, я отдыхала душой от гнета мрачных мыслей и окружавшего меня зла. И вот радость моя исчезла… Я беспокоюсь за мужа. Какое глубокое горе! Он страдал безмолвно. Сколько терпения, сколько смирения! Он вообще любит детей и все, что свежо, молодо. Но любовь его к Еве была особенно сильна и глубока.
Убитые горем, стояли мы у кроватки, где она лежала. Личико ее выражало счастье и удивление, точно она хотела сказать: «Теперь я вижу Бога!» И в очаровании вечного сна она, казалось, посылала нам упрек за нашу грусть. У нее были длинные каштановые волосы с золотистым оттенком; они рассыпались на белой подушке вокруг бледного лица; проникавшие в комнату лучи солнца освещали их, точно ореолом окружали они дорогую головку.
Это неожиданное тяжелое испытание дало совершенно новое направление нашим занятиям, да и всей нашей жизни. Первое время мы были неутешны… Можно сказать, что причиной смерти нашей девочки был случай. Но разве слова «случай», «неожиданность» существуют для тех, кто вверил себя и своих близких Богу любви и милосердия? Тут-то, из самого горя нашего, возникла трудная задача для ума. Стало овладевать отчаяние, появился упадок духа. Все это страшные призраки, царящие в «долине тьмы и смерти». Мрак кругом. Трудно пройти через все эти ужасы. Одни приходят к сомнению в милосердии и справедливости Господа, к совершенной даже утрате веры в Бога. Другие же, напротив, милостью Божьей еще более укрепляются в вере и смотрят на свое испытание как на новое доказательство любви Создателя.
Как-то вошла я в кабинет мужа. Он был один. Меня поразил вид его. Страдание отражалось не только на его лице, но на всей фигуре и в самой позе его. Руки были совершенно холодные, и он был мертвенно бледен. Я страшно перепугалась, думая, что ему дурно. Я стала подле него на колени и, взяв верх над оцепенением, овладевшим было мной, я начала его успокаивать, говорить радостно и весело о счастье нашей девочки, о светозарной чистоте этой краткой жизни, о горестях и испытаниях, которые ей несомненно предстояли, если бы она не умерла. Он поддавался моим утешениям; усилие, которое мне пришлось сделать, принесло мне также большое облегчение. С этого дня я каждый вечер отправлялась к мужу, и мы вместе говорили о нашем ребенке, о пребывании его у Бога. Наконец отчаяние несколько утихло, горе стало менее острым.