а) укрепление начал законности в управлении, в каковых целях предполагалось дать бо́льшую самостоятельность Правительствующему сенату и его контрольному наблюдению, вернув это установление к заветам, положенным в его основание Петром Великим, дав Сенату особого председателя, право рекомендации кандидатов на должность сенаторов, право самостоятельных ревизий и подчинив его ведению кодификационную часть;
б) укрепление в сознании сельского населения начала частной собственности на землю путем постепенного упразднения общинного владения и утверждения за крестьянами общинных земель на частном праве, а также сближение правового положения крестьян с таковым же положением прочих обывателей;
в) расширение пределом веротерпимости и свободы совести, прежде всего в отношении старообрядцев, и снятие всякого рода религиозных и национальных ограничений, поскольку это не противно будет интересам русской державности;
г) облегчение положения печати путем пересмотра законов о ней в смысле подчинения нарушений, совершаемых путем печати, ведению общих судов, с отменой административных карт;
д) ограничение объема применяемых исключительных положений и административной высылки; и, наконец,
е) пересмотр положений о земских и городских учреждениях – в видах привлечения к делам местного устройства более широких кругов населения и предоставления этим учреждениям большей хозяйственной самостоятельности.
В заключение намечены были предположения о порядке привлечения представителей населения к участию в законодательной деятельности. В этих видах предположено было ввести в состав Государственного совета, на равных основаниях с членами, по высочайшему назначению, выборных представителей от губернских земских собраний и городских дум более крупных городов. Имелось в виду, что предполагавшееся распространение земских общественных учреждений на всю империю и расширение слоев населения, в них представленных, будут иметь следствием и постепенное расширение участия населения в законодательной деятельности как в географическом отношении, так и в смысле углубления социального базиса.
К всеподданнейшему докладу был приложен и проект высочайшего манифеста, возвещавшего намечаемые меры и устанавливающего порядок разработки соответствующих законоположений особой комиссией, с постановкой этой комиссии, как и Государственному совету, усиленному членам по выборам, самых коротких сроков для рассмотрения проектов и предоставления их на высочайшее благовоззрение.
За все две недели, данные на выполнение работы, я князя [Святополк-]Мирского не видел. А. А. Лопухин принес составленные им соображения, касавшиеся положений об охране, и передавал подробности своего по этому поводу разговора со [Святополк-] Мирским. Лопухин был настроен очень воинственно против «произвола» и, вспоминая о прошлом, поносил Плеве[8], при котором сделал свою полицейскую карьеру. «Всякий раз, как мне приходилось говорить с Плеве, – сказал он, – мне хотелось схватить со стола письменный прибор и размозжить ему голову». Чувство, выраженное в этой фразе, было мне понятно, так как я считаю Плеве одной из самых отталкивающих личностей, с которыми мне приходилось соприкасаться, но слова Лопухина меня удивили, так как они резко противоречили тем близким отношениям, которые существовали между ним и Плеве.
По изготовлении проект всеподданнейшего доклада был прочитан мной князю [Святополк-]Мирскому в присутствии приглашенного для сего Лопухина, который успел уже, видимо, установить добрые отношения с новым министром. Заключительная часть доклада замечаний со стороны князя не вызывала, в исторической же части он признал нужным сделать некоторые изменения. В проекте было сказано, между прочим, что начиная с 60-х годов в известной части общества стали замечаться явно выраженные конституционные течения, которые, колеблясь и видоизменяясь, получали все большее развитие и заслоняли собою течения славянофильские. Сказано это было очень осторожно, но князь признал нужным совсем затушевать и сказать лишь глухо о стремлении общества принять участие в делах государственного управления или что-то в этом роде, теперь уже точно не припомню. Одним словом, он старался отгородиться от возможного впечатления, что он связывает свои предположения в каком-либо отношении с указанным течением.
Так как все дело приказано было сохранять в строжайшей тайне и мог полагаться только на вполне надежного переписчика, то переделка доклада и его переписка заняли еще дня три, после чего, следовательно, около 20–22 ноября доклад был мною вторично прочитан князю [Святополк-]Мирскому, причем на этот раз кроме Лопухина присутствовал еще и Э. А. Ватаци, директор Департамента общих дел, человек близкий [Святополк-]Мирскому по прежней службе в западном крае. Замечаний доклад не вызвал, и я тут же передал его [Святополк-]Мирскому вместе с проектом манифеста, также им одобренным, в двух редакциях, отличавшихся только заключительной, не имевшей значения фразой. На следующий день князь [Святополк-]Мирский повез их государю.
Государь, видимо, не торопился с рассмотрением доклада, так как, по словам князя, пять дней спустя сказал ему, что еще не все прочитал. Еще через два-три дня я узнал от [Святополк-]Мирского, что государю угодно было для обсуждения его предположений созвать совещание в составе некоторых министров и графа Витте, как председателя Комитета министров. В совещание это приглашены были, помнится, еще двое великих князей – Владимир и Сергей Александровичи[9], а также Э. В. Фриш[10], граф Сольский[11] и А. С. Танеев[12]. Князь [Святополк-]Мирский сказал мне при этом, что, по словам государя, он не собирается приглашать в совещание К. П. Победоносцева, чему [Святополк-]Мирский очень радовался, так как со стороны Победоносцева ожидал принципиального несогласия на осуществление намеченных в докладе предположений. На вопрос, не следует ли отпечатать всеподданнейший доклад и разослать участникам совещания для предварительного ознакомления, без чего им трудно будет в нем разобраться ввиду обилия затрагиваемых вопросов, князь [Святополк-]Мирский сказал, что это невозможно, так как совещание состоится, вероятно, на следующий же день, и что он доложит все на словах, а если будет нужно, то прочтет и самый доклад, и во всяком случае – проект манифеста.
Спустя еще дня два или три меня вечером вызвал князь [Святополк-]Мирский. Он только что вернулся из совещания (было, кажется, два заседания) и находился в очень подавленном состоянии. Он сообщил, что дело провалилось и не остается ничего более, как приступить к «постройке новых тюрем» и вообще усилить репрессии. По словам [Святополк-] Мирского, государь, изменив свои первоначальные предположения, вызвал в совещание К. П. Победоносцева, послав ему утром записку такого содержания: «Мы запутались, приезжайте, помогите разобраться». Главным, однако, оппонентом явился в совещании не Победоносцев, как того ожидал князь [Святополк-]Мирский, а к изумлению его, С. Ю. Витте, причем все острие своих возражений и нападок он сосредоточил на предположениях о включении выборных членов в состав Государственного совета, доказывая, что эта мера очень опасная, чреватая неизбежными последствиями, и, являясь вступлением на путь к конституционному строю, грозила бы гибелью России. Витте говорил резко и с большой настойчивостью, и, по впечатлениям [Святополк-]Мирского, желал во что бы то ни было вырвать дело у него из рук и оставить себе, чего, как известно, и достиг, получив в этом же заседании высочайшее поручение рассмотреть в Комитете министров вопрос о намечаемых преобразованиях и взяв у [Святополк-]Мирского его всеподданнейший доклад и проект манифеста. Вообще из рассказа [Святополк-]Мирского было ясно, что Витте его просто затоптал и отшиб от дела. [Святополк-]Мирский понимал, что его роль как министра внутренних дел кончена, что вскоре и оправдалось. Он передавал много подробностей о ходе заседания и о роли и отношении к нему отдельных участников, но, не имея под рукой своих заметок того времени, затрудняюсь их воспроизводить, чтобы не впасть в неточности. Впечатление от слышанного у меня осталось такое, что члены совещания, не будучи предварительно ознакомлены с предметом предстоящих обсуждений, были захвачены врасплох, суждения шли вразброд, вне ясных рамок, чем и воспользовался Витте для своих целей.
Я откланялся князю [Святополк-]Мирскому и более его как министра внутренних дел не видел[13].
Впоследствии, в 1906 году, по вступлении своем в должность председателя Совета министров, И. Л. Горемыкин потребовал от меня копию всеподданнейшего доклада князя [Святополк-]Мирского и, видимо, имел о нем какие-то разговоры с государем, так как его величество передал эту именно копию доклада вместе с другими бумагами П. А. Столыпину, когда последний заменил И. Л. Горемыкина. В докладе некоторые места оказались высочайше подчеркнутыми и имели на себе высочайшие отметки; многие из намеченных во всеподданнейшем докладе предположений князя [Святополк-]Мирского осуществлены были той же осенью Столыпиным путем издания, в порядке 87-й статьи Основных государственных законов, соответствующих высочайших указов.
Копии доклада были, кроме того, еще ранее даны князю А. Д. Оболенскому и А. В. Кривошеину[14], которые просили их для своих коллекций. Копия имеется также в архиве Государственного совета в деле, в котором мною, в бытность государственным секретарем, были объединены все материалы, относившиеся к ходу работ по составлению положений о Государственной думе и Государственном совете в новом его составе.
В начале 1905 года А. А. Хвостов, состоявший тогда товарищем министра юстиции, мой бывший начальник по хозяйственному департаменту, уговорил меня перейти на должность директора Первого департамента Министерства юстиции. Уступая его уговорам, я согласился и скоро раскаялся. После привольной жизни в Министерстве внутренних дел, с его широкими интересами, ведомство юстиции, от которого я успел уже за десять лет отвыкнуть, с его мелочной, формальной казуистикой, показалось мне убийственно скучным. Кроме того, в центральном управлении пришлось столкнуться с нравами и обычаями, прежде мне совершенно неизвестными. Министерство юстиции было сравнительно маленькое, а потому личные отношения занимали в нем гораздо больше места и имели особое значение, а с ними было связано и низкопоклонство перед начальством, проявлявшееся в крайне стеснительной форме. Было как-то дико видеть почтенных председателей судебных палат и таковых же прокуроров, людей, которых по условиям прежней своей судебной службы в глухой провинции я привык так высоко ставить, которые стремились под тем или иным предлогом проникнуть к директору департамента, мальчику по сравнению с ними, и вели заискивающие, сладкие речи без всякой даже практической цели, ибо в Первом департаменте были сосредоточены дела юрисконсультские, законодательные и организационные, и на личное положение служащих в судебных учреждениях директор его никакого влияния иметь не мог. С другой стороны, и условия службы с С. С. Манухиным как министром юстиции были очень нудны. Сам он был прекрасный человек, превосходный юрист и очень приятный начальник, но обладал крайне мелочным и нерешительным характером, страшно боялся провиниться перед другими, более сильными ведомствами, и этим доводил своих подчиненных нередко до отчаяния. Помню, как в один из первых же дней в департамент поступил от Министерства внутренних дел,