И Витте, и особенно князь Оболенский стали тут наперебой предлагать свои планы, как это сделать, причем, по обыкновению, у князя Оболенского одна фантазия немедленно перекрывала другую в самых противоречивых сочетаниях. Ему хотелось в две минуты отыскать способ согласовать самое широкое, почти всеобщее избирательное право с гарантиями разумности выборов. Он перескакивал от всеобщих равных выборов к выборам всеобщим же, но по сословиям, от них к выборам по профессиональным группировкам, потом опять к всеобщим, но ограниченным известным имущественным цензом, и т. д. Это была какая-то яичница предположений, видимо до моего прихода обсуждавшихся, в которой Витте совершенно потонул. Тут впервые поразила меня черта его характера, которую потом приходилось часто наблюдать, – полная растерянность мысли, как только он переходил в область, ему непривычную, и крайняя нерешительность, почти отсутствие воли, когда приходилось на чем-то остановиться и действовать там, где можно было ожидать сопротивления. В его голове, очень плодовитой, вихрем носились доводы и за, и против, но на что решиться, он не знал и, видимо, ожидал подсказки от собеседников; при этом на всякое свое предположение и сомнение он требовал ответа немедленного.
На все эти сбивчивые предположения можно было ответить лишь просьбой дать хотя бы самый короткий срок, чтобы подумать, и замечанием, что высказанные графом пожелания состоят в противоречии одно с другим. Если не останавливать подготовительных действий к выборам и произвести их в назначенный уже для того срок, то нельзя менять оснований избирательной системы, а можно лишь прилить в нее новые разряды избирателей, расширив избирательные списки и сократив исключения. Если же изменять самые основания избирательной системы, то это потребует много времени, все произведенные уже действия по составлению и опубликованию избирательных списков придется отменить и начинать все сначала, а следовательно, отложить созыв Думы надолго. Это было очевидно и бесспорно.
После долгих разговоров решили, что я на следующий день набросаю проект расширения круга избирателей без нарушения установленной системы, и тогда граф, по ознакомлении, примет окончательное решение.
Вышел я от графа в довольно удрученном настроении. В голове его был хаос, множество порывов, желание всем угодить и никакого определенного плана действий. Вообще, вся его личность производила впечатление, не вязавшееся с его репутацией. Может быть, в финансовой сфере, где он чувствовал почву под ногами, он и был на высоте, но в делах политики и управления производил скорее впечатление авантюриста, чем государственного деятеля, знающего, чего он хочет и что можно сделать. Вдобавок он, по-видимому, имел недостаточно ясное представление и о социальном строе империи, и о лицах, которые присваивали себе наименование «представителей общественности», и даже об административном механизме в провинции.
На обратном пути, проезжая Марсово поле, я встретил первых манифестантов. Толпа каких-то людей несла флаги и что-то кричала о белом царе… И какие-то неясные предчувствия, какая-то тоска захватывали сердце. Что-то словно треснуло в нашей жизни и поползло лавиной, надвигалась какая-то неясная, чужая сила, и невольно приходило на ум: «Прости, Святая Русь…»
Было три часа ночи. В кабинете Булыгина, в доме министра внутренних дел на Фонтанке, еще виднелся огонь. Я зашел к нему, чтобы доложить о поручении, полученном от Витте. Булыгин, в халате, подписывал бумаги, жена его дремала рядом в кресле. Булыгин показал мне корректурные гранки с текстом манифеста, присланные из типографии «Правительственного вестника»; оказалось, что он от редакции «Вестника» узнал впервые о воспоследовании манифеста.
По обычаю своему, он спокойно негодовал и удивлялся, как могли не предупредить своевременно министра внутренних дел, а следовательно, и губернаторов (большинство губернаторов узнали наутро о манифесте из частных источников и не знали, что делать и что говорить по этому поводу). «Кажется, и мне приходит конец», – сказал Булыгин и рассказал, что днем приходила к ним гувернантка П. Н. Дурново, в то время состоявшего товарищем министра внутренних дел, по прозвищу Кикиша, которая была у них в доме своим человеком (Булыгин был через Акимовых в свойстве с Дурново), осматривала министерскую квартиру и вымеряла простенки, видимо распределяя, где и как разместить мебель. «И подумайте только, какая бесцеремонность у Дурновых. Уже переезжать на мое место собираются, а мне ничего не говорят». Дня через два А. Г. Булыгин, не знаю, по его ли просьбе или без оной, был действительно уволен от должности министра и вскоре заменен П. Н. Дурново.
Утром я набросал проект дополнений к избирательному закону, которыми чисто механически, без нарушения его довольно сложной системы, вводились новые разряды избирателей и создавалась отдельная рабочая курия, параллельная с остальными. В середине дня пришел В. Д. Кузьмин-Караваев[21] с запиской от Витте следующего содержания: «Посылаю к Вам К.-Караваева, он может дать полезный совет».
Познакомившись с составленным наброском, Кузьмин-Караваев сказал (в то время пожелания общественности были довольно скромны), что он должен всех удовлетворить. После Караваева пришел от графа же Д. Н. Шипов[22], которого я тоже ознакомил с предположениями об изменении закона.
Этот высокопочтенный и обычно очень рассудительный человек был, видимо, всем случившимся выбит из колеи. Он долго и туманно доказывал, что, в сущности, является сторонником самодержавия, но понимает его как явление нравственного, а не формально юридического порядка, противного, по его мнению, русской народной идее царя-самодержца и русскому миропониманию. К назревающим переменам он относился отрицательно, но по некоторым соображениям не высказывал свои взгляды открыто. Он долго и довольно неясно излагал свою, не то не свою, не то славянофильскую (славянофилы, по его мнению, понимают царя-самодержца как носителя и исполнителя воли народной, чутко к ней прислушиваясь и в глубине своей совести ясно ее понимая), не то прусско-юнкерскую (der Köning ist absolute, wenn er unseren Willen tut[23]) точку зрения, видимо не вполне им продуманную. Он оставил какое-то странное впечатление. Одно было очевидно, что он совершенно растерялся.
На следующее утро я отвез графу обработанный проект, который он оставил у себя, чтобы подумать и с кем-то посоветоваться; выходя, спустя несколько времени, из приемной на лестницу, я увидел на площадке графа Витте и В. Д. Кузьмина-Караваева. Витте провожал Кузьмина-Караваева и со свойственной ему в тех случаях, когда он хотел нравиться, сладчайшей улыбкой, так не соответствовавшей всему его облику, тряс руку Караваеву, который со своей стороны в чем-то покровительственно заверял Витте. Мы поехали с Караваевым вместе, и я довез его до Министерства юстиции, где тот слез, сказав: «Надо зайти поторопить в Министерстве с амнистией».
«Общественность», видимо, почуяла уже портфели. Караваев видел себя будущим министром юстиции и был полон важности.
Пошла долгая полоса совещаний Витте с представителями общественности, проводником которых был все тот же князь А. Д. Оболенский, ближайший в то время советчик графа по внутренним делам. Мне пришлось присутствовать при нескольких таких совещаниях в кабинете графа в запасной половине Зимнего дворца, где он стал жить[24]. Были там М. А. Стахович[25] с его длинной бородой, Муромцев[26], князь С. Н. Трубецкой[27], Д. Н. Шипов и еще кто-то. Представители общественности убеждали Витте встать на путь прямой подачи голосов, которая, несмотря на несообразность ее применения в тогдашней России, привлекала симпатии общественных кругов, стремившихся завоевать сочувствие масс. Пришлось мне как-то быть и на совещании по тому же предмету у князя Оболенского, где главным оратором являлся князь Трубецкой, видимо очень искренний и хороший человек, но с какими-то ребяческими представлениями и о России, и о механизме управления, твердо веривший в спасительную силу хороших слов.
Все эти бесконечные разговоры с безответственной общественностью совершенно сбили с толку Витте, который, как южанин, весь свой век проведший в довольно узком кругу железнодорожных и финансовых дел, имел, как уже упомянуто выше, очень неясное представление о внутренних делах империи и полагал, что эти общественные деятели выражают подлинные желания народа и являются его духовными представителями. Этого убеждения он держался вплоть до Московского восстания, когда общественные деятели от него отпрянули, а сам граф, всеми покинутый, остался, как рыба на мели, расхлебывать порожденную им путаницу.
В конце концов Витте решил рассмотреть вопрос об условиях производства выборов в Думу в Совете министров при участии тех же общественных деятелей, составивших к этому времени (С. А. Муромцев) свой проект избирательного закона по последним рецептам ученых-теоретиков и совершенно не считавшегося с русскими условиями. Витте был в большом колебании. Ему очень хотелось пойти навстречу пожеланиям общественников, но вместе с тем он очень боялся всеобщих выборов, и боялся с полным основанием, так как при отсутствии прочно организованных политических партий, неподготовленности правительства и некультурности населения, прямые и всеобщие выборы неминуемо отдавали Думу в руки тех, кто предложит избирателям наибольшие материальные выгоды и, прежде всего, раздел земель и захват фабрик. А так как все эти и им подобные приманки предлагали и могли предлагать, прежде всего, социалисты, то всеобщие [выборы] должны были привести к их торжеству.
В поисках выхода граф Витте поручил мне на всякий случай «обезвредить» сколько можно выработанный Муромцевым проект