Сближению поспособствовала и одна занятная история. Однажды в редакцию «МЭ и МО» пришла сотрудница какого-то московского научного учреждения и предложила свою статью. Тема интересная, фактический материал отличный, а написано неумело, и редакционная коллегия статью «зарубила». Однако зам. главного редактора Лев Степанов сказал, что тема и фактура стоят того, чтобы статью «дотянуть» и опубликовать. Сказано — сделано. В доработке участвовали сотрудник редакции Том Петров, я и сам Степанов, а еще привлекли Шмелёва, который был знаком с темой и дал несколько полезных советов. Статью опубликовали, автор — по фамилии Лепихова — была в восторге, это была ее первая статья, да еще в таком известном журнале. Заявившись к Степанову, она положила на его стол немалый по тем временам гонорар и предложила передать его тем, кто довел статью до ума. Несмотря на уговоры Степанова, женщина стояла, как Гибралтарская скала. В итоге мы вчетвером — Петров, Степанов, Шмелёв и я — отправились в Дом журналистов. Он располагался на Никитском бульваре, вблизи от Арбатской площади, а в нем — уютный ресторан с нешумной публикой, негромкой музыкой, отличной и вполне приемлемой по ценам едой. Там мы учредили фонд имени Лепиховой, сбрасывали в него часть наших дополнительных доходов, в основном гонораров, и периодически совершали вылазки в «Домжур». До тех пор, пока не разбежались в конце 1960-х гг. по другим учреждениям и адресам.
А если всерьез, то были, конечно, более веские причины нашего сближения. Шмелёв и я принадлежали к одному поколению. Родившиеся до войны, но не участвовавшие в ней по возрасту; не воевавшие, однако прочувствовавшие и запомнившие ночные бомбежки Москвы в 1941 г., лютые морозы двух первых военных зим и постоянное чувство голода. Поколение, зомбированное с детства одами в честь «Вождя всех времен и народов», а во взрослой жизни потрясенное докладом Хрущёва о преступной роли Сталина в массовом терроре 1930-х и его ответственности за военную катастрофу в первые месяцы войны с нацистской Германией.
Я с умыслом упомянул о Сталине, потому что, насколько я помню, с разговора о нем и началось наше сближение. Шмелёв был категоричен в своем неприятии Сталина как человека и как политика. Тогда было немало людей, искавших оправдания не столько, может быть, Сталину, сколько своей вере в него. «Да, — соглашались они, — конечно, диктатор, и столько неповинных людей расстреляно или погибло в лагерях, но ведь под его руководством мы впервые построили социализм и победили нацистскую Германию». Не берусь утверждать, что Шмелёв уже тогда понимал, что у советской модели социализма нет будущего, вероятнее всего, он пришел к этому выводу позже. Но ссылок на «объективные обстоятельства», будто бы оправдывавшие сталинский террор и бескрайнюю зону ГУЛАГа, он не принимал категорически, в чем я был с ним солидарен.
Не помню, был ли тогда у нас разговор о том, что мы делали, что видели и узнали в первый день похорон Сталина. Нам было что рассказать друг другу, но за давностью лет — не припомню. И только теперь, взявшись за свои воспоминания, я внимательно прочел Шмелёвские «Curriculum vitae» и ахнул: Николай дважды упоминает, что видел сотни трупов, покрывших в тот день Трубную площадь. А в романе «Пашков дом», в каком-то смысле автобиографичном, его герой Александр Горт рассказывает о том, что он был в тот день на площади и что пережил тогда. Текст настолько эмоционален и фотографичен, как будто это сам автор, Николай Шмелёв, был там и запомнил на всю жизнь ужасающую картину.
«Ах, этот угол Трубной улицы и Трубной площади! Как же долго он ему снился потом, сколько лет… Стены дома, подвальная яма в тротуаре, почти у самых его ног, чьи-то две спины, втоптанные туда вниз, сквозь погнутые прутья решетки, и он, расплющенный на стене, задыхающийся, молящий только об одном: только бы толпа качнулась назад, не вперед, потому что, если вперед — быть ему третьим в этой яме, через нее ему не перейти, не перескочить… Потом он узнал, что это был как раз самый страшный момент во всех похоронах, когда обезумевшая, плачущая, ревущая толпа почему-то со всех сторон кинулась на Трубную площадь: с Петровского бульвара, с Неглинки, с Цветного, с Рождественского — и все вниз, на площадь, по спинам, по головам, навстречу друг другу, давя и сметая все на своем пути…»[2]
Для Николая — ему еще не исполнилось 17 лет — это было страшным потрясением, навсегда оставшимся в памяти и во многом определившим его отношение к жизни. Этим же во многом объясняется его отношение к Н. С. Хрущёву. В своих статьях и интервью Шмелёв неоднократно отмечал его ошибки, метания и нелепые выходки, хотя всегда при этом проявлял сдержанность и деликатность. Но в итоговой оценке исторической роли этого человека у него сомнений не было: «Мнения людей у нас в России о Н. С. Хрущёве до сих пор самые различные… А я, по обстоятельствам своей жизни имевший возможность довольно долго наблюдать его вблизи, лицом к лицу, утверждаю: все забудется! Все чудеса и выверты его забудутся: и кукуруза, и ботинок по столу в ООН, и безобразный скандал в Манеже, и даже Карибский кризис — все! А останется лишь одно: то, что он на веки вечные проклял И. Сталина и распустил лагеря»[3]. Я несколько иначе отзывался о Хрущёве, но тоже самым важным в его деятельности считал разоблачение сталинских преступлений и перемены в нашей жизни, получившие название «оттепели». Некоторым моим нынешним молодым и не совсем молодым коллегам эти перемены кажутся незначительными, даже мизерными. С позиций исторического прогресса они правы. Но как должен был воспринимать эти перемены советский человек, которого многие годы по вечерам охватывал леденящий страх, что вот сейчас, в эту ночь, к нему вломятся «незваные гости» — и его жизнь обрушится в бездну?
Это была не единственная сближавшая нас тема. Сходились мы и в критическом отношении к централизации и бюрократическим методам управления советской экономикой. В начале 1960-х гг., впервые за три с лишним десятилетия, в стране развернулась широкая, одобренная «сверху» публичная дискуссия о том, нужна ли нам экономическая реформа, и если нужна, то какая. Мы были убеждены в ее необходимости, и Шмелёв уже тогда считал, что при ее подготовке следует многое взять из опыта новой экономической политики, проводившейся в Советском Союзе в 1920-е гг. Однако Хрущёв подменил либерализацию экономики частичной децентрализацией ее управления, а после его принудительной отставки в 1964 г. новый «первый» Леонид Брежнев положил проект масштабной экономической реформы под сукно, чтобы, как пересказывали его слова, «не раскачивать лодку». Отказ нового лидера партии и государства от экономической реформы Николай Шмелёв оценивал как упущенный шанс. Отрицательно он относился и к периодическим «наездам» партийных идеологов на нестандартно мыслящих ученых-обществоведов — философов, социологов, экономистов, а также к косной и зачастую просто убогой политике КПСС в области культуры: разгрому выставки художников-авангардистов, запретам театральных постановок и т. п. Вероятно, были и другие пункты схождений, всего не припомнить, а в общем, довольно скоро выяснилось, что мы единомышленники.
В 1970-е и 1980-е гг. мы встречались редко, потому что работали уже не только в разных организациях, но и в разных зданиях, далеко друг от друга. ИЭМСС переехал в собственное здание, а я перешел на работу в Институт научной информации по общественным наукам (ИНИОН АН СССР). Да, встречались редко, но уже в ином качестве. У нас появился общий друг. Я возглавлял в ИНИОН отдел информации по проблемам капиталистических стран Европы и Северной Америки, и мне порекомендовали специалиста по военно-политической стратегии США Вадима Мильштейна. Мы быстро сговорились насчет того, чем он будет заниматься в отделе, а вскоре обнаружили немало точек схождения в наших жизненных правилах, во взглядах и интересах. Тогда-то и выяснилось, что он является давним и близким другом Шмелёва. Были они одногодками, явились в сей мир с двухмесячной разницей — в июне и сентябре 1936 г. И ушли от нас почти одновременно: Николай Петрович — в январе 2014 г., Вадим Михайлович — в апреле того же года. Время от времени он собирал круг своих друзей и приглашал меня. Обычно мы с Николаем устраивали небольшой перекур на двоих, чтобы обменяться мнениями в сфере наших профессиональных интересов.
Не буду напоминать о том, как эволюционировали в 1960-е и 1970-е гг. советская экономика, политическая система и коммунистическая партия с ее экзотическим высшим органом, в котором средний возраст его членов перевалил за 70 лет. Назову лишь два события, которые определили общее направление этой эволюции. 21 августа 1968 г. советские войска вторглись в Чехословакию, положив конец системным реформам в духе «социализма с человеческим лицом», которые начало руководство страны во главе с Александром Дубчеком. 25 декабря 1979 г. советские войска вошли в Афганистан под предлогом помощи новому руководству, объявившему о своем намерении построить в стране «афганский социализм». Шмелёв негативно воспринял оба события, считая, что вторжение в Чехословакию положило конец и оттепели, и последним надеждам на экономическую реформу в СССР, а интервенция в Афганистан подстегнула новый виток гонки вооружений, для советской экономики непосильный.
Естественно, он уделял особое внимание состоянию этой экономики и экономической политике государства. Он считал ее непрофессиональной, полностью подчиненной логике холодной войны и корпоративным интересам советского ВПК. Начиная с 1974 г. в мировом хозяйстве резко возросли цены на нефть, которая стала одной из главных статей советского экспорта, главным образом в капиталистические страны Европы. В казну потекли дополнительные десятки миллиардов долларов, которые, полагал Шмелёв, могли быть использованы для модернизации и структурной перестройки советской экономики, а также развития социальной сферы и поднятия общего уровня жизни в нашей стране. Излагал ли он в каком-то виде свои взгляды и рекомендации? В открытой печати это было невозможно. Но в 70-е гг. уже вошла в моду подготовка академическими институтами аналитических записок, которые рассылались под грифом «Для служебного пользования» в ЦК КПСС, Совет министров СССР, а также самые важные министерства и ведомства (МИД, КГБ, МО). В них высказывались осторожные,