Воспоминания. От службы России к беспощадной войне с бывшим отечеством – две стороны судьбы генерала императорской армии, ставшего фельдмаршалом и президентом Финляндии — страница 11 из 105

В Карашар я въехал 5 июля 1907 года, почти ровно через год после отъезда из Петербурга. Вспоминая прошедший год, я почувствовал, что пришел к пониманию, почему по мере того, как мы продвигаемся все дальше и дальше, значение времени становится все более и более расплывчатым.

Местный мандарин, лет семидесяти, здоровый и бодрый, принял меня дружелюбно. У него была хитрая привычка часто делать паузы между словами, будто он боялся что-то сказать без тщательного обдумывания. В дневнике я нахожу следующие размышления о жизни китайских чиновников: «Он [мандарин] мало что видит за пределами грязных стен своей резиденции. Когда же он ее покидает, его носят на носилках, а мандарин внутренних районов ездит на двухколесной повозке, называемой маппа, и его постоянно окружают конные или пешие слуги в великолепных ливреях. На языке народа он не говорит, и обычно у него нет никаких знакомств вне своего развращенного окружения. Его жена или жены, а также случайный инспектор или путешествующий мандарин, столь же оторванный от народа, как и он сам, составляют все его общество из года в год. Ему не положен отпуск, но, когда умирает его отец или мать, он на три года траура уходит с должности, что продиктовано большим почитанием, оказываемым всеми сословиями родителям, а поскольку трехлетний период пребывания в должности приносит большие суммы, а на важных постах – очень большие суммы, коррупция процветает практически повсеместно. Зарплаты низкие, у нижних чинов они вообще отсутствуют, в результате все они сосут соки из беспомощных людей. Такая система не рассчитана на то, чтобы побудить чиновников проявлять интерес к долгосрочной работе, и деньги собираются ими всеми возможными способами и тратятся, не принося ни удовольствия, ни отдачи. Помимо повышения незаконных налогов, большинство мандаринов занимаются бизнесом в городах, которыми управляют, поскольку их расходы значительны. Надо содержать большие резиденции, поддерживать дружеское отношения с государственными ревизорами, умилостивлять высокое начальство ежегодными подарками. Будет интересно посмотреть, как эта бюрократическая машина с ее бесчисленными интригами, коррупцией и невежеством справится с задачей модернизации империи».

Так было на протяжении веков, и эти условия, несомненно, способствовали многочисленным восстаниям в оазисах Шелкового пути. Руины некогда великолепной крепости к югу от города свидетельствовали о борьбе маленького княжества Карашар с китайским господством.

Следующим пунктом моего назначения был Урумчи, административный центр обширной провинции Синьцзян. Моя дорога снова шла через Тянь-Шань, но уже ниже. Чтобы избежать сильной жары в пустыне между Карашаром и горами, я решил ехать ночью, когда было заметно прохладнее и не так досаждали мухи. Большую часть нашего багажа везла арба, а поскольку лошади устали от жары и недостатка корма, двигались мы медленно.

Поездка по незнакомой местности в темное время суток сопряжена с риском. Однажды ночью я ехал вместе с Исмаилом и Чао, когда налетела буря, и мы сбились с пути. Поскольку моя лошадь упорно отказывалась идти вперед, мы спешились, привязали лошадей и легли спать. Когда рассвело, то обнаружили, что лежим на краю пропасти.

На перевалах казалось, все ветры Азии сошлись, чтобы не дать нам пройти. Измотанные, 24 июля мы прибыли в Урумчи. Нас встретил последний оставшийся под моим началом казак Луканин. Меня поселили в уютном доме русского консула Кроткова. Урумчи красиво расположен на берегу небольшой реки и практически со всех сторон окружен горами. Население города – 80 000 человек, и по китайским меркам он чист и с хорошей администрацией, хотя отнюдь не ароматен.

Один из главных опорных пунктов бывшей Джунгарии Урумчи может оглядываться назад на кровавое прошлое, поскольку воинственные джунгары сопротивлялись китайцам до середины XVIII века, когда были практически истреблены. Китайцы аннексировали завоеванные поселения племен в степи между Тянь-Шанем на юге и горами Алтая и Тарбагатая на севере. Этот проем, называемый «воротами народов», – те самые ворота, через которые когда-то монгольские орды хлынули на запад.

После двухдневного отдыха я нанес визит восьмерым самым важным должностным лицам.

Когда на мое приглашение откликнулись восемь мандаринов, заставленный экипажами и носилками двор консульства являл собой яркую, живописную картину. Среди мандаринов, по обычаю, царило замечательное почитание. Невиданно, чтобы молодой посягал на привилегии старшего, и никогда не возникало ни малейшего сомнения относительно места за столом или старшинства у двери.

Столица провинции, естественно, предоставляла лучшую возможность наблюдать за результатами проводимых реформ, и, по-видимому, немало уже было сделано в образовании и в военном деле. Открыты офицерские курсы, и вскоре будет и кадетское училище. В Джили сформирован образцовый корпус элитных войск, и, хотя я увидел, что некоторые преподанные войной в Маньчжурии уроки усвоены, вооружение осталось старым. Мне позволили осмотреть некоторые начальные и высшие школы, и я нашел прискорбным отсутствие компетентных учителей и учебных материалов. Много говорилось о новых железных дорогах и эксплуатации якобы огромных ископаемых ресурсов Тянь-Шаня.

В Урумчи меня оставил мой верный спутник на протяжении целого года Исмаил. Теперь, кроме Луканина, у меня служили только китайцы. Я писал о многих недостатках Исмаила, не в последнюю очередь о его физической нечистоплотности, но он мне понравился, и я с сожалением расстался как с ним самим, так и с его превосходным пловом.

В Урумчи я пробыл месяц, а затем направился в Тучен, расположенный примерно в 120 милях на восток.

После нанесения на карту горной тропы в Турфан в 60 милях к югу от Тянь-Шаня я неделю спустя добрался до Гучена.

Одним из интересных воспоминаний о Турфане было военное представление, организованное гарнизоном, казалось, преждевременно состарившихся мужчин. Команды отдавались не словами – все движения выполнялись по сигналам барабанов и флажков. Все исполнялось с невероятной точностью и театральным эффектом и напоминало балет. Стрельба по мишеням из дульнозарядных ружей по любым меркам была невероятно скверной.

Следующий наш переход до Баркуля по северному склону Тянь-Шаня составлял около двухсот миль. Именно по этой дороге мы миновали руины древнего города Идигут-Шахр, раскопанные немецким археологом Грюнведелем. Рядом с разрушающейся городской стеной стоял чрезвычайно скромный караван-сарай, где я остановился, как и многие европейцы до меня. Стены заведения были исписаны одами его «комфорту», например: Grand Hotel «Sabit»[6], Rauberhohle[7], Cuisine Recherchee[8], Puces a Discretion[9] и т. д., отчего грудь владельца, сарта, раздувалась от гордости.

В середине октября мы прибыли в Баркуль. Хотя это был центр богатого скотоводческого района, вид у него был бедный и заброшенный. Отсюда мой путь в Хами и пустыню Гоби в шестой и последний раз пролегал через Тянь-Шань, но только в юго-восточном направлении. Вскоре арбы застряли в наметенных на повороте дороги сугробах. Подкупом и обещаниями я выманил нам на помощь с почтовой станции двух китайцев, оснащенных примитивными лопатами. Чем выше мы поднимались, тем глубже и плотнее становился снег, пока нам не пришлось разгружать арбы и вывозить поклажу по очереди вьючными лошадьми. Мы работали часами, несмотря на холод, обливаясь потом, тащили телеги вверх, а когда обессилили, я попросил нам помочь китайцев из ближайшего храма. На подъем у нас ушло двенадцать часов, а на следующий день мы все вместе спустились к южному выходу из перевала.

Китайские возницы никогда не падали духом. Когда бы я ни говорил с ними, они отвечали с улыбкой. Их выносливость была поистине поразительной, тем более что весь их рацион состоял из миски мьена в день. Если удавалось съесть две, день считался праздничным. Мьен – разновидность нарезаемой длинными узкими полосками лапши, являющейся главным продутом питания в Северном Китае. Куда ни пойдешь, везде увидишь вывешенную на просушку лапшу. В Южном Китае место мьена занимает миска риса. Продовольственное снабжение китайской армии воистину должно быть делом несложным.

На одной из остановок я разговорился с парой молодых офицеров и несколькими солдатами и спросил у них, что они думают о происходящих реформах. Они не проявили к ним ни положительных эмоций, ни понимания и считали вдовствующую императрицу женщиной умной и мудрой, которая, несомненно, избавилась бы от Юань Шикая, если бы его не поддержали иностранные державы. По их мнению, реформы приведут лишь к усилению иностранного влияния. Подобные взгляды, высказываемые китайцами того же типа, я слыхал и раньше.

После недолгого пребывания в Хами, который на протяжении веков был важным форпостом в борьбе с монголами, мы отправились в монотонный переход через пустыню Гоби, в некоторых местах представлявшую собой необозримые гравийные равнины, а в других – пологие косогоры практически без единой травинки. Спустя одиннадцать дней подобного однообразия, а потому не без чувства разочарования я в сильный мороз въехал в Аньси и нашел его на последней стадии разложения. Тем не менее некогда Аньси, расположенный на стыке южного и северного ответвления Шелкового пути, явно был процветающим местом.

После столь необходимого однодневного отдыха я совершил вылазку в оазис Тунхуан примерно в сорока милях к юго-западу. Здесь сохранились остатки крупных укреплений, по легенде в I веке нашей эры построенных Бань Чао, знаменитым кавалерийским генералом императора Хань Чжанди.

Во время посещения этого места мое внимание привлекла уникальная коллекция документов, годом ранее обнаруженная китайским священником в скальном тоннеле, вход в который был замурован. Я не компетентен высказывать мнение по поводу этой находки, да и в любом случае не мог этого сделать, поскольку мне сказали, что для ее исследования едет французская экспедиция. Однако вскоре после этого «пещеру тысячи Будд» и ее бесценные документы, пролившие свет на историю Китая и Центральной Азии, получил возможность осмотреть английский ученый сэр Аурел Стейн.