Я придерживался определенного мнения, что мы обязаны каким-то образом пойти навстречу русским, если это приведет к улучшению отношений с нашим могущественным соседом. Я обсуждал предложение Штейна с министром иностранных дел Эркко, но не смог убедить его со мной согласиться. Я также посетил президента республики и премьер-министра Каяндера, чтобы изложить им свою точку зрения. Я сказал, что острова бесполезны для страны и что у нас нет средств их защиты, так как они нейтрализованы.
Если мы согласимся на обмен, престиж Финляндии не пострадает. С другой стороны, острова имели большое значение для русских, поскольку они контролировали вход на их военно-морскую базу в Лужской губе, и, сдавая их в аренду, мы могли бы воспользоваться одним из немногих козырей, которые у нас были.
Но я встретил непонимание. Мне указали, что правительство, осмелившееся предложить что-либо подобное, немедленно падет и что ни один политик не согласится бросить такой вызов общественному мнению. На что я ответил, что если действительно нет никого, кто был бы готов рисковать своей популярностью в столь жизненно важном для страны вопросе, то я готов отдать себя в распоряжение правительства, будучи убежденным, что мое честное мнение будет понято. Но я пошел еще дальше и сказал, что Финляндии было бы выгодно отодвинуть ближайшую к Ленинграду границу на 5—6 миль на запад за разумную компенсацию. Даже в XIX веке, когда Выборгский уезд воссоединился с Финляндией, многие считали, что граница проходит слишком близко к мегаполису на Неве. Такого мнения придерживались, среди прочих, министр-статс-секретарь по делам Великого княжества Финляндского граф Ребиндер и, как я часто слышал у себя дома, мой прадед, государственный советник С.Э. Маннергейм, в то время член правительства и глава Департамента внутренних дел.
Я настойчиво предостерег от того, чтобы послу Штейну позволили уйти с пустыми руками. Однако именно это и произошло – 6 апреля он покинул Хельсинки, так и не выполнив свою миссию.
Но миссия Штейна также была скрыта от парламента. Нельзя не выразить сожаления по поводу такой недальновидности.
Помимо срыва торговых переговоров в Москве, прекращение политических дискуссий привело к тому, что Советский Союз отказался от согласия на пересмотр Аландской конвенции. В ходе обсуждений изменений в конвенции в Лиге Наций в мае 1939 года советское правительство дало понять, что желает сохранения статус-кво на Аландских островах. В своей речи 31 мая Молотов пошел еще дальше и сказал, что если архипелаг будет укрепляться, то у Советского Союза больше оснований принять участие в этой работе, чем у Швеции.
После того как Советский Союз выложил карты, шведское правительство заняло нерешительную позицию в отношении Стокгольмского плана. Многим было ясно, что русская оппозиция показала, насколько в действительности оправдан проект и что его реализация необходима, как никогда. Сторонники шведского премьер-министра придерживались иного мнения, и в июне шведское правительство отозвало внесенное им в парламент предложение, объяснив, что этот вопрос должен обсуждаться на внеочередной сессии. Это подразумевало конец планов по укреплению Аландских островов. Советский Союз проверил силу сотрудничества стран Севера и сделал собственные выводы.
Правительство Финляндии не воспользовалось несколькими благоприятными возможностями и тем самым упустило свой шанс. Усилия по укреплению позиций Финляндии перед приближающейся бурей преследовали две естественные цели: политическое и военное сотрудничество со Швецией, с одной стороны, и сближение с Советским Союзом – с другой, в такой форме, которая уменьшила бы его подозрения. С начала года эти подозрения усилились в результате ухудшения общей ситуации, усугубленной нервной войной Германии против Польши и оккупацией Чехословакии и Мемельского района.
Позиция правительства, по-видимому, основывалась на убеждении, что внешнеполитические цели Финляндии могут быть достигнуты без уступок, а укрепление наших отношений с Советским Союзом обусловлено финско-шведским сотрудничеством. Правительство могло бы, по крайней мере, попытаться после консультации со Швецией добиться согласия Советского Союза на первый шаг к общей обороне Севера, что, вероятно, было бы достигнуто без излишних жертв. Советское правительство, наверное, в принципе не было бы против ни скандинавской ориентации Финляндии, ни против Стокгольмского плана, который был также подтвержден советским послом в Стокгольме госпожой Коллонтай. В переговорах по поводу советских требований нам удалось устранить самое опасное из них – требование взаимной военной помощи. Финскому правительству предстояло найти новые темы для переговоров, дающие больше шансов на успех, возможно, новую форму финско-шведской солидарности, которую советское правительство могло бы принять. Терять время было опасно, потому что самый благоприятный период 1938—1939 годов, когда Советский Союз чувствовал себя покинутым западными державами и находился под угрозой со стороны Германии, продлился недолго. Данная нам передышка была, однако, достаточно продолжительной, чтобы правительство осознало, что можно укрепить свое положение уступками и что тот, кто не приспосабливается к обстоятельствам, в конце концов потерпит неудачу. После того как 4 мая 1939 года Молотов сменил Литвинова, а Кремль возобновил тайные контакты с Германией, возможности Финляндии испарились.
Тот факт, что в мае 1939 года Финляндия, как и Швеция, и Норвегия, отвергла предложение Германии о пакте о ненападении, с точки зрения России не был реальной гарантией нашего нейтралитета. И этот жест явно способствовал дальнейшему ухудшению отношений Финляндии с Германией. Открыто антинемецкую позицию правительства нельзя назвать хорошей политикой. Поставив себя в положение, ограничивающее нашу внешнеполитическую свободу действий, мы вряд ли могли позволить себе дальнейшее обострение наших отношений как с Германией, так и с Советским Союзом, на что я не раз указывал в дискуссиях о внешней политике.
Говорили, что даже если бы осенью 1939 года острова в Финском заливе были бы переданы, русские увеличили бы свои требования. Я не говорю, что это не так, но наша позиция, несомненно, была бы сильнее, даже если бы мы еще в апреле 1939 года поняли, как воспользоваться ситуацией, и, прежде всего, для начала наладили финско-шведское сотрудничество в рамках Стокгольмского плана. Возможно, тогда Финляндия оказалась бы одна за столом переговоров в Кремле, и даже, возможно, опытная шведская дипломатия благоприятно повлияла бы на ход дискуссий.
Весной большую часть времени Совета обороны занимал аландский вопрос и военно-морская оборона. Помимо призывов к укреплению архипелага, Совет в меморандуме правительству рекомендовал ассигновать 36 миллионов марок для покрытия неотложных потребностей военно-морского флота. Для быстрого изучения потребностей военно-морской обороны в ноябре 1938 года по рекомендации Комитета обороны была создана комиссия, и первые ее выводы относительно закупок для ВМФ уже были завершены. Следующий объект анализа касался увеличения береговой артиллерии и создания военно-морской базы в Пансио, недалеко от Турку. Новая военно-морская программа, которую можно было реализовать за восемь лет, включала наблюдательный корабль, четыре эсминца и двадцать четыре моторных торпедных катера. Меморандум Комитета обороны был передан правительству в мае 1939 года, но стремительное развитие ситуации означало, что до начала войны этот вопрос не мог быть полностью обсужден.
Весной 1939 года Финляндия была готова приступить к размещению гарнизона на Аландах, вынужденная к этому шагу событиями, превратившими Балтику в центр международной политики. Ситуация оказалась настолько серьезной, что я предложил отставить в действующей армии тот контингент призывников, который должен был демобилизоваться в апреле. Это предложение было применено только к Ниландскому полку, который на короткое время был приведен в боевую готовность. Я также предложил на рассмотрение правительства – и что в сложившейся ситуации, возможно, будет оправдано – призыв нескольких сотен резервистов ВМФ на курсы усовершенствования личного состава, чтобы в боевую готовность могли быть приведены, по крайней мере, канонерские лодки.
Однако правительство, похоже, не разделяло опасения Верховного командования в сколько-нибудь заметной степени. В правительственных кругах не считалось, что Германия после договоренностей в Мюнхене имела какие-либо основания для проведения агрессивной политики. Вскоре новые грозовые тучи ясно показали, что оснований для такого оптимизма мало. 28 апреля 1939 года, в день, когда Германия предложила Финляндии пакт о ненападении, был аннулирован не только германо-британский военно-морской договор, но и пакт о ненападении с Польшей. После того как Англия в апреле вновь ввела воинскую повинность, Италия в том же месяце напала на Албанию, а Германия и Италия в мае заключили военный союз. Можно не сомневаться, что лето принесет серьезные осложнения.
Чтобы ускорить реализацию наших весьма скромных планов по укреплению Карельского перешейка, мной была подготовлена программа, которая в июле 1939 года была представлена министру обороны. Этот вопрос также не был окончательно решен к началу войны.
Нам еще раз пришлось стать свидетелями инстинктивной реакции народа перед лицом приближающейся опасности, которую он предчувствовал раньше и сильнее, чем правительство или парламент. Летом 1939 года вспыхнуло настоящее народное движение за добровольческие работы на укреплениях. Непрерывным потоком на Карельский перешеек хлынули добровольцы со всей страны, и в течение четырех месяцев там бок о бок трудились представители всех слоев общества, отказываясь от летних каникул ради защиты страны. Кроме того, на финансирование работ были добровольно выделены значительные суммы. Практическая сторона работы была организована Корпусом обороны. В течение лета на наиболее уязвимых позициях устанавливались преимущественно танковые заграждения, которые значительно увеличили прочность наших оборонительных позиций. К сожалению, позже стало очевидно, что каменные блоки, составлявшие часть танковы