Изумительное возрождение турецкой военной силы и героизм, с каким велась борьба за существование, искупали самые темные стороны турецкого государства: я говорю о действиях против армянской части населения. Армянский вопрос заключал в себе одну из труднейших проблем для Турции. Он затрагивал как пантурецкие идеи, так и идеи панисламизма. Способ разрешения этих проблем турецкими фанатиками занимал весь мир во время войны. Нас, немцев, хотели связать с жестокостями, происходившими во всей Турции, а по окончании войны и в армянском Закавказье. Поэтому я считаю себя вынужденным затронуть этот вопрос здесь. У меня нет никаких оснований обходить молчанием наше влияние. Мы не медлили и, письменно и устно, оказывали сдерживающее влияние на дикий, неудержимый способ ведения войны, обычный на востоке, где царит расовая и религиозная ненависть. Мы, правда, получили от турецкого правительства согласие, но не имели возможности побороть пассивное сопротивление этому нашему вмешательству.
Армянский вопрос считался турками вопросом исключительно внутренней политики, и они очень обижались, когда мы его затрагивали. Наши офицеры на местах не всегда в состоянии были смягчать проявления ненависти и чувства мести. Проснувшийся в человеке в этой борьбе не на жизнь, а на смерть зверь в проявлениях политического и религиозного фанатизма дает самую мрачную главу истории всех времен и народов.
Совершенно нейтральные наблюдатели утверждают, что партии, возникшие на почве проявления внутренних страстей, поддерживали равновесие взаимным уничтожением. Это, конечно, соответствовало нравственным понятиям народов тех областей, где еще царит закон правоверной мести. Нельзя в полной мере учесть тот вред, который приносился этими разрушительными актами. Он обнаруживался во всех областях — в области политики, хозяйства, в военной и просто в области человеческих взаимоотношений. Одно из последствий разрушительной политики против Армении, во время войны — массовая гибель турецких войск от истощения в горах Кавказа. История смелого анатолийского солдата, этой основы турецкого государства, пополнилась лишней трагической главой. Но последняя ли она?
Вопрос о мире
Во время подготовки к румынскому походу предо мною встал вопрос о мире. Этот вопрос, насколько мне известно, был возбужден австро-венгерским министром иностранных дел бароном Бурианом. Мне не надо говорить тем, кто знает меня и мой взгляд на войну, что я всеми силами пошел навстречу этому шагу. При обсуждении этого вопроса, при попытке провести идею в жизнь я думал, впрочем, только о своем государе и своем отечестве и заботился о том, чтобы ни армия, ни родина не понесли от этого ущерба. Высшее командование должно было принять участие при выработке текста нашего мирного предложения. Это была трудная и неблагодарная задача. Надо было обойти все шероховатости, чтобы внутри страны и за границей не получилось впечатления нашей слабости. Я свидетель, с каким глубоким сознанием долга пред Богом и людьми мой высший военачальник отдался проведению этого мирного предложения. Я не думаю, чтобы он считал вероятным полное крушение этого плана. Моя надежда на успех была с самого начала очень слабой. Наши противники в своей жадности превзошли всякие границы, и мне казалось невозможным, чтобы одно из неприятельских правительств могло бы и пожелало бы добровольно отказаться от своих расчетов. Этот взгляд не мешал мне, однако честно содействовать этому делу человеколюбия.
12 декабря мы объявили неприятелю о своей готовности заключить мир. В ответ на это последовали издевательства в пропагандистских листках и со стороны правительственных сфер противника. За нашим мирным предложением последовало известное выступление президента Северо-Американских Соединенных штатов. Высшее командование было уведомлено государственным канцлером о тех предложениях, которые он получил через нашего посланника в Северной Америке. Я считал президента Вильсона неспособным к беспристрастному посредничеству и не мог отделаться от чувства, что президент имеет сильное тяготение к нашим противникам, и прежде всего к Англии. Это вполне естественное следствие его англосаксонского происхождения. Я вместе с миллионами моих соотечественников не мог считать и все предыдущее поведение Вильсона внепартийным, хотя бы оно-и не противоречило буквальному пониманию нейтралитета. Во всех вопросах нарушения международного права президент всегда проявлял большое внимание к интересам Англии. Напротив, в вопросе о подводной войне, которая, в сущности, была только противодействием английскому произволу, Вильсон обнаружил большую чувствительность и сразу перешел к угрозам. Германия согласилась с основной мыслью предложения Вильсона. Противники высказали Вильсону свои отдельные требования, которые, в сущности, вели к длительному хозяйственному и политическому ослаблению Германии, к полному разрушению Австро-Венгрии и уничтожению Турецкого государства. Каждый, кто спокойно оценивал тогдашнее военное положение, должен был видеть, что военные цели противника могут быть осуществлены только при полной победе. Мы же не имели никаких оснований считать себя побежденными. Во всяком случае по тогдашнему положению вещей я бы считал преступлением перед своей1 родиной и предательством по отношению к своим союзникам не ответить отрицательно на такое предложение со стороны врагов. При тогдашнем военном положении я по совести и по убеждению не мог принять иного мира, кроме того, который бы настолько укрепил наше будущее мировое положение, что мы могли бы оградить себя от того политического насилия, которое лежало в основе теперешней войны, и надолго защитить от опасности наших союзников. На каком поприще — политических переговоров или территориальных завоеваний — будет достигнута эта цель, для меня как для солдата было безразлично. Я не допускал и мысли, чтобы немецкий народ и его союзники не были в силах с оружием в руках отвергнуть неслыханные требования врага. И в самом деле, отношение нашей родины к претензиям врагов было совершенно отрицательное, со стороны Турции и Болгарии также не было намека на уступчивость. Проявление слабости Австро-Венгрией я считал преходящим. Надо было ясно показать ей, какую судьбу готовили Дунайской монархии вражеские требования, и рассеять там иллюзии, будто с врагом можно столковаться на почве справедливости. Мы уже несколько раз убеждались, что Австро-Венгрия способна на большее, чем она сама от себя ожидает. Мне казалось поэтому ошибкой подходить к Австрии с утешениями. Они не придают силы, не подымают надежду и решительность. Это одинаково верно как для политика, так и для солдата. Все в свое время, но когда приходится круто, тогда требования возбуждают слабого сильнее, чем слова утешения и ссылки на будущие лучшие времена.
Нота президента Вильсона, прочитанная американскому сенату 22 января, заключала в себе выяснение целей войны, которые преследовались нашими врагами. В этих целях Вильсон усмотрел более соответствующее основание для хлопот о мире, чем в нашей дипломатической ноте, которая ограничивалась только согласием на продолжение мирных шагов. Это поведение президента еще более поколебало мою веру в его беспристрастие. Я напрасно искал в красноречивых словах его доклада отклонения попытки наших противников третировать нас как людей низшей категории. Фраза о восстановлении единой независимой и самостоятельной Польши также вызывала во мне тревогу. Это было направлено и против Австрии, и против нас, заставляя Австро-Венгрию отказаться от Галиции и намечая для Германии потерю областей или потерю ее верховных прав. Можно ли было еще говорить о нейтральном отношении посредника Вильсона к срединным державам? Нота походила скорее на призыв к войне, чем на шаг к миру. Доверившись политике президента, мы по наклонной плоскости докатились бы до такого мира, при котором потеряли бы свою политическую, экономическую и военную самостоятельность. Согласись мы на первый шаг, мы в политическом отношении постепенно скатились бы в пропасть и в конце концов вынуждены были бы на военную капитуляцию.
В октябре 1918 года я узнал из газет, что президент Вильсон непосредственно после опубликования ноты сената 22 января 1917 г. приказал передать немецкому посланнику в Вашингтоне о своей готовности начать официальное посредничество о мире. Донесение об этом дошло до Берлина 28 января. Об этом шаге Вильсона я ничего не слыхал до осени 1918 года. Я до сих пор не знаю, что было этому причиной — ошибка ли или сплетение неблагоприятных обстоятельств. По моему мнению, уже в конце января 1917 года нельзя было предотвратить войну с Америкой. Вильсон в это время знал о наших намерениях с 1 февраля начать широкую подводную войну. Не может быть сомнения, что президент знал также, что Англия перехватила и дешифровала нашу телеграмму об этом немецкому послу в Вашингтоне. Он знал также содержание и других наших телеграмм. Нота сената от 22 января и последовавшее за этим предложение мирного посредничества этим достаточно характеризуются. Бедствие надвигалось. Оно уже не могло быть предотвращено нашим объявлением от 29 января о том, что мы готовы немедленно прекратить подводную войну, если в результате усилий президента удастся заложить основу для мирных переговоров.
События 1918 и 1919 годов совершенно подтверждают мою тогдашнюю точку зрения, во всех отношениях разделяемую моим главным генерал-квартирмейстером.
Внутренняя политика
В качестве активного солдата я стоял вдали от повседневных вопросов внутренней политики. И с переходом моим на покой я подходил к ним только как спокойный наблюдатель. Для меня было непонятно, как можно было допускать, чтобы общее благо отечества отодвигалось на задний план довольно мелкими партийными интересами. Мои политические убеждения выросли на этико-политической почве эпохи нашего великого старого короля, с ней я сплелся и мыслями, и волей. Переживания теперешней войны не расположили меня в пользу перемен в духе новейшего времени. Мои симпатии были на стороне сильного замкнутого государства в духе Бисмарка. Дисциплину и труд в своем отечестве я ставил выше всех космополитических фантазий. Я не признавал также прав за теми гражданами, которые не несли в той же мере и обязанностей.