В этом отношении я счастливее их. Плоды моей деятельности созревали на пользу не будущей России, но непосредственно потреблялись человечеством. С каждым арестом вора, при всякой поимке злодея – убийцы, я сознавал, что результаты от этого получаются немедленно. Я сознавал, что, задерживая и изолируя таких звероподобных типов, как Сашка Семинарист, Гилевич или убийца 9 человек в Ипатьевском переулке, я не только воздаю должное злодеям, но, что много важнее, отвращаю от людей потоки крови, каковые неизбежно были бы пролиты в ближайшем будущем этими опасными преступниками.
Это сознание осталось и поныне и поддерживает меня в тяжелые эмигрантские дни.
Часто теперь, устав за трудовой день, измученный давкой в метро, оглушенный ревом тысяч автомобильных гудков, я, возвратясь домой, усаживаюсь в покойное, глубокое кресло, и с надвигающимися сумерками в воображении моем начинают воскресать образы минувшего.
Мне грезится Россия, мне слышится великопостный перезвон колоколов московских, и, под флером протекших лет в изгнании, минувшее мне представляется отрадным, светлым сном: все в нем мне дорого и мило, и не без снисходительной улыбки я вспоминаю даже и о многих из вас – мои печальные герои…
Для этой книги я выбрал 20 рассказов из той плеяды дел, что прошла передо мной за мою долгую служебную практику. Выбирал я их сознательно так, чтобы, по возможности не повторяясь, дать читателю ряд образцов, иллюстрирующих как изобретательность уголовного мира, так и те приемы, к каковым мне приходилось прибегать для парализования преступных вожделений моих горе-героев.
Конечно, с этической стороны некоторые из применявшихся мною способов покажутся качества сомнительного; но в оправдание общепринятой тут практики напомню, что борьба с преступным миром, нередко сопряженная с смертельной опасностью для преследующего, может быть успешной лишь при условии употребления в ней оружия если и не равного, то все же соответствующего «противнику».
Да и вообще, можно ли серьезно говорить о применении требований строгой этики к тем, кто, глубоко похоронив в себе элементарнейшие понятия морали, возвели в культ зло со всеми его гнуснейшими проявлениями?
Писал я свои очерки по памяти, а потому, быть может, в них и вкрались некоторые несущественные неточности.
Спешу, однако, уверить читателя, что сознательного извращения фактов, равно как и уснащения, для живости рассказа, моей книги «пинкертоновщиной», он в ней не встретит. Все, что рассказано мною, – голая правда, имевшая место в прошлом и живущая еще, быть может, в памяти многих.
Я описал, как умел, то, что было, и на ваш суд, мои читатели, представляю я эти хотя и гримасы, но гримасы подлинной русской жизни.
Предисловие ко второму тому очерков (1928–1929)
Успех, выпавший на долю 1-го тома моих служебных воспоминаний, окрыляет меня и дает смелость предложить ныне моим читателям второй том уголовных очерков.
За истекшие 2 года я получил множество писем с весьма лестными отзывами о моей работе, но были среди них, правда очень редкие, и такие, авторы которых с горечью упрекали меня чуть ли не в безнравственности моих очерков. Их критика сводилась к следующему: «Давая описания изощренной преступной фантазии ваших горе-героев, – говорили они, – и описывая полицейские методы пресечения этого зла, методы не всегда этического свойства, вы наносили вред, особенно вашим юным читателям, преждевременно раскрывая им, быть может, и существующие, но глубоко отрицательные стороны жизни». Вот именно этого рода критикам мне и хочется ответить. Продолжая с логической последовательностью их мысль, можно договориться и до того, что уголовное право вообще и уголовное уложение в частности приводит к тем же результатам.
Ведь лестница наказаний, например, распределяя кары, не только перечисляет разнородные преступления, но и предусматривает малейшие оттенки их. Не следует ли из этого, что изучение уголовных кодексов является делом вредным и безнравственным?
В моих рассказах я, так сказать, иллюстрирую живыми примерами преступления, предусмотренные законом. Закон – это теория; похождения моих героев – это практика.
Конечно, мир, среда и нравы, мною описываемые, малопривлекательны, но не моя вина в том. Моя цель была и есть и будет давать по мере умения правдивые зарисовки этой стороны русской жизни, стороны, быть может, и аморальной, но занимающей далеко не последнее место во взаимоотношениях людей. В русской литературе, как и во всякой другой, имеется немало и классических трудов, посвященных подонкам общества, нравам героев дна, обиходу жителей трущоб и т. д. Существует целая литература по вопросу о проституции и горестном житье в разных ямах, однако никому не приходит в голову называть эту литературу тлетворной.
Мне кажется, писать можно о чем угодно, лишь бы держаться художественной правды, а в этом отношении я упрека не заслужил.
Моя первая книга имела хорошую прессу, и такой крупный литературный авторитет, как Александр Амфитеатров, в своем печатном отзыве признал ее за точный отпечаток жизни. Издавая 2-й том, я держусь тех же приемов: рассказы, вошедшие в его состав, умышленно подобраны мною так, чтобы ни характер преступлений, ни способы их раскрытия не только не походили бы друг на друга, но и по возможности разнились бы с очерками моего первого тома.
Если эта работа встретит со стороны моих читателей тот же радушный прием, то да простят мне критикующие меня «Маниловы» за обещание выпустить в недалеком будущем третий и четвертый том моих служебных воспоминаний! Что же касается житейских гримас, мною описываемых, то должен заметить, что жизнь редко дарит нас лучезарными улыбками, и читать о ней не однобокую правду – значит познавать ее!
Часть IОрганизация сыскного аппарата
Вступление в должность
В 1908 году я подъезжал к Москве, к месту моей новой службы. На душе было неспокойно, тревожили мысли о предстоящей сложной работе. Всероссийская пресса, Еще так недавно получившая свободу, восприняла ее довольно своеобразно и принялась под видом свободы печати за сенсационные, часто демагогические, а иногда и просто лживые разоблачения грехов существующего порядка вещей. Смехотворные 25-рублевые штрафы, коими русский суд пытался бороться с этим злом, равно как и определения о прекращении провинившихся органов, сейчас же воскресавших под несколько иным заголовком, никого не устрашали, и оппозиционно настроенная пресса продолжала бесцеремонно сводить с людьми счеты, как личные, так и партийные.
Московский градоначальник генерал Рейнбот, быть может, и не вполне безупречный администратор, явился благодаря своему служебному положению весьма выигрышной мишенью для либеральствуюшей братии, и печать поспешила поднять против него дикий вопль, оглушительностью своей не уступавший, пожалуй, шуму, поднятому приблизительно в то же время вокруг имени товарища министра внутренних дел Гурко, кстати сказать, блестяще реабилитировавшего себя в процессе Лидваля. На московского градоначальника и на подведомственные ему органы, в частности на Московскую сыскную полицию, пресса вешала собак. Чего-чего только не писали, обвиняя начальника сыскной полиции г-на Моисеенко и его подчиненных во всевозможнейших уголовных преступлениях, до организации разбойных шаек совместно с преступниками включительно. Стоит ли говорить о вздорности и преступной недобросовестности подобных сенсаций? Во всяком случае, гвалт был так велик, что правительству пришлось возложить на сенатора Гарина производство специальной ревизии Московского градоначальства. Я не помню точно, чем дело кончилось для Рейнбота, и хотя, кажется, он и должен был оставить службу, но во всяком случае данные, полученные ревизией, имели мало общего с преступлениями, ему инкриминированными демагогическими публицистами.
Что же касается г-на Моисеенко и его учреждения, то результатом ревизии было наказание по суду всего лишь одного сотрудника из огромного штата чинов Московской сыскной полиции. Не установив тех легендарных преступлений, в каковых она обвинялась, ревизия тем не менее обнаружила хаос делопроизводства, полную распущенность персонала как последствия неспособности ее начальства.
Но и этих данных было вполне достаточно, чтобы вселить во мне тревогу, и я, повторяю, сильно озабоченный подъезжал к Москве. Остановившись в гостинице и не известив никого о своем приезде, я решил, соблюдая инкогнито, лично отправиться в сыскную полицию для получения непосредственно общего впечатления.
Скажу откровенно, что как ни пессимистичны были мои представления об этом распушенном учреждении, но действительность превзошла все ожидания.
Открыв покосившуюся облупленную дверь, я очутился в каком-то хлеву: небольшая закопченная, заплеванная комната, по бокам деревянные скамейки и на них храпящие люди. Посередине комнаты стол с ободранным и наполовину залитым чернилами сукном, а за ним какой-то взъерошенный тип в косоворотке с сильно одутловатым от пьянства лицом.
– Где я здесь могу сделать заявление? – спросил я.
– А хоть и у меня, – отвечал тип. – Я дежурный надзиратель.
– Я приезжий, и у меня украли пальто, не поможете ли разыскать его?
– Можно, – сказал тип, позевывая и почесывая затылок, – да только розыск денег стоит!
– А сколько же вы с меня возьмете?
Тот подумал и сказал:
– Пять целковых возьмем.
В это время рядом лежащий на скамейке проговорил сипло:
– Не слушайте его, господин, я и за трешницу разыщу ваше пальто.
Они заспорили между собой, и наконец мы уговорились на четырех рублях. Я дал им вымышленный адрес, но записал их фамилии под предлогом возможной справки о деле.
В этот же день я явился к градоначальнику, а позднее вызвал к себе в гостиницу секретаря полиции. Сравнив подробные списки служащих с краткими характеристиками каждого, доставленными мне секретарем, и сличив их с материалами, ранее мною собранными, я убедился, что на правдивость и беспристрастие этого начальника моей буду