Воспоминания советского посла. Книга 2 — страница 2 из 7

БОРЬБА ЗА ТОРГОВОЕ СОГЛАШЕНИЕ

Переход Англии от свободной торговли к протекционизму

Моей первой крупной дипломатической операцией в Лондоне была борьба за заключение нового торгового соглашения между СССР и Англией вместо соглашения 1930 года, только что односторонним актом денонсированного британским правительством. Об этом я уже неоднократно упоминал, рассказывая о своих встречах с английскими министрами и государственными людьми. Такая борьба при всяких условиях была очень важной и сложной акцией, ибо обеспечение нормального функционирования торговли между двумя странами является одной из серьезнейших задач в их взаимных отношениях. А здесь, в этом конкретном случае, благодаря целому ряду дополнительных обстоятельств, о которых речь будет ниже, такая борьба была особенно важна и сложна. Впрочем, не буду забегать вперед. Расскажу все по порядку…

Борьба за торговое соглашение по существу началась еще в Москве, накануне моего отъезда в Англию. Тогдашний британский посол в СССР сэр Эсмонд Овий, следуя дипломатическому обычаю, устроил для меня завтрак и английском посольстве. Я рассчитывал, что этот завтрак будет иметь чисто «протокольное» значение и не выйдет за рамки простого проявления дипломатической вежливости. Однако на деле случилось иначе.

Едва мы с женой переступили порог британского посольства, как сэр Эсмонд, встретивший нас вместе со своей женой, красивой мексиканкой, с напускном веселостью воскликнул:

— А у меня как раз сегодня имеются для вас новости.

— Какие, сэр Эсмонд? — спросил я.

— Вот, видите ли, я только сегодня утром получил из Лондона текст ноты, которая вчера была вручена там вашему посольству.

И с этими слонами Овий протянул мне тонкий листок бумаги с текстом ноты, которая извещала о денонсировании англо-советского торгового соглашения 1930 года, подписанного советским и тогдашним лейбористским правительством Макдональда[37]. Я быстро пробежал ноту и невольно воскликнул:

— Итак, британское правительство односторонне и без предупреждения денонсировало торговое соглашение 1930 года… Это нельзя назвать особенно дружественным актом… Недурное вступление к моей работе в Лондоне в качестве посла!

Сэр Эсмонд был несколько смущен и, чтобы как-нибудь смягчить неблагоприятное впечатление, произведенное нотой Саймона, стал объяснять:

— Я еще не получил всех материалов, относящихся к ноте нашего министра иностранных дел, но думаю, что она вытекает из решений имперской конференции и Оттаве, состоявшейся в сентябре этого года… Англия ведь теперь переходит от свободной торговли к протекционизму — вот ей и приходится пересматривать свои торговые договоры с другими державами.

И затем с улыбкой превосходства, как опытный дипломат при встрече с «зеленым» большевистским послом, Овий прибавил:

— Что ж, перед вами стоит серьезная задача заключить новое торговое соглашение… Вы имеете случай сразу показать свои шпоры… Не всякому вновь назначенному послу так везет.

Вспоминая сейчас этот разговор, я невольно улыбаюсь: ровно полгода спустя Овию тоже представился случай показать свои шпоры, однако он оказался на проверку столь плохим всадником, что ему пришлось спешно эвакуироваться из Москвы. Впрочем, об этом ниже.

По приезде в Лондон я должен был сразу же заняться вопросом о новом торговом соглашении и, как уже рассказывалось выше, я начал с политического зондажа и правящих кругах и в кругах оппозиции. Однако я не ограничился лишь этим. В серьезной дипломатии нельзя придавать излишнего значения быстро меняющейся конъюнктуре. Надо смотреть в глубь вещей и под поверхностью подчас шумных и драматических внешних событий отыскивать те основные явления, которые в конечном счете решают все. Только имея четкое представление об этих основных явлениях, можно найти правильные пути для достижения своей цели. Вот почему, готовясь к переговорам о новом торговом соглашении, я приложил немало усилий к уяснению той ситуации, в которой нам придется их вести. Суть дела состояла в следующем.

С середины XIX в. Англия была главной твердыней свободной торговли. Это вытекало из ее коренных экономических интересов. То была эпоха, когда Великобритания являлась единственной высокоразвитой промышленной державой среди отсталых аграрных стран как в Европе, так и за ее пределами. Тогда Великобритания претендовала на роль «мастерской всего мира» и, действительно, в значительной степени являлась таковой. В сложившейся обстановке английская буржуазия, находившаяся еще в стадии «свободного» домонополистического капитализма, горячо отстаивала принципы свободной торговли. Это ей было выгодно по двум главным соображениям.

Во-первых, свобода торговли (т. е. отсутствие таможенных барьеров в самой Великобритании) обеспечивала ввоз в Англию дешевого сырья и продовольствия, что способствовало понижению издержек производства, включая заработную плату, и, стало быть, удешевлению готовых изделий и их более широкому сбыту на внутреннем и внешнем рынках.

Во-вторых, свобода торговли (т. е. одновременное отсутствие таможенных барьеров в других странах) открывала перед Великобританией широкие возможности наводнять мировой рынок продуктами своей промышленности и вместе с тем затрудняла создание в европейских и в неевропейских державах своей собственной промышленности, которая в большей или меньшей степени могла бы конкурировать с британской промышленностью.

Иными словами, свобода торговли в рассматриваемый период гарантировала Великобритании индустриальную монополию и превращала остальной мир в ее аграрно-сырьевой придаток, что, естественно, приносило гигантские прибыли английской буржуазии.

Конечно, вся эта сугубо прозаическая механика была ярко позолочена велеречивыми высказываниями буржуазных экономистов, философов, писателей и политиков о благодетельном влиянии свободы торговли на судьбы человечества вообще и о ее значении как гарантии мира для всех стран и народов. Свобода торговли стала символом веры английского либерализма. Получение высокого процента на капитал искусно вуалировалось внешне идеалистической маскировкой. Но суть дела, прекрасно раскрытая в свое время Марксом и Энгельсом, от того нисколько не менялась.

Столь выгодное для Англии положение сохранялось около 30-40 лет. Однако с конца XIX в. ситуация стала меняться. Германия, получившая с Франции в 1874 г. громадную контрибуцию, вступила на путь быстрого индустриального развития и для защиты своей молодой промышленности отгородилась от остального мира высокой таможенной стеной. К 90-м годам прошлого столетия она сделала в этом направлении уже весьма крупные успехи. Тот же процесс, хотя и в менее ярких формах, происходил во Франции, Австро-Венгрии, России, Италии, Скандинавских странах, Японии. США также стремительно индустриализировались под защитой «охранительных» тарифов. Былая промышленная монополия Англии все больше подрывалась, у британской промышленности оказывались опасные конкуренты в различных частях света. Важнейшими из них были Германия и США. Теперь многие в Англии (особенно среди ее промышленников и политических деятелей) стали приходить к мысли, что британская индустрия нуждается в защите от иностранной конкуренции. На этой почве возникло широкое движение в пользу протекционизма, которое находило себе сторонников как в консервативной, так и в либеральной партиях — двух основных политических партиях страны в конце XIX в. Вождем данного движения был Джозеф Чемберлен (1836-1914), начавший свою политическую карьеру в качестве радикала и даже республиканца, но постепенно, шаг за шагом эволюционировавший вправо и закончивший свою жизнь в качестве лидера крайнего империалистического крыла британского господствующего класса. Джозеф Чемберлен был одновременно теоретиком и практиком нового движения.

План, выдвинутый Джозефом Чемберленом для спасения положения, в главных чертах сводился к превращению Британской империи в «коммерческую федерацию» путем установления преференциальных таможенных тарифов между всеми членами этой империи. Конкретно: в Англии должны были быть введены пятипроцентные пошлины на продовольствие и десятипроцентные пошлины на индустриальные товары, ввозимые из других стран; напротив, ввоз тех же товаров из различных частей империи должен был оставаться свободным; импорт сырья, независимо от его происхождения, также не должен был облагаться никакими сборами; члены империи в свою очередь должны были установить у себя аналогичные порядки для английских и иностранных товаров. Осуществление указанного плана, по мысли Джозефа Чемберлена, имело бы результатом не только защиту английской промышленности от атак со стороны иностранных, в первую очередь германских и американских, конкурентов, но и цементирование пестрой и разношерстной Британской империи. В дальнейшем на этой экономической основе могли быть возведены уже различные надстройки в целях прекращения Британской империи к единый военно-политический организм.

Для пропаганды своего плана Джозеф Чемберлен создал в 1903 г. «Лигу тарифной реформы», которая, однако, не встретила большой поддержки в стране. Широкие массы боялись вздорожания жизни как результата такой реформы; либералы, верные фритредерской традиции, рассчитывали, что Англия еще может отстоять свои позиции даже при сохранении свободы торговли; консерваторы, опасаясь потери голосов на выборах, предпочитали до поры до времени выжидать развития событий. В конечном счете избирательная кампания 1905 г. оказалась поражением для Джозефа Чемберлена: либеральная партия завоевала огромное большинство мандатов, и к власти пришло фритредерское правительство Кэмпбелла-Баннермана, Асквита и Ллойд-Джорджа. «Тарифная реформа» временно сошла со сцены, а вскоре после того умер и сам ее автор.

Первая мировая война резко изменила ситуацию. Начался общий кризис капитализма, мир распался на две системы — капиталистическую и социалистическую, все противоречия, присущие капитализму, сильно обострились. Мировой экономический кризис 1929-1933 гг. довел эти противоречия до высшей точки. При таких условиях мировые позиции Англии, несмотря на ее победу в войне 1914-1918 гг., становились все более шаткими. В частности, иностранная конкуренция для ее промышленности превратилась в серьезную проблему. Фритредерские традиции с каждым годом все явственнее выветривались. Их главная носительница — либеральная партия — на глазах у всех неудержимо хирела и теряла свое прежнее влияние. И когда осенью 1931 г. пало второе лейбористское правительство и к власти пришли консерваторы (слегка завуалированные под «коалиционное правительство» Макдональда[38]), план Джозефа Чемберлена вновь ожил и стал боевым лозунгом британских империалистов. Его главным апостолом и проводником сделался Невиль Чемберлен, сын Джозефа, занимавший пост министра финансов в кабинете Макдональда.

План Джозефа Чемберлена при своем рождении в начале XX в. имел общий характер. Он был направлен против конкуренции всех прочих держав. В нем не было элементов дискриминации по адресу какой-либо одной определенной страны.

В 1932 г. картина была иная. В ходе первой мировой войны произошло одно событие величайшего исторического значения: пролетарская революция в России и, как результат ее победы, возникновение советского государства. Вражда капиталистического лагеря к нему была безмерна. На каждом шагу капиталистический лагерь стремился нанести удар СССР, заподозрить его намерения, оклеветать его действия, возложить на него ответственность за все грехи и непорядки послевоенной эпохи.

В Англии эти настроения были очень сильны с первого же дня существования советской власти в России. Они были сильны и в тот момент, когда реализация плана Чемберлена стала практической проблемой британской политики. Поэтому дискуссии и проекты 1930-1932 гг., связанные с введением протекционизма в Великобритании и ее империи, резко отличались от своего прообраза начала XX в. Они были пропитаны духом явной дискриминации. Своим острием они были направлены прежде всего против определенной страны — СССР, за счет которого Чемберлен-сын хотел в первую очередь лечить болезнь, установленную Чемберленом-отцом. Так получилось, что на имперской конференции в Оттаве (сентябрь 1932 г.), где под председательством Болдуина, но под руководством Невиля Чемберлена был совершен решающий поворот от свободы торговли к протекционизму, основным вопросом стал «русский вопрос».

К этому времени все капиталистические страны, в том числе страны Британской империи, в той или иной мере были охвачены мировым экономическим кризисом 1929-1933 гг. Этот кризис отличался исключительной остротой, небывалой разрушительной силой и большой продолжительностью. В самой Англии за время кризиса общий объем промышленного производства значительно уменьшился, безработица достигла грандиозных размеров, внешняя торговля катастрофически сократилась.

На Оттавской конференции канадский премьер Беннет возглавил крестовый поход против советского экспорта вообще и экспорта советского леса в Англию в особенности, до хрипоты крича о «советском демпинге», основанном якобы на применении «рабского труда». Беннет не проявил здесь никакой оригинальности. Он следовал лишь примеру, данному Болдуином. Действительно, лидер консервативной партии Англии в речи, произнесенной им 6 марта 1931 г. в Ньютон Аббот, заявил:

«Я не хочу ругать Россию, но я хочу все-таки сказать, что в настоящее время Россия представляет самую большую потенциальную опасность для нашего экономического развития. В России сейчас работают над тем, что они там называют пятилетним планом. Суть плана состоит в том, чтобы в течение пяти лет индустриализировать Россию или иными словами снабдить Россию мощным оборудованием, которое позволило бы ей производить товары для экспорта. Она оплачивает это принудительным трудом своих жителей, деньгами, которые она выкаливает из своего населения, и доходами, которые она получает от продажи своего сырья за границей… Кредиты, которыми Россия пользуется у нас, идут на осуществление пятилетнего плана. Это значит, что мы помогаем финансировать то самое оружие, которое затем должно будет поразить нас в сердце. Русские имеют полное право думать, что они устроят мировую революцию, но я не хочу никакой революции в Англии, и потому я имею право принять все те меры, которые могут предупредить ее… Нам нужны тарифы для разрешения этой проблемы… И, если окажется необходимым, мы не остановимся перед запрещением ввоза из России или денонсированием существующего торгового соглашения»[39].

В приведенных словах в сущности намечена вся концепция консерваторов в отношении СССР, как она пропагандировалась ими в годы первой пятилетки. Беннет добавил к этому лишь перцу и визгу. Он проявил также много энергии и, демагогически апеллируя к имперским чувствам английской делегации, добился внесения в англо-канадское торговое соглашение от 20 августа 1932 г. пресловутого 21-го параграфа, который гласил следующее:

«Это соглашение заключено при том непременном условии, что если по мнению любого правительства (т. е. британского или канадского. — И. М.) предоставленные соглашением преимущества в отношении любого вида товаров будут полностью или частично подорваны в силу прямого или косвенного воздействия на цены данного вида товаров с помощью государственной акции любой иностранной державы, то соответственное правительство настоящим заявляет, что оно использует полномочия, которые оно имеет сейчас или получит в дальнейшем, для запрещения ввоза из такой иностранной державы — в прямой или косвенной форме — таких товаров на срок, необходимый для сохранения или поддержания установленных этим соглашением преимуществ»[40].

По существу речь шла о лесе, на который Канада получала от Англии таможенную скидку в 10%, и о праве британского правительства по первому требованию канадцев запрещать импорт в Англию советских лесопродуктов.

Беннет во время переговоров требовал, чтобы в 21-м параграфе был прямо поименован СССР, но более осторожная английская делегация на это не пошла. Она предпочла в дипломатическом документе ограничиться общей формулой. Однако между Беннетом и Чемберленом было заключено «джентльменское соглашение» о том, что английское правительство примет необходимые законодательные и административные меры против «советского демпинга» (особенно в области импорта леса), а так как это противоречило букве и духу советско-английского торгового соглашения 1930 года, заключенного еще при лейбористском правительстве, то Чемберлен и Болдуин обязались денонсировать названное торговое соглашение. В результате 16 октября 1932 г. советское посольство в Лондоне получило ту ноту, которой сэр Эсмонд Овий встретил меня на завтраке в британском посольстве в Москве.

Денонсирование советско-английского торгового соглашения 1930 года вызвало большое волнение в торговых и лейбористских кругах. Сразу посыпались протесты и запросы о причинах столь необычной акции. Оттавские решения в одинаковой степени касались торговли со всеми иностранными державами, но только в отношении СССР английское правительство прибегло к столь крутой мере, как разрыв торгового соглашения. С капиталистическими державами оно было гораздо деликатнее: им со всей необходимой дипломатической вежливостью было предложено вступить в переговоры о внесении в существующие торговые договоры некоторых изменений, ставших необходимыми в результате Оттавы. Особая дискриминация по адресу социалистического государства была совершенно очевидна. И лица, и группировки, так или иначе заинтересованные в развитии советско-английских коммерческих отношений, были удивлены и встревожены. Для каждого среднего англичанина «trade» («торговля») — высшее божество. Ему он поклоняется, о его интересах печется. Как же было но волноваться, когда шаг, предпринятый британским правительством, грозил поставить препятствия на пути торговли с такой большой страной, как СССР?

Правительству пришлось изворачиваться и «объяснять» свои действия. Уже 18 октября, на следующий день после вручения ноты Саймона советскому посольству, Томас, занимавший тогда пост министра доминионов, в ответ на запрос в палате общин сказал, что решение о денонсировании советско-английского торгового соглашения объясняется в первую очередь тем, что «взяв на себя обязательства по оказанию имперских преференций, мы (т. е. британское правительство. — И. М.) должны позаботиться о том, чтобы ни одна страна не сорвала наших усилий путем демпинга с помощью «потогонных» товаров»[41].

Итак, Томас мотивировал акцию британского правительства интересами внутриимперской торговли. Несколько иные объяснения дал заместитель премьера Болдуин, выступивший в палате общин два дня спустя, заявив, что основным недостатком торгового соглашения 1930 года является статья о наибольшем благоприятствовании. Болдуин продолжал:

«Наши продажи России во мною раз меньше их продажи нам. Поэтому мы считали, что торговое соглашение должно быть аннулировано. Одновременно мы сказали им, что готовы заключить, если они желают, новое соглашение, которое лучше обеспечило бы наши позиции… и дало бы нам возможность приостанавливать их импорт в случае, если импортируемые товары наносят ущерб любой из наших собственных отраслей промышленности…»[42]

Как видим, Болдуин на первое место выдвигал интересы британской промышленности, которые якобы могли пострадать от советского импорта.

Все это звучало малоубедительно и было больше похоже на казенные «отписки», чем на объяснение действительных мотивов английского правительства. Ясность в положение внес министр финансов Н. Чемберлен, который, отвечая на еще один запрос в парламенте 21 октября, сказал:

«Почтенный джентльмен привел гипотетический случай, когда русское правительство могло бы производить пшеницу дешевле кого-либо другого. Позволю себе спросить, как можно установить издержки производства в России? Как можно сравнивать сравнивать издержки производства в России с какими-либо другими, когда здесь нет ни издержек на оплату процента на капитал, ни инвестиций, пложенных в землю, и т. д., которые имеются в обычном производстве? Очевидно, сравнивать невозможно. При русской системе можно игнорировать различные статьи расхода, которые приводится принимать во внимание, когда речь идет об обычных производителях. Поэтому совершенно ясно, что русское правительство в состоянии «испортить» рынок для всех других торговцев, не подпадая под обвинение в продаже по демпинговым ценам»[43].

Со свойственной ему прямолинейностью Чемберлен выпустил кошку из мешка: все дело, оказывается, было в том, что в СССР господствовала социалистическая система хозяйства (не было, видите ли, ни процента на капитал, ни частных капиталовложений в землю!), которая уже на этой сравнительно ранней стадии развития обнаруживала несомненное превосходство над «обычной» для Чемберлена, т. е. капиталистической, системой хозяйства. Вот где коренилась истинная причина той дискриминации, которую британское правительство проявило в отношении СССР!

Как бы то ни было, но решающий шаг британским правительством был сделан: торговое соглашение 1930 года перестало существовать, и будущее советско-английской торговли повисло в воздухе.

К этому времени наша страна только что закончила первую пятилетку, и закончила успешно, в четыре года, благодаря героическим усилиям советского народа. Мы вступили в пятилетку отсталой, аграрной страной. У нас не было достаточных кадров, и потому для своей индустриализации мы вынуждены были привлечь иностранных инженеров и специалистов, главным образом из США, Германии и Англии. У нас не было современных станков и машин, и потому мы вынуждены были ввезти из-за границы самое разнообразное оборудование. У нас были очень ограниченные средства в иностранной валюте. И все-таки первая пятилетка была закончена досрочно! Но она досталась нам дорогой ценой: не хватало продовольствия, не хватало обуви и одежды, не хватало домов и квартир. Советские люди добровольно и сознательно жертвовали всем, необходимым для успешного преобразования экономики своей страны. Да и как могло быть иначе? Ведь в 1928-1932 гг. мы вели трудную и упорную борьбу на экономическом поле битвы. Борьбу за наше будущее, за торжество социализма, в нашей стране, за грядущее счастье всего человечества. Цель, которую мы преследовали, безусловно, стоила принесенных ради нее жертв, и мы могли с удовлетворением констатировать достижение поставленной цели.

Однако положение СССР было трудным. Изнутри нам грозила кулацкая стихия, которая хотя и была побеждена в процессе коллективизации, но еще сохраняла возможность серьезно вредить советскому государству. Извне нам грозили реакционные силы капиталистического мира — особенно в Англии, — которые все еще не хотели примириться с существованием «большевистской страны» на востоке Европы, вели против нее всевозможные интриги и мечтали о новом крестовом походе для ликвидации этого «очага революции» вооруженной рукой.

Такова была та обстановка, в которой начинались торговые переговоры с британским правительством.

Начало переговоров

На протяжении всего ноября 1932 г. я держал Москву в курсе всех своих встреч и бесед по вопросу о торговых переговорах, и 7 декабря мне было поручено уведомить английское министерство иностранных дел, что Советское правительство принимает предложение британского правительства об открытии переговоров в целях заключения нового торгового соглашения и что представителями Советского правительства в переговорах буду я и наш тогдашний торгпред в Лондоне А. В. Озерский. Соответствующую ноту я направил на имя постоянного товарища министра иностранных дел сэра Роберта Ванситарта.

Первое совместное заседание сторон состоялось 15 декабря в здании министерства торговли. С советской стороны в качестве главных делегатов присутствовали я и Озерский, с британской стороны — министр торговли Ренсимен и глава департамента заморской торговли Колвил. Кроме того, за столом сидело значительное число экспертов обеих сторон, среди которых были первый секретарь посольства Каган от нас и сэр Хорас Вилсон от англичан. Этот последний сыграл в дальнейшем чрезвычайно большую роль в ходе переговоров.

Как и следовало ожидать, заседание 15 декабря носило больше формальный характер. Председательствовал Ренсимен. Он сказал несколько ничего не значащих вступительных слов и затем погрузился в сонное молчание, которое соблюдал вплоть до самого конца заседания. Основным оратором с английской стороны был Колвил, который построил свою речь главным образом на критике принципа наибольшего благоприятствования (содержавшегося в соглашении 1930 года) как совершенно неприменимого к «специальным условиям советской торговли» и противоречащего английским обязательствам, данным в Оттаве. Английские эксперты только поддакивали Колвилу. 

Я выступил с кратким заявлением общего характера, в котором, подчеркнув, что «одностороннее денонсирование временного торгового соглашения 1930 года едва ли является кратчайшим путем к развитию англо-советской торговли», тем не менее от имени Советского правительства выразил готовность «сделать все возможное для облегчения переговоров о заключении нового торгового соглашения, построенного на базе здравого смысла». Далее английской стороне было предложено представить свой проект будущего торгового соглашения: поскольку денонсирование соглашения 1930 года исходило от британского правительства, на нем лежала обязанность указать, чем именно оно недовольно в старом соглашении, и сделать новые предложения. «Что касается нас, — прибавил я, — то мы вполне удовлетворены временным торговым соглашением (1930 года. — И. М.) и не хотим никаких изменений в положениях этого соглашения». В заключение я прибавил:

— Во время переговоров подобного рода довольно обычно, что каждая сторона вначале выдвигает чрезмерные требования в расчете иметь больше возможностей для «торговли». Каждой стороне кажется, что такой метод, столь обычный для восточных базаров, является наиболее удобным путем в целях достижения надлежащего компромисса. Я в этом сильно сомневаюсь. В лучшем случае подобный метод требует затраты большого количества времени и энергии для приведения раздутых требований сторон к реальному минимуму. Я был бы счастлив, если бы в данном случае британская сторона, формулируя свои предложения, поскольку это человечески возможно, отказалась от восточной привычки искусственно взвинчивать свыше меры свою цену. Если мое пожелание будет учтено, мы скорее придем к деловому результату, выгодному для обеих сторон.

Как показали последующие события, этот призыв к английской стороне остался гласом вопиющего в пустыне. Именно этим объясняются крупнейшие трудности, которые возникли в ходе переговоров о новом торговом соглашении. Однако на заседании 15 декабря до этого было еще далеко. Английская сторона на первом заседании не сделала нам никаких практических предложений. Очевидно, Ренсимен и Кº тоже хотели предварительно прощупать нас. В этом отношении они мало могли извлечь из того, что говорилось во время нашей первой официальной встречи. Зато мы в известной мере добились своего: Ренсимен и Колвил дали обещание в ближайшие дни прислать нам свои письменные соображения о характере будущего торгового соглашения.

Суть разногласий

Министерство торговли прислало нам обещанные соображения 29 декабря 1932 г. Они состояли из четырех пунктов.

Первый пункт касался принципа наибольшего благоприятствования. Министерство торговли утверждало, что этот принцип, содержавшийся в торговом соглашении 1930 года, является «неподходящим» для англо-советской торговли по двум причинам: а) ввиду «специальных условий советского импорта и экспорта» (имелась в виду монополия внешней торговли); данный принцип будто бы препятствовал «Соединенному Королевству защищать свои интересы, в то же время позволяя Советскому Союзу по желанию игнорировать эти интересы»; б) в виду того, что британское правительство должно было «считаться с ситуацией, вытекающей из 21-го параграфа англо-канадского соглашения в Оттаве».

Второй пункт касался торгового баланса между Англией и СССР. Констатируя, что «покупки Соединенного Королевства у СССР сильно превышают покупки СССР у Соединенного Королевства, причем первые оплачиваются наличными, а вторые приобретаются в кредит», министерство торговли заявляло, что его целью является достижение «в будущем приблизительного равенства в балансе платежей между обеими странами».

Третий и четвертый пункты касались использования Советским Союзом британского тоннажа. Министерство торговли обращало внимание советской делегации на недостаточность этого использования и предлагало в ходе торговых переговоров урегулировать данный вопрос путем прямот обмена мнений между британскими и советскими представителями «судоходных интересов».

Соображения министерства торговли по существу не давали ничего нового. Все это нам было и раньше известно из прессы, из парламентских дебатов и личных разговоров с чиновниками министерства торговли и министерства иностранных дел, из бесед торгпреда с английскими промышленниками. Но теперь мы имели официальный документ британского правительства, формулирующий требования английской стороны, и это представляло несомненную важность.

Полученные нами от Советского правительства директивы по ведению переговоров (их привез ездивший специально за этим в Москву Озерский) носили весьма гибкий характер и давали полную возможность договориться. В самом деле:

1. По вопросу о наибольшем благоприятствовании наша первая позиция сводилась к требованию общего наибольшего благоприятствования с ограничением действия этого принципа в отношении нескольких товаров, особенно интересующих Канаду (хлеб, лес, рыбные консервы и т. д.), а наша вторая позиция допускала установление наибольшего благоприятствования для определенного списка товаров и ограничение нашего экспорта в Англию определенными количествами тех товаров, в которых была особенно заинтересована Канада.

По вопросу же о 21-м параграфе мы должны были требовать от британского правительства письменной гарантии против применения к советской торговле этой статьи, поскольку мы готовы допустить ограничение ввоза товаров, интересующих Канаду, согласованными с английской стороной экспортными квотами.

2. По вопросу о торговом балансе наша позиция сводилась к тому, что мы не возражаем в течение пятилетнего срока свести не торговый, а платежный баланс между обеими странами к примерному равновесию. Здесь наши директивы также предусматривали две позиции, которые выглядели следующим образом:

Первая позиция	Вторая позиция
Для 1-го года соглашения	2,00 : 1	1,5 : 1
» 2-го » » »	1,75 : 1	1,4 : 1
» 3-го » » »	1,50 : 1	1,3 : 1
» 4-го » » »	1,40 : 1	1,2 : 1
» 5-го » » »	1,20 : 1	1,1 : 1

В сумму наших платежей Англии должны были включаться не только наши обязательства по размещенным в Англии заказам, но также фрахт английских судов и различные торговые расходы, производимые нами в Великобритании. При соблюдении согласованных пропорций мы должны были иметь право свободного перевода в другие страны нашей выручки.

Таким образом, по двум наиболее спорным вопросам СССР соглашался пойти навстречу Англии. Правда, полученные нами директивы предусматривали еще два требования: а) подписание соглашения сроком на 5 лет с тем, что по истечении двух лет каждая сторона была бы вправе от него отказаться с предупреждением за 6 месяцев, и б) предоставление нам одновременно с подписанием соглашения экспортных кредитов сроком на 21 (первая позиция) или 18 (вторая позиция) месяцев. Однако эти требования едва ли могли вызвать особое сопротивление с английской стороны и во всяком случае здесь имелся достаточно широкий диапазон для маневрирования.

Сопоставляя британские требования, как они были изложены в меморандуме министерства торговли от 29 декабря, и полученные нами из Москвы директивы, мы невольно приходили к выводу, что нет решительно никаких серьезных препятствий для заключения нового торгового соглашения. Конечно, в ходе переговоров будут разногласия по отдельным частным вопросам, будет упорная борьба между сторонами по вопросу о 21-м параграфе или по пропорциям платежного баланса, будут споры и конфликты, недовольства и протесты, но все-таки соглашение будет выработано и подписано в срок, т. е. до 17 апреля 1932 г.^{14} Так по крайней мере нам казалось тогда, на рубеже 1932 и 1933 гг., после ознакомления с присланными нам соображениями министерства торговли по вопросу о новом торговом соглашении. Тем более, что одновременно с присылкой нам директив НКВТ выделил особый фонд «маневренных заказов» (3 млн. ф. ст.) для Англии, которым советская делегация могла пользоваться в целях облегчения хода переговоров. Как жестоко мы были обмануты в своих ожиданиях. Грозовые облачка стали появляться на горизонте почти одновременно с официальным началом торговых переговоров. В печати, в парламенте, на собраниях хозяйственных организаций реакционеры подняли шум по вопросу о том, следует ли вообще заключать торговое соглашение с СССР. Мотивировки были разные, но все они основывались на глубокой вражде капиталистического мира к первому в истории человечества социалистическому государству. Наибольшее значение из многих выступлений подобного рода имел меморандум исполнительного комитета Ассоциации британских торговых палат, опубликованный в газетах 14 января 1933 г. Этот меморандум требовал не только отмены принципа наибольшего благоприятствования, прямолинейного проведения в жизнь 21-го параграфа и выравнивания торгового баланса между Англией и СССР, но шел гораздо дальше. Так, он настаивал на том, чтобы:

1) новое соглашение носило лишь временный характер;

2) английские экспортные кредиты не предоставлялись фирмам, ведущим торговлю с СССР;

3) по крайней мере половина всех товарных перевозок между Англией и СССР происходила на британских судах;

4) советской торговой делегации в Англии не предоставлялись дипломатические привилегии;

5) в СССР была создана британская торговая делегация, которая была бы непосредственно связана с советским рынком;

6) в ходе переговоров о торговом соглашении британское правительство потребовало признания со стороны Советского правительства старых долгов и компенсации британских собственников за убытки, причиненные им революцией.

Еще большую опасность для переговоров представлял острый конфликт, возникший в связи с вопросом о концессии «Лена Голдфилдс». Чтобы дальнейшее было понятно, необходимо хотя бы вкратце остановиться на истории всего этого дела.

Английская компания «Лена Голдфилдс» возникла еще в царские времена (1908 г.) и хищнически эксплуатировала золотые месторождения в Сибири — главным образом на Лене и Алдане. Именно на приисках этой компании произошли памятные ленские расстрелы рабочих в 1912 г. Октябрьская революция ликвидировала концессию «Лена Голдфилдс». Однако в 1925 г., используя советский декрет 1920 г. о концессиях, компания «Лена Голдфилдс» вновь получила право производить работы на сибирских золотых месторождениях сроком на 30 лет (конечно, на иных, чем в царские времена, условиях).

Компания быстро развернула операции, и число занятых ею рабочих в 1929 г. дошло до 15 тыс. Дело это оказалось далеко не безвыгодным: в течение первых трех лет концессии компания получила около 800 тыс. ф. ст. прибыли (в 1926 г. — 271 тыс., в 1927 г. — 117 тыс. и в 1928 г. — 391 тыс. ф. ст.). Это создало «Лена Голдфилдс» популярность в капиталистических кругах. Председателем компании был английский делец Герберт Гуедалла, а среди ее акционеров имелось немало дельцов из Сити. Однако львиная доля акций «Лена Голдфилдс» находилась в руках нью-йоркского дельца Бененсона, так что по существу это «английское» предприятие было американским концерном. Особую пикантность представлял тот факт, что 1000 акций «Лена Голдфилдс» держал не кто иной, как… сэр Остин Чемберлен!

Отношения между концессионерами и Советским правительством с самого начала были не очень гладки. Главная причина состояла в том, что капиталистические дельцы, стоявшие во главе «Лена Голдфилдс», пытались работать по-капиталистически в условиях социалистического государства. Так, например, при подписании концессионного договора они обещали вложить в предприятие большое количество иностранного капитала, а затем самым бесцеремонным образом нарушили это обещание. Больше того, они все время требовали субсидий у Советского правительства. Далее, руководители «Лена Голдфилдс», следуя привычным навыкам, стремились покрепче «прижать» рабочих на своих предприятиях. Это, естественно, вызывало не только резкий отпор со стороны рабочих, но и вмешательство советских властей, требовавших от концессионеров строгого соблюдения нашего законодательства. Руководители «Лена Голдфилдс», опять-таки следуя привычным навыкам, пускались на различные хитрости и маневры, чтобы не платить Советскому государству причитающихся с них сборов и налогов. На этой почве также возникало немало споров и пререканий с ними. Наконец, английская Интеллидженс сервис широко использовала аппарат «Лена Голдфилдс» для сбора нужных ей шпионских сведений об СССР, что, конечно, не могло способствовать улучшению отношений между концессионерами и Советским правительством. Все эти и многие другие обстоятельства создавали с обеих сторон атмосферу хронического недовольства, которая постепенно все более и более сгущалась.

Чтобы найти выход из положения, в начале 1930 г. было решено обратиться к арбитражу, предусмотренному на такой случай концессионным договором. Действительно был сформирован арбитражный суд из трех человек (по одному представителю от «Лена Голдфилдс» и Главного концессионного комитета СССР плюс согласованный между ними председатель), и в середине мая 1930 г. он должен был начать свою работу. Однако за неделю до открытия заседаний суда «Лена Голдфилдс» без всякого предупреждения приостановила работу всех своих предприятий в СССР и закрыла свою контору в Москве. Это был настоящий локаут, жертвой которого стали 15 тыс. человек. Такое действие компании, естественно, сразу накалило и без того сгущенную атмосферу. Кроме того, своей односторонней акцией компания грубо нарушила концессионный договор. Юридически и фактически этот договор перестал существовать. Тогда Советское правительство сделало логический вывод из создавшейся ситуации: раз договора нет — не может быть и арбитражного суда, основанного на этом договоре. Главный концессионный комитет отозвал своего представителя из арбитражного суда и отказался участвовать в разбирательстве дела. В сложившейся ситуации единственно правильным путем для «Лена Голдфилдс» было бы вступить в переговоры с Главным концессионным комитетом и попытаться таким способом урегулировать возникшие осложнения.

Однако концессионеры, зараженные широко распространенным тогда в капиталистических кругах Запада ожиданием близкого падения советской власти, как результата трудностей первой пятилетки, взяли совсем иной курс. Они настояли на рассмотрении дела двумя оставшимися членами арбитражного суда, и этот псевдосуд в отсутствие советского представителя вынес 2 сентября 1930 г. в Лондоне совершению невероятное решение: он «обязал» Советское правительство уплатить «Лена Голдфилдс» 12 965 тыс. ф. ст., из которых около 3,5 млн. представляли капитал, фактически вложенный компанией в концессию, а 9,5 млн, составляла сумма аккумулированных прибылей, которые компания, но ее расчетам, должна была бы получить в течение еще остающихся 25 лет концессионного срока.

Разумеется, Советское правительство заявило, что оно не признает ни законности «суда», ни вынесенного им вердикта. Однако «Лена Голдфилдс» с этим никак не хотела примириться и начала яростную антисоветскую кампанию в печати, в политических и деловых кругах Англии, США и ряда других стран. Здесь со всех сторон громко кричали о мнимом нарушении Советским правительством взятых на себя обязательств. Так как эта кампания не имела никаких практических результатов, а Советское правительство вопреки предсказаниям буржуазных оракулов все не хотело проваливаться, то руководителям «Лена Голдфилдс» пришлось сменить вехи. Они сделали попытку разрешить спор путем прямых переговоров с Главным концессионным комитетом СССР. В июле-августе 1931 г. такие переговоры действительно произошли в Берлине. Концессионеры требовали уплаты им 3,5 млн. ф. ст. (сумму в 13 млн. ф. ст. они не решились выдвинуть), представитель Главного концессионного комитета предложил 800 тыс. ф. ст. Соглашение не состоялось. Представитель Главного концессионного комитета приглашал концессионеров в Москву для продолжения переговоров, но руководители «Лена Голдфилдс», взбешенные неуступчивостью советской стороны, спешно вернулись в Лондон.

В ноябре 1931 г. в Англии к власти пришло «национальное правительство» Макдональда, и это сразу вдохнуло надежду в смятенную душу дельцов из «Лена Голдфилдс». Они обратились к сэру Джону Саймону, и министр иностранных дел принял близко к сердцу их интересы (недаром бывший министр иностранных дел Остин Чемберлен был акционером компании!). Саймон рекомендовал руководителям «Лена Голдфилдс» не волноваться, не вести никаких переговоров с Главным концессионным комитетом, ибо теперь заботу об удовлетворении их претензий берет на себя британское правительство. Действительно, весной 1932 г. английский посол в Москве сэр Эсмонд Овий обратился к народному комиссару иностранных дел М. М. Литвинову с просьбой взять на себя урегулирование спорного вопроса. Народный комиссар решительно отвел эту попытку британского посла и с полной ясностью заявил Овию, что он не может и не хочет создавать опасного прецедента: советские торговые организации производят различные операции во всех концах света, у них часто могут быть споры и несогласия с различными иностранными фирмами; если сейчас НКИД согласится вести переговоры по делу «Лена Голдфилдс», то в дальнейшем каждая иностранная фирма в случае какого-либо конфликта с любой советской торговой организацией захочет решать свой спор через дипломатические каналы; что станется в этом случае с НКИД? Ввиду указанного М. М. Литвинов настойчиво рекомендовал «Лена Голдфилдс» вновь вступить в переговоры с Главным концессионным комитетом, присовокупив, что последний вполне согласен сделать еще одну попытку удовлетворительно разрешить старый спор.

Встретив столь категорический отпор со стороны НКИД, Овий попытался поехать сразу на двух конях. Продолжая настаивать на дипломатическом урегулировании вопроса о «Лена Голдфилдс», он в то же время летом 1932 г. дважды виделся с председателем Главного концессионного комитета в качестве «неофициального представителя» концессионеров и пробовал нащупать почву для компромисса. При этом председатель Главного концессионного комитета дал Овию понять, что он готов увеличить сумму компенсации компании с 800 тыс. до 1 млн. ф. ст. Это не удовлетворило ни Овия, ни компанию, и в августе 1932 г., незадолго до моего приезда в Лондон, Саймон, встретив М. М. Литвинова в Женеве, лично обратился к нему с просьбой вмешаться в спорное дело и привести его к благополучному окончанию. Но попытка английского министерства иностранных дел разрешить спор о «Лена Голдфилдс» в дипломатическом порядке вновь была отклонена.

Так обстояло дело в момент начала торговых переговоров. Каково же было наше возмущение и разочарование, когда 21 декабря 1932 г. в палате общин разыгралась следующая сцена. Консервативный депутат от Кенсингтона (т. е. той части Лондона, в которой находилось паше посольство) сэр Уильям Дэвисон в этот день, вспомнив решение «суда» по делу «Лена Голдфилдс», задал министру иностранных дел вопрос, может ли последний «заверить палату, что между Великобританией и Русским Советским правительством не будет заключено никакого торгового соглашения, пока Советское правительство отказывается уплатить долг этой британской компании».

В ответ Иден, выступавший от имени Саймона, который был болен, сказал:

«В последние дни этот вопрос рассматривался моим весьма почтенным другом (т. е. Саймоном. — И. M.)… Когда палата вновь соберется (после рождественских каникул. — И. М.), он сможет, вероятно, доложить о мерах, которые тем временем будут приняты»[44].

Это не обещало ничего хорошего. Было совершенно ясно, что Дэвисон, который получал от «Лена Голдфилдс» деньги специально за защиту ее интересов в парламенте, задал свой вопрос не случайно, а по договоренности с министерством иностранных дел. Очевидно, Саймон собирался как-то связать переговоры о торговом соглашении с делом «Лена Голдфилдс», и ему нужно было иметь возможность в случае протестов с нашей стороны оправдывать свое поведение нажимом со стороны палаты общин.

Чтобы парировать маневр Саймона, я посетил 11 января 1933 г. Ванситарта (Саймон в этот момент был в Женеве) и просил постоянного товарища министра рассматривать наш разговор как совершенно частный. Ванситарт согласился, и затем я подробно коснулся дела «Лена Голдфилдс». Я сказал, что всякая попытка связать это дело с только что начавшимися торговыми переговорами была бы настоящим несчастьем. Спор о претензиях «Лена Голдфилдс» столь сложен и запутан, что может быть удовлетворительно разрешен лишь в порядке компромисса. Важнейшим условием такого компромисса является наличие дружеской атмосферы в отношениях между двумя сторонами. Такой атмосферы сейчас, сразу после денонсирования торгового соглашения 1930 года, нет. Поэтому настоящий момент кажется мне мало подходящим для того, чтобы рассчитывать на достижение благоприятного решения в деле «Лена Голдфилдс». Отсюда вывод: надо сначала подписать новое торговое соглашение, а уже потом в более спокойной и дружественной атмосфере сделать попытку урегулирования старого спора. Ванситарт выслушал меня, обещал передать мои соображения Саймону, но никак не ангажировался.

Три дня спустя, 14 января, я получил от только что вернувшегося из Женевы Саймона весьма официальную ноту, в которой министр иностранных дел, ссылаясь на мою частную беседу с Ванситартом (факт, необычный в дипломатическом обиходе), заявлял: «Ввиду сильного и вполне оправданного общественного возбуждения, вызванного в нашей стране обращением (Советского правительства. — И. М.) с компанией, длительностью задержки в разрешении ее претензий и нынешним тупиком в переговорах о таком разрешении, я не смогу предупредить дальнейшее обсуждение данного вопроса в парламенте или хотя бы отсрочить такое обсуждение, если бы я даже попытался это сделать». Далее следовал уже прямой шантаж:

«Если бы, однако, Советское правительство, — писал Саймон, — было готово сделать компании до ближайшего заседания парламента 7 февраля предложение об урегулировании спора, которое имело бы разумные шансы быть принятым компанией и которое, конечно, должно было бы быть значительным шагом вперед по сравнению с последним предложением 1 млн. ф. ст. в погашение^{15} претензии 13,5 млн. ф, ст., — то в этом случае было бы возможно обеспечить такое положение, при котором данный вопрос не стал бы камнем преткновения в ходе торговых переговоров».

Из ноты Саймона явствовало, что он не только собирается связать дело «Лена Голдфилдс» с переговорами о новом торговом соглашении, но что он даже готов жертвовать этим соглашением ради удовлетворения хищнических аппетитов компании. Вот как близко к сердцу принимал министр иностранных дел интересы англо-американских капиталистических магнатов!

Конфликт

В течение января 1933 г. произошло несколько встреч экспертов. С нашей стороны это были Каган и некоторые работники торгпредства, с английской стороны — сэр Хорас Вилсон. Задача экспертов состояла в уточнении ряда моментов, затронутых в меморандуме министерства торговли от 29 декабря 1932 г., и нам удалось несколько глубже прощупать намерения наших партнеров по переговорам. С каждой новой встречей становилось все яснее, что английское правительство собирается установить для советской торговли совершенно исключительный режим, носящий характер явной дискриминации. Параллельно шли уже упоминавшиеся выше дискуссии с Форин оффис по вопросу о «Лена Голдфилдс». Впредь до окончания этих дискуссий, или, по крайней мере, вплоть до полного выяснения позиций сторон по спорному вопросу мы не считали целесообразным устраивать новое заседание обеих делегаций. 3 февраля в моем ответе Саймону на его ноту от 14 января между прочим говорилось:

«Я не могу не выразить своего глубокого удивления по поводу заявления, содержащегося в Вашей ноте от 14 января, что вопрос о «Лена Голдфилдс» может стать «камнем преткновения в ходе торговых переговоров». Согласие Советского правительства вести переговоры с британским правительством о заключении нового торгового соглашения, содержащееся в моей поте от 7 декабря 1932 г., ни в коем случае не означает его согласия обсуждать в связи с этим другие вопросы, не имеющие прямого отношения к вопросу о новом торговом соглашении. Я искренно надеюсь, что в интересах быстрого и успешного завершения торговых переговоров, имеющих, несомненно, первостепенное значение как для СССР, так и для Великобритании, эти переговоры не будут осложнены таким вопросом, как вопрос о «Лена Голдфилдс»».

Только поставив в вопросе о «Лена Голдфилдс» все точки над «и», наша делегация сочла возможным сделать следующий шаг в развитии торговых переговоров. Второе заседание делегаций — уже чисто деловое — состоялось 9 февраля 1933 г. Ренсимена на этом заседании не было (он вообще больше ни разу не появлялся в ходе переговоров). Британскую делегацию возглавлял глава департамента заморской торговли Колвил, присутствовали Хорас Вилсон и еще несколько экспертов министерства торговли, а также представитель министерства иностранных дел Л. Кольер, директор северного департамента этого министерства, в компетенцию которого входили отношения Англии с СССР. В советской делегации были я и Озерский, кроме того, присутствовали Каган и некоторые работники торгпредства.

На заседании 9 февраля я выступил с большим заявлением, которое было тщательно подготовлено нашей делегацией. Заявление от 9 февраля точно определяло советскую позицию в происходящих переговорах.

«Основным принципом Советского правительства в области торговли с другими странами, — говорилось в заявлении, — всегда было и остается решительное сопротивление всяким попыткам создать для советской торговли специальный режим. Советское правительство всегда держалось того мнения, что советская торговля с любой страной должна производиться на базе полного равноправия с торговлей других наций. Поэтому Советское правительство ни в коем случае не может допустить прямого или косвенного нарушения статуса равноправия советской торговли».

В качестве иллюстрации к высказанному общему положению был приведен следующий случай: в конце 1930 г. французское правительство односторонним актом ввело систему специальных квот и лицензий для импорта во Францию хлеба и леса из СССР. Советское правительство ответило на эти мероприятия французского правительства прекращением всякого импорта из Франции в СССР, а также запрещением советским торговым организациям фрахтовать французские суда и использовать для своих транспортных надобностей французские порты. Акция Советского правительства подействовала отрезвляюще на французских реакционеров, и в июле 1931 г. конфликт был урегулирован путем отмены с обеих сторон исключительных мероприятий.

Исходя из принципа равноправия для советской торговли, советская делегация подошла и к оценке меморандума министерства торговли от 29 декабря 1932 г. и заявила, что предложения, изложенные в названном меморандуме, являются для нее неприемлемыми, ибо они «проникнуты стремлением создать специальный режим для советской торговли».

В подтверждение этой мысли был дан подробный анализ содержания меморандума от 29 декабря 1932 г., причем констатировалось, что 1 и 2-й пункты этого меморандума носят характер дискриминации в отношении торговли с СССР.

В самом деле, 1-й пункт отказывал советской торговле в принципе наибольшего благоприятствования под тем предлогом, что советский импорт и экспорт регулируются специальными условиями». Но разве во всякой другой стране, с которой Англия ведет торговлю, не имеется своих «специальных условий» вроде таможенных тарифов, системы квот и контингентов, разнообразных валютных ограничений и т. д.? В Персии и Эстонии существует даже государственная монополия внешней торговли. Однако британское правительство находит возможным везде, ко всем странам, применять принцип наибольшего благоприятствования. Единственным исключением является лишь СССР. Что это, как не акт дискриминации в отношении советской торговли?

Не иначе и со 2-м пунктом. Он требует установления приблизительно равного платежного баланса в торговле между обеими странами. Такое требование с точки зрения чисто экономической едва ли является разумным, но сейчас мы не будем заниматься теоретическими дискуссиями. Важно то, что английское правительство не предъявляет такого требования ни одной другой стране, хотя с рядом государств (США, Германия, Аргентина, Дания и др.) английский платежный баланс является крайне пассивным. Исключение опять сделано только для СССР. Что это, как не акт дискриминации в отношении советской торговли? 

Тем же духом проникнуты и 3 и 4-й пункты меморандума от 29 декабря 1932 г. Нам никогда не приходилось слышать, чтобы в торговых переговорах с какой-либо страной английское правительство выставляло специальное требование об использовании британского тоннажа. Такое требование выдвинуто лишь по адресу СССР. Еще раз, что это, скак не акт дискриминации в отношении советской торговли?

Наша делегация категорически настаивала на сохранении в будущем торговом соглашении общего принципа наибольшего благоприятствования и решительно возражала против всяких попыток в той или иной форме создать исключительный режим для советской торговли с Англией.

Советская страна, — говорилось в нашем заявлении, — готова принять во внимание временные затруднения, вызванные в экономической жизни Великобритании нынешним кризисом[45]. Советская страна готова также учесть желание британского правительства по возможности улучшить общий платежный баланс своей страны. Исходя из этих соображений, советская делегация не возражает против обсуждения в ходе торговых переговоров вопросов, особенно интересующих английскую сторону, в частности выравнивание платежного баланса между СССР и Великобританией, включая вопрос о наилучшем использовании английского тоннажа. Но советская сторона, в свою очередь, резервирует за собой право поднять в ходе торговых переговоров и такие вопросы, которые особенно интересуют СССР, в частности вопрос об улучшении кредитных условий для размещения советских заказов в Англии. Придавая большое значение развитию экономических отношений между обеими странами, советская делегация приложит максимум усилий для удовлетворительного разрешения с точки зрения обеих сторон вопросов, связанных с заключением нового торгового соглашения, однако в интересах скорейшего достижения указанной цели весь комплекс относящихся сюда вопросов следует разбить на две группы.

Первая группа — это группа вопросов, касающихся заключения нового торгового договора, который должен явиться юридическим базисом для успешного развития советско-британской торговли. Этот новый торговый договор во всех основных чертах должен воспроизводить временное торговое соглашение 1930 года, включая приложенный к нему протокол о недискриминации.

Ко второй группе вопросов относятся вопросы, касающиеся различных деловых соглашений о платежном балансе, об использовании английского тоннажа, о кредитных условиях и т. д., удовлетворительное разрешение которых с точки зрения обеих сторон является предпосылкой для преодоления нынешних трудностей в советско-британской торговле. Соглашение по второй группе вопросов могло бы быть оформлено в особом документе, который был бы подписан одновременно с подписанием торгового договора.

В заключение советская делегация предлагала немедленно приступить к переговорам параллельно по обеим группам вопросов.

Колвил, а также Хорас Вилсон начали усиленно доказывать, что мы неправильно истолковали меморандум министерства торговли от 29 декабря  1932 г. В намерения британского правительства будто бы совсем не входило создавать какой-то «специальный режим» для советской торговли, а тем более вводить какую-либо дискриминацию против нее. Британское правительство, напротив, заверяли члены английской делегации, крайне заинтересовано в дальнейшем и широком развитии советско-английской торговли, но только оно хотело бы ввести ее в такое русло, чтобы торговля была одинаково выгодна для обеих сторон. Британское правительство должно также учитывать свои оттавские обязательства. В указанных рамках правительство готово сделать все возможное для обеспечения советско-английской торговле наиболее благоприятных условий.

В подтверждение своих добрых намерений Колвил тут же передал нам новый меморандум министерства торговли, датированный 26 января 1933 г. Он состоял из пяти пунктов и занимал около трех с половиной страниц на машинке. Центральным пунктом меморандума был вопрос о платежном балансе между СССР и Великобританией, подробно освещенный во 2 и 3-м пунктах. Здесь, ссылаясь на приложенные к меморандуму цифры советско-английской торговли за 1928-1932 гг., министерство торговли констатировало его крайнюю пассивность для Англии и заявляло, что «существенным условием всяких будущих торговых взаимоотношений и всякого успеха в расширении англо-советской торговли является изменение такого положения». Английская сторона поэтому предлагала советской стороне, чтобы «на будущее время ценность заказов на британские продукты и товары, размещаемые советским правительством в нашей стране, по своей ценности соответствовала ценности советских продуктов, продаваемых в нашей стране». В качестве базиса для исчисления этой ценности английская сторона предлагала брать средние цифры советско-английской торговли за три предшествующие года. Далее меморандум подчеркивал, что пассивность платежного баланса для Англии усугубляется еще благодаря следующему обстоятельству: в то время как СССР продает свои продукты в Англии преимущественно за наличные, Англия продает свои продукции СССР большей частью в кредит. Ввиду всего указанного указанного английская сторона выражала желание добиться «быстрого уменьшения неблагоприятного баланса в нашей торговле с Советской Россией» и «скорейшего перевода покупок в нашей стране с кредитного баланса на базис покупки за наличные».

Далее следовал 4-й пункт, который гласил следующее: «Известная степень соглашения по вопросам, затронутым в предшествующих пунктах (т. е. по вопросам платежного баланса. — И. М.), а также в отношении шагов, которые должны быть приняты для обеспечения приблизительного равновесия платежей между обеими странами, сделает для британской делегации возможным выдвинуть предложения по формулировке тех положений, которые гарантировали бы безопасность советской торговли, поскольку это совместимо с интересами английских производителей и с обязательствами Правительства Его Величества в отношении канадского правительства но вопросу о преференциях, предоставленных оттавским соглашением».

Это звучало очень двусмысленно и открывало широкое поле для всякого рода неприятных сюрпризов в будущем, но все-таки ясно говорило о том, что британское правительство наибольшее значение придает вопросу о платежном балансе. Из пункта четвертого вытекало, что соглашение по вопросу о наибольшем благоприятствовании оно ставило в зависимость от соглашения о платежном балансе. Такая концепция нас вполне устраивала, ибо по вопросу о платежном балансе, как о том упоминалось выше, мы готовы были пойти навстречу английской стороне.

5-й пункт меморандума не представлял большого интереса, ибо он касался различных деталей по вопросу об использовании британского тоннажа.

Быстро пробежав тут же на заседании меморандум английской стороны, я про себя подумал: «Если у англичан нет еще каких-либо камней за пазухой, то нам нетрудно будет скоро договориться».

Едва я успел сказать, что советская делегация тщательно изучит меморандум и даст свой ответ на следующем заседании, как с английской стороны на нас посыпались новые и уже гораздо более неприятные документы. Их было три, и касались они вопросов, не имеющих никакого отношения к торговым переговорам.

Первый документ гласил следующее:

«Правительство Его Величества в Соединенном Королевстве напоминает Советскому правительству, что имеются долги и претензии как правительственные, так и частные, неоплаченные им; что наличие этих долгов и претензий было несколько раз признано Советским правительством; что их удовлетворение было одним из условий возобновления дипломатических отношений между обоими государствами в 1929 г.[46] и что переговоры по данному вопросу, происходившие в 1930 и 1931 гг., были прекращены ввиду настояния Советского правительства о предоставлении ему финансовых возможностей как предварительного условия для рассмотрения компенсаций по любой категории претензий. Правительство Его Величества в Соединенном Королевстве считает необходимым подтвердить, что оно продолжает поддерживать обе категории претензий — свои собственные и своих подданных.

Правительство Его Величества верит, что Советское правительство все еще проникнуто желанием, выраженным им в предыдущих случаях, урегулировать путем переговоров этот вопрос на справедливой основе при первой возможности. Оно считает, что переговоры в целях заключения постоянного договора о торговле и мореплавании должны сопровождаться удовлетворительным разрешением вопроса об этих долгах и претензиях. Поэтому оно рассматривает всякое торговое соглашение, которое впредь до того может быть заключено, как соглашение, имеющее временный и переходный характер в ожидании окончательного урегулирования данного вопроса».

Итак, это старое привидение вновь выползло на свет божий! На 16-м году Октябрьской революции оно было, конечно, куда менее опасно, чем в период гражданской войны и интервенции, но все-таки его появление за столом торговых переговоров было крайне неприятно. Практическая разница между постоянным торговым договором и временным тортовым соглашением не так уж велика, однако с политической точки зрения она имела в то время значение. Постоянный торговый договор, да еще подписанный консервативным правительством Англии, несомненно, способствовал бы дальнейшему укреплению международного положения СССР, а в 1933 г. мы не могли пренебрегать такими вещами.

Теперь из меморандума, врученного нам 9 февраля, становилось совершенно ясным, что английское правительство решительно возражает против нашего требования, — и притом по каким причинам? Из-за неразрешенного старого спора о долгах и претензиях! Это было похоже на провокацию!

Забегая несколько вперед, скажу, что вскоре после получения только что цитированного меморандума я имел по этому поводу большой разговор с Саймоном. Мы долго спорили о том, каким должно быть наше будущее торговое соглашение — постоянным или временным. Каждый остался при своем мнении. Но в заключении Саймон, желая поставить точку, примирительно сказал:

— Вы придаете слишком большое значение этому вопросу. Он не стоит того. У нас, англичан, есть поговорка: ничто так не постоянно, как временное.

При всей моей неприязни к Саймону, должен признать, что министр иностранных дел оказался прав. Прошло уже 30 лет с момента подписания временного торгового соглашения, о котором велись тогда переговоры, а между тем оно еще до сих нор остается в силе, и только теперь как будто бы назревает возможность заменить его постоянным договором о торговле и мореплавании.

Второй документ, который также был нам вручен 9 февраля, касался вопроса о «Лена Голдфилдс». Он гласил следующее:

«Правительство Его Величества в Соединенном Королевстве желает привлечь внимание Советского правительства к претензиям на компенсацию компании «Лена Голдфилдс». Эти претензии были предметом дипломатических представлений в течение последних трех лет. Хотя данный вопрос лежит вне пределов нынешних торговых переговоров, скорое и удовлетворительное разрешение его сильно способствовало бы укреплению духа доверия в отношениях между двумя странами, что является задачей переговоров, и, как уже указывалось советскому послу в Лондоне, могло бы парировать опасность для этих переговоров в случае публичной агитации в нашей стране по данному поводу».

Из текста меморандума было ясно, что Саймон в результате нашего отпора несколько отступил от позиции, которую он занимал в ноте от 14 января. Саймон больше не говорил о том, что вопрос о «Лена Голдфилдс» явится камнем преткновения в ходе торговых переговоров. Сейчас он выражался осторожнее и указывал лишь на опасность «публичной агитации» в данной связи. Тем не менее формулировка меморандума носила столь каучуковый характер, что за ней могло скрываться очень многое. Надо было быть начеку.

Третий документ, переданный нам на заседании 9 февраля, носил странное название: «Меморандум но вопросу о продовольственном и ином снабжении посольства и консульства Его Величества в Советском Союзе». В этом длинном документе странным было не только название, но и содержание. В целях пояснения необходимо сделать несколько предварительных замечаний.

1932 год был трудным годом для Советского Союза. В стране не хватало продовольствия и предметов широкого потребления. Карточная система строго регулировала распределение продуктов. Так как большая часть машин и оборудования, необходимого для индустриализации страны, тогда еще ввозилась из-за границы, то советскому государству была крайне нужна иностранная валюта. Для получения ее имелся только один способ — экспорт сырья (хлеба, леса, нефти и т. д.) в другие страны. Известным подспорьем было также золото, добываемое в пределах СССР, но золотопромышленность, сильно пострадавшая в годы гражданской войны и иностранной интервенции, в начале 30-х годов находилась еще в стадии своего возрождения. Поэтому выручка за экспорт сырья приобретала исключительно важное значение. Между тем мировой экономический кризис 1929-1933 гг. вызвал катастрофическое падение цен на мировом рынке. Это особенно касалось цен на сырье. Последствия понятны: Советское правительство могло лишь с величайшим напряжением оплачивать свой индустриальный импорт за счет выручки от сырьевого экспорта. Трудности в этой области с каждым днем увеличивались, и для облегчения положения Советское правительство в конце 1932 г. прибегло к весьма своеобразному средству: в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе и других крупных городах были открыты особые правительственные магазины, хорошо снабженные продуктами продовольствия и широкого потребления, но продажа в них велась не на советские рубли, а на иностранную валюту или на золото (в монете или в изделиях). Эти магазины получили название «Торгсин», что в полной расшифровке означало «торговля с иностранцами». Предполагалось — и эти расчеты в общем оправдались, — что магазины «Торгсина» будут получать иностранную валюту и золото от проживающих в СССР иностранцев (которых в то время было довольно много), а также от той части местного населения, в руках которой имелось значительное количество драгоценностей. Действительно, «Торгсин», начавший функционировать в октябре 1932 г., очень скоро стал одним из источников для покрытия расходов по закупке иностранного промышленного оборудования.

Это мероприятие общего характера имело большие последствия для жизни иностранного дипломатического корпуса в Москве. До того, в трудные годы первой пятилетки, дипломатический корпус получал все нужное ему продовольствие из особой «дипломатической лавки», именовавшейся «Инснаб», где но твердым государственным ценам он мог свободно покупать за советские рубли любое количество продуктов (для иностранных дипломатов карточной системы не было). Многие члены иностранных посольств и миссий, аккредитованных в Москве, использовали «дипломатическую лавку» для самой беззастенчивой спекуляции. Дело обычно происходило так: дипломаты покупали за бесценок на фунты или доллары советские рубли — либо на «черном рынке», который тогда еще существовал в Москве, либо в лимитрофных государствах — Польше, Латвии, Эстонии и т. д., где в 20-х годах осело немало советской валюты (запрет экспорта советских рублей был введен только в 1928 г.); если советские деньги приобретались за границей, они ввозились в Москву дипломатической почтой; далее на «дешевые» советские рубли иностранные дипломаты покупали в «дипломатической лавке» продукты и затем продавали втридорога на том же московском «черном рынке». Операции нередко велись в крупном масштабе. Были отдельные дипломаты, которые на протяжении всего лишь одного месяца выбирали из «дипломатической лавки», якобы для своего личного потребления по тонне сахара, по полтонны масла и т. п. Вырученные от такой спекуляции советские рубли тратились на покупку драгоценностей, произведений искусства, старинных икон и т. д., которых в то время у населения (особенно у «бывших людей») имелось еще много. Все это вывозилось также дипломатической почтой за границу и по хорошей цене продавалось в Лондоне или Париже. В 20-х и начале 30-х годов в мировых столицах имелись антикварные фирмы, в которых агентами работали члены дипломатического корпуса в Москве. И некоторые ловкачи среди них наживали на таких операциях большие деньги.

Все эти злоупотребления были, конечно, хорошо известны Советскому правительству, и, когда в октябре 1932 т. были открыты магазины «Торгсина», НКИД довел до сведения московского дипломатического корпуса, что магазин «Инснаба» закрывается и все дипломаты отныне могут приобретать необходимые им продукты в новых магазинах за валюту. Сообщение НКИД вызвало большое волнение среди иностранных посольств и миссий, причем особенно негодовал английский посол в СССР сэр Эсмонд Овий. Состоялось несколько бурных собраний дипломатического корпуса, было заявлено несколько протестов Наркоминделу, но Советское правительство оставалось непреклонным. Мало-помалу иностранные дипломаты примирились с создавшимся положением и стали покупать на валюту все нужные им продукты в «Торгсине».

Не хотел примириться только английский посол сэр Эсмонд Овий. Он стал энергично добиваться от Наркоминдела сохранения старого порядка. Когда это не удалось, Овий решил «мстить» Советскому правительству. До этого он был настроен в отношении СССР сравнительно благожелательно. В своих донесениях в Лондон Овий рисовал внутреннее положение в СССР в не слишком пессимистических тонах. Теперь Овий резко изменил курс. Его доклады британскому правительству, касавшиеся развития Советской страны, были один мрачнее другого. По словам Овия выходило, что экономические трудности в СССР становятся непреодолимыми, что голод в стране усиливается с каждым днем, что вновь построенные фабрики и заводы выпускают брак, что финансовые ресурсы правительства на исходе и что не дальше как весной 1933 г. можно ждать краха всей советской системы. Так Овий информировал министерство иностранных дел из недели в неделю, из месяца в месяц. Так он инспирировал и некоторых иностранных «экспертов», приезжавших в Москву зимой 1932/33 г. И так как Саймон и К° с величайшей охотой встречали каждое пессимистическое пророчество Овия, то в начале 1933 г. в английских правящих кругах создалось настроение, что близок конец ненавистного им советского режима. Именно этим настроением объяснялись многие действия британского правительства в вопросе о торговых переговорах. Именно этими настроениями объяснялась позиция Саймона в вопросе о «Лена Голдфилдс». Именно этими настроениями объяснялось внесение в ход торговых переговоров различных посторонних вопросов, в том числе и вопроса о «продовольственном и ином снабжении» британских дипломатов в Москве.

Вышеупомянутый меморандум по данному поводу гласил буквально следующее:

«Ввиду того что в нынешних условиях штат посольства и консульств Его Величества в Советском Союзе не в состоянии покупать продовольствие и другие продукты, необходимые для удовлетворения жизненных потребностей, на местном открытом рынке, Правительство Его Величества не может согласиться на сохранении исключительных привилегий, предоставленных главе советской торговой делегации в Лондоне и его двум заместителям статьей 2-й временного соглашения 1930 года, если названные британские служащие будут вынуждены и дальше платить чрезмерные цены за названные продукты в советских государственных магазинах или оплачивать таможенные пошлины или иные налоги на указанные продукты в случае импорта их из-за границы».

Далее меморандум заявлял, что британское правительство в виде исключения готово разрешить своим дипломатическим работникам в Москве покупать в «Торгсине» продовольственные продукты (в скобках было прибавлено: «но не другие товары»), однако при соблюдении следующего условия:

«При подписании соглашения (имеется в виду торговое соглашение, о котором велись переговоры. — И. М.) путем обмена нот или писем должно быть установлено, что штат посольства и консульств Его Величества в Советском Союзе будет иметь право импортировать продовольствие и другие потребные продукты без обложения их таможенными пошлинами и другими налогами и что в советских государственных магазинах цены на такие продукты не будут превышать общего уровня цен, которые Советский Союз получает за аналогичные продукты при экспорте их за границу».

Таким образом, британская сторона ставила но существу ультиматум: или беспошлинный ввоз продовольственных и иных продуктов для нужд британских дипломатов в СССР и письменное обязательство держать цены в «Торгсине» на уровне мировых цен, или лишение советской торговой делегации в Англии ее дипломатических привилегий. Бесцеремонность английского министерства иностранных дел была беспримерна. Британское правительство хотело диктовать нам даже уровень цен в московских магазинах! Можно ли было идти дальше по пути вмешательства во внутренние дела Советского Союза?!

Помню, когда во время заседания я прочитал третий документ, я был ужасно возмущен. Однако усилием воли я подавил свое негодование и спокойно ответил:

— Три меморандума, которые нам только что были переданы, касаются вопросов, не имеющих прямого отношения к торговым переговорам. Поэтому советская делегация не считает возможным их обсуждать в ходе этих переговоров.

Колвил, Хорас Вилсон и Кольер стали возражать, давая явственно понять, что занятая нами позиция может воспрепятствовать заключению нового торгового соглашения. Это было похоже на шантаж, и мы решительно отвели их попытку запугать советскую сторону. Тогда английская делегация изменила тон и уже не в порядке требования, а в порядке просьбы стала настаивать на передаче трех меморандумов в Москву.

На этом заседание 9 февраля закончилось, и стороны разошлись с намерением лучше подготовиться к следующей схватке.

Поиски соглашения

После заседания 9 февраля было совершенно очевидно, что Саймон и Ренсимен находятся в очень воинственном настроении. Они собрали все свои большие и маленькие претензии к Советскому Союзу, никак не связанные с торговым соглашением, и выбросили их на стол в ходе переговоров о таком соглашении. Они считали, что СССР находится в чрезвычайно тяжелом положении, что он очень заинтересован в скорейшем заключении нового торгового соглашения и что, стало быть, ради получения такого соглашения он готов будет проглотить несколько горьких пилюль. Такова была общая установка английской стороны. Тот факт, что британское правительство, вопреки всем нашим протестам, все-таки внесло в торговые переговоры вопрос о «Лена Голдфилдс», свидетельствовал лишь о том, что оно хочет идти напролом.

Какова в сложившихся условиях должна была быть наша тактика?

Наша делегация считала, что основой нашей тактики должно быть установление твердого водораздела между вопросами, относящимися к торговому соглашению, и вопросами, к нему не относящимися. Первые вопросы мы готовы обсуждать и для скорейшего урегулирования этих вопросов готовы идти на максимально допустимые компромиссы. Вторые вопросы мы принципиально отказываемся обсуждать и категорически отвергаем их смешение с вопросами первого рода. Нам казалось также, что нашей главной задачей должна явиться скорейшая выработка текста торгового соглашения с тем, чтобы мы могли в не слишком отдаленном будущем сказать, обращаясь к английской общественности:

— Вот перед вами на столе лежит выработанное торговое соглашение между СССР и Великобританией. Оно гарантирует интересы обеих сторон. Оно может способствовать широкому развороту советско-английской торговли и дать работу сотням тысяч англичан. Мы, советская сторона, готовы подписать его хоть сегодня. Однако английская сторона не хочет этого сделать. Почему? Потому ли, что самое содержание соглашения она считает невыгодным для Великобритании? Нет, не потому. Содержание соглашения полностью одобрено и английской стороной. Английская сторона не хочет подписать соглашение потому, что группа англо-американских дельцов из «Лена Голдфилдс» считает себя неудовлетворенной в споре с Советским правительством из-за концессии; потому, что английские дипломаты в Москве «жалуются на высокие цены в «Торгсине»; потому, что бывшие владельцы английских предприятий в царской России хотят выжать из Советского государства раздутые компенсации за национализированные Октябрьской революцией фабрики и заводы. Что же получается? В заключении торгового соглашения заинтересована Англия, английский народ, сотни тысяч, миллионы английских рабочих. Напротив, в компенсациях, в претензиях, в цепах «Торгсина» заинтересованы маленькие группы капиталистов или английских чиновников — и, однако, британское правительство задерживает подписание соглашения из-за криков и настояний этих маленьких групп. Выходит, что британское правительство поддерживает безответственные группы капиталистов и чиновников против английского народа. Выходит, что британское правительство готово жертвовать интересами страны, народа, широких масс пролетариата ради выгоды нескольких миллионеров и сановников. Может ли английская нация, могут ли английские рабочие примириться с таким игнорированием их кровных интересов?

Мы были убеждены — и наши ожидания позднее полностью оправдались, — что если бы вопрос был поставлен именно так, если бы в этом направлении была проведена известная пропагандистская работа, то мы, несомненно, выиграли бы битву. Лейбористы и тред-юнионисты, несомненно, оказались бы на нашей стороне. Значительные группы промышленников, торгующих или желающих торговать с СССР, тоже поддержали бы нас. Либералы и более гибкая часть консерваторов, вероятно, заняли бы такую же позицию. Здравый смысл английского народа подсказал бы ему необходимость безоговорочного подписания торгового соглашения с СССР. При таких условиях британскому правительству пришлось бы нехотя, против воли, отойти от его нынешней позиции и подписать торговое соглашение вне всякой связи с вопросом о «Лена Голдфилдс» или о продовольствии британского посольства и Москве. Надо только нам, советской стороне, проявить в ходе переговоров твердость и выдержку.

Исходя из указанных соображений, мы и построили нашу тактическую линию: сосредоточить максимум усилий на скорейшей выработке текста торгового соглашения. Здесь мы должны были пойти английской стороне на все возможные в рамках наших директив уступки, но оказать максимум сопротивления внесению в торговые переговоры всех посторонних вопросов. Искусно сочетая оба эти метода, мы должны были поставить себе задачей прийти к 15 марта, самое позднее к 1 апреля 1933 г., с согласованным между сторонами текстом торгового соглашения и создать, таким образом, ситуацию, которая открывала бы нам и сочувствующим нам элементам возможность апелляции к здравому смыслу английского народа.

По нашей инициативе 17 февраля 1933 г. было созвано третье пленарное заседание обеих делегаций. На нем я огласил подготовленный нами меморандум, являвшийся ответом на оба документа министерства торговли (от 29 декабря 1932 г. и 26 января 1933 г.) по вопросу о характере нового торгового соглашения. Меморандум был составлен в примирительном тоне и содержал уже ряд вполне конкретных предложений.

В преамбуле говорилось, что в свете состоявшихся в последнее время переговоров по вопросу о торговом соглашении содержание обоих документов министерства торговли допускает двоякое толкование.

«С одной стороны, оно может быть интерпретировано как намерение британской стороны создать для советской торговли специальный, дискриминационный режим. В этом случае… не имело бы смысла вообще начинать переговоры, ибо Советское правительство ни в коем случае не могло бы согласиться на отказ от равноправия советской торговли с торговлей всех других стран. С другой стороны, содержание названных документов допускает иную интерпретацию, а именно — готовность британского правительства «не ставить советскую торговлю в менее благоприятные условия, чем торговлю других стран». Допуская, что эта последняя интерпретация правильна, советская делегация согласна рассмотреть предложения, «сделанные британской стороной в обоих вышеуказанных документах».^{16}

По существу этих предложений меморандум заявлял следующее:

1. Советская делегация готова начать переговоры в целях осуществления, поскольку возможно, на протяжении пяти лет предложения британской делегации достичь в будущем примерного равновесия платежного баланса. Советская делегация, однако, резервирует за собой (право предложить несколько иной метод осуществления данной цели, чем тот, который изложен в меморандуме министерства от 26 января 1933 г.

2. Согласие советской делегации начать переговоры «о выравнивании платежного баланса» обусловлено, однако:

а) немедленными переговорами по заключению нового торгового соглашения, которое обеспечивало бы равноправие советской торговли с торговлей всех других стран на британском рынке, а также неприменение к советской торговле каких-либо мер дискриминационного порядка;

б) немедленными переговорами в целях обеспечения для советской торговли более благоприятных кредитных возможностей.

В заключение меморандум предлагал «создать две специальное комиссии, которые должны немедленно приступить к переговорам по следующим вопросам: а) текст нового торгового соглашения, б) платежный баланс и кредиты для советской торговли».

В целях ускорения переговоров советская делегация высказывала пожелание, чтобы работа обеих комиссий происходила параллельно. Представителями советской стороны в первой комиссии были намечены Каган и один из работников торгпредства и во второй комиссии — торгпред Озерский и один из его заместителей. Меморандум просил английскую сторону не задерживать с назначением своих представителей в названные комиссии.

Наш меморандум произвел на англичан благоприятное впечатление. Особенно довольны им были делегаты от министерства торговли, которые сразу почувствовали, что советская позиция открывает возможности для сравнительно быстрого соглашения по вопросам торгового договора. Гораздо меньше энтузиазма проявил представитель министерства иностранных дел Кольер. Его настроение еще более испортилось, когда после обмена мнений, вызванного нашим меморандумом, я вновь попросил слова и сказал:

— Полагаю, что вы ожидаете от меня ответа также на те «другие вопросы», которые были подняты британской делегацией на нашем последнем заседании 9 февраля. В данной связи я хочу еще раз повторить, что эти вопросы… не имеют никакого отношения к новому торговому соглашению и что советская делегация поэтому не видит никакого смысла в их обсуждении в связи с торговыми переговорами… Тем не менее советская делегация, желая всячески способствовать успеху переговоров, обратилась к Советскому правительству за получением инструкций по вопросам, поднятым британской стороной 9 февраля.

Попросив далее извинения за то, что соответствующие инструкции до сих пор еще не получены, я высказал твердое убеждение в том, что данное обстоятельство не помешает нам продолжать переговоры по основному предмету наших занятий, т. е. но вопросу о заключении нового торгового соглашения.

За столом заседания воцарилось напряженное молчание. Кольер, волнуясь и заикаясь (он довольно сильно заикался), стал выражать разочарование по поводу отсутствия ответа на «другие вопросы». Кольер обратился к нам с просьбой всемерно ускорить урегулирование «других вопросов» и выразил надежду, что мы сможем сообщить ему что-нибудь утешительное на следующем заседании. Я обещал еще раз запросить Москву, но уклонился от того, чтобы как-либо себя связывать. Мне бросилось в глаза, что ни Колвил, ни Хорас Вилсон не сочли нужным открыто поддержать Кольера в его выступлении; очевидно, между министерством иностранных дел и министерством торговли имелась какая-то разница в позиции касательно «других вопросов». Это предположение очень быстро подтвердилось. Когда под конец заседания мы стали договариваться с английской стороной о технике дальнейших переговоров, Колвил и Хорас Вилсон согласились на немедленное создание двух предложенных нами комиссий и на одновременность их работы. Они обещали также в самом срочном порядке назначить в комиссии своих представителей. Напротив, Кольер пытался задержать формирование комиссий до получения от Советского правительства ответа по «другим вопросам». Однако Кольер не был поддержан представителями министерства торговли. Расхождение между двумя английскими ведомствами было налицо. Это являлось для нас неожиданным и благоприятным сюрпризом. Мы решили до конца использовать создавшуюся ситуацию и взять курс на министерство торговли.

Действительно, через три дня после описанного заседания Озерский посетил Хораса Вилсона и предложил ему проект выравнивания платежного баланса в течение пяти лет в соответствии с первой позицией, предусмотренной нашими директивами. Хорас Вилсон отнесся к нашему проекту в общем положительно, заявив, однако, что английская сторона, вероятно, внесет некоторые поправки. Общий итог беседы возбудил у нас серьезные надежды. Одновременно Каган вступил в контакт с юристами министерства торговли, и они стали вырабатывать проект статьи о принципе наибольшего благоприятствования и о 21-м параграфе. Задача была трудная; несколько вариантов статьи были забракованы либо нами, либо министерством иностранных дел. Постепенно, однако, из этой юридической кухни стала выкристаллизовываться некая формула, которая как будто бы имела шансы быть принятой обеими сторонами. К началу марта текст нового торгового соглашения стал уже вырисовываться в своих основных очертаниях, в частности наметилось удовлетворительное разрешение вопросов о платежном балансе. Стороны договорились о фазах выравнивания этого баланса в течение пяти лет, представлявших среднюю линию между первой и второй позициями наших директив. Таким образом, по двум наиболее спорным вопросам торговых переговоров стало намечаться известное соглашение. Все остальное представляло уже гораздо меньшую трудность.

Наша делегация подробно разработала план дальнейших шагов в области переговоров, поставив перед собой задачу завершения выработки текста нового торгового соглашения не позже 15-20 марта 1933 г. В тот момент успешное разрешение такой задачи являлось далеко не утопичным. Что это было действительно так, свидетельствовал один характерный эпизод.

10 марта Колвил неожиданно пригласил меня приехать к нему в департамент заморской торговли. Когда я прибыл туда, то в кабинете Колвила застал Кольера, а также двух-трех чиновников министерства торговли. Колвил выразил удовлетворение по поводу быстрого развития торговых переговоров, но прибавил, что одновременно необходимо разрешить еще один вопрос — о претензиях «Лена Голдфилдс». Затем слово взял Кольер и опять, волнуясь и заикаясь, стал доказывать, что Советское правительство не желает дать удовлетворение законным требованиям компании и что министерство иностранных дел не допускает мысли о заключении торгового соглашения без одновременного урегулирования вопроса о «Лена Голдфилдс». Затем Кольер передал мне следующее официальное заявление:

«Учитывая историю дела («Лена Голдфилдс». — И. М.) и прежний опыт своих переговоров, компания не склонна принять предложения (Советского правительства. — И. М.) вновь вступить в переговоры с Главным концессионным комитетом. Приговор арбитражного суда составляет 13 млн. ф. ст. Последнее предложение советской стороны (рассматриваемое как издевательское) равнялось 1 млн. ф. ст. Прежде чем Правительство Его Величества могло бы рекомендовать компании начать новые переговоры, оно желало бы получить от Советского правительства заверение относительно метода ведения переговоров, а также о том, что переговоры будут носить деловой характер и могут привести к урегулированию вопроса».

Я был возмущен требованием министерства иностранных дед и не считал нужным скрывать свои чувства. Между мной и Кольером произошла весьма острая дискуссия, в ходе которой я, между прочим, воскликнул:

— Если бы английское общественное мнение знало, какие палки в колеса торговых переговоров все время вставляет министерство иностранных дел, уверен, что министерству иностранных дел пришлось бы не сладко!

Кольер вскипел и высокомерно заявил, что министерство иностранных дел является лучшим судьей, чем я, в вопросе о настроениях общественного мнения Великобритании.

Мы расстались, не придя, конечно, ни к какому соглашению. Когда я уходил, провожавший меня секретарь Колвила оказал:

— Вы уж извините, что нам пришлось доставить вам несколько неприятных минут, министерство иностранных дел  недовольно, что наши переговоры по торговой линии идут слишком быстро и успешно. Оно жалуется, что мы не уделяем должного внимания его вопросам. Поэтому мы вынуждены были устроить сегодняшнее свидание.

Все, таким образом, было совершенно ясно. Расхождение между министерством иностранных дел и министерством торговли сохранялось. Министерство торговли, которое прежде всего пеклось о коммерческих интересах Англии, было довольно намечавшейся возможностью соглашения по торговому договору и хотело ковать железо пока горячо. Наоборот, министерство иностранных дел, стоявшее на страже политических интересов капиталистической реакции, старалось затруднять и осложнять путь к заключению торгового соглашения. В такой обстановке мы, очевидно, должны были твердо следовать принятой нами тактической линии и в основном ориентироваться на министерство торговли.

Разрыв торговых отношений

13 марта в английских газетах появились первые сообщения об аресте ряда служащих «Метро-Виккерс» в Москве. 14 марта были опубликованы уже более подробные, выдержанные в сенсационных тонах сведения на ту же тему. В Сити, в политических и журналистских кругах британской столицы поднялось сильное волнение. 15 марта утром Ванситарт срочно пригласил меня в министерство иностранных дел. Для меня было ясно, о чем Ванситарт собирается со мной разговаривать, и так как я не имел из Москвы еще достаточно полной информации о происшедшем и с часу на час ждал ответа от НКИД на некоторые мои вопросы, то под благовидным предлогом отложил визит к Ванситарту до следующего дня.

Того же 15 марта, лидер консервативной партии и заместитель премьер-министра Болдуин сделал в палате общин следующее заявление:

«Информация, которую я получил от посла Его Величества в Москве, подтверждает газетные сообщения о том, что британские подданные Монкхауз, Торнтон, Кушни, Макдональд, Грегори и Нордвол, служащие (компании «Метро-Виккерс», вместе с более чем 20 советскими гражданами, служащими той же самой фирмы, были арестованы советской политической полицией по обвинению в саботаже электрического оборудования. Монкхауз и Нордвол временно освобождены из-под ареста на условии не покидать Москву. Остальные арестованные все еще находятся в заключении, и посол Его Величества посетил их в тюрьме. Их здоровье в общем находится, по-видимому, в удовлетворительном состоянии, обещано, что им будет разрешено заниматься гимнастикой.

Сразу же по получении сообщения об арестах посол Его Величества в Москве сделал срочное представление Комиссариату иностранных дел, настаивая на получении точной информации о том, каковы обвинения, послужившие причиной ареста, и каковы возможности, существующие для их защиты. Поскольку он (британский посол в Москве. — И. М.) не получил категорического или удовлетворительного ответа по этим вопросам, то был инструктирован требовать возможно более полной информации от Комиссара по иностранным делам г-на Литвинова.

Больше того, поскольку правительство Его Величества убеждено, что нет никаких оснований для тех обвинений, которые послужили причиной ареста, сэру Эсмонду Овию поручено в сильных выражениях подчеркнуть серьезность, с которой оно (британское правительство. — И. М.) относится к этим преследованиям британских подданных высокой репутации, занятых нормальными коммерческими операциями, выгодными для обеих стран, и те неблагоприятные последствия, которые могут отсюда последовать для англо-советских отношений, если не будут примяты меры для исправления положения. В том же духе завтра будет сделано представление советскому послу в Лондоне, поскольку его превосходительство оказался не в состоянии посетить министерство иностранных дел сегодня»[47].

Это заявление было ярким образчиком империалистического великодержавия, воспитанного веками колониальной эксплуатации. В самом деле, Болдуин от имени правительства еще до выяснения результатов следствия категорически утверждал, что арестованные в Москве английские инженеры ни в чем не виновны и что, стало быть, Советское правительство во избежание конфликта с Англией должно немедленно «принять меры к исправлению положения», т. е. к срочному освобождению арестованных. Так лондонские правители привыкли разговаривать с зависимыми от них странами. Теперь они пытались применить тот же язык к СССР. На что они рассчитывали? Тут я должен еще раз напомнить о работе сэра Эсмонда Овня. Именно систематические доклады британского посла в Москве о якобы неминуемом крахе Советского правительства в результате трудностей первой пятилетки создали, как я уже упоминал, в Сити и в руководящих политических кругах Англии ложное представление о слабости Советской власти. Лидеры британского господствующего класса считали поэтому, что церемониться с СССР нет никаких оснований, что, напротив, конфликт из-за «Метро-Виккерс» надо развернуть в первоклассный дипломатический кризис, под ударами которого, наконец, рухнуло бы ненавистное социалистическое государство на Востоке.

Такова была общая концепция правящей верхушки Англии в марте 1933 г.

Выступление Болдуина довело антисоветский пароксизм в Англии до апогея и имело своим ближайшим последствием один характерный инцидент, касавшийся лично меня. Среди органов печати, которые и то дни особенно изощрялись в резких выпадах против СССР, одно из первых мест занимала «Дейли экспресс» лорда Бивербрука[48]. Эта газета, не довольствуясь обычными методами, антисоветской пропаганды, послала двух детективов следить за каждым моим шагом в расчете получить от них какой-либо «компрометирующий» меня материал. Детективы оправдали ее доверие. В Лондоне существует обычай, что крупные кинофирмы рассылают дипломатическому корпусу приглашения на премьеры новых картин. В середине февраля, т. е. примерно за месяц до дела «Метро-Виккерс», я в числе других послов и посланников получил приглашение в кинотеатр Адельфи на первое представление картины «Дитя из Испании», которое должно было состояться 15 марта. Я тогда же ответил согласием, и теперь, вечером 15 марта, вместе с женой отправился в театр Адельфи. Когда мы вошли в вестибюль, жена заметила, что какой-то юркий фотограф направил на меня свой аппарат. Она быстро встала между мной и аппаратом, чем, видимо, расстроила планы фотографа. Мы быстро прошли в зал, где уже погасли огни, и поспешили к своим местам. В тот момент, когда я садился в свое кресло, в потемневшем зале вдруг ярко вспыхнул огонь магния, и тот же юркий фотограф мгновенно щелкнул своим аппаратом. Я успел уловить, что объектив был направлен в мою сторону.

— Как бы не получилось какой-нибудь неприятной истории, — пронеслось у меня в голове.

Действительно, на следующий день, 16 марта, вся первая полоса «Дейли экспресс» была посвящена моей особе. В центре была помещена огромная фотография с подписью: «Русский посол, который вчера был слишком занят для того, чтобы посетить министерство иностранных дел, садится на свое место на премьере нового фильма «Дитя из Испании», состоявшейся вчера вечером». Далее черев всю полосу шла шапка: «Советский дипломат издевается над Уайтхоллом; посол отправляется в кино; его превосходительство слишком занят сегодня; приглашение в министерство иностранных дел игнорируется». Под шапкой была помещена специальная статья, излагавшая в стиле сенсационной прессы мою просьбу отложить визит к Ванситарту до 16 марта. Она заканчивалась словами:

«Три часа спустя советский посол г-н Майский прибыл с женой в театр Адельфи на первое представление музыкальной комедии на экране. Они заняли места, заранее купленные по их просьбе».

Прочитав все это, я сказал себе:

— Вот прекрасный образчик нравов капиталистической прессы! А вместе с тем вот полезное напоминание советскому дипломату, каким надо быть осторожным и предусмотрительным в каждом своем шаге. Будем же еще более начеку!

В то же утро большие лондонские газеты в передовых статьях выступили по поводу дела «Метро-Виккерс». Лейбористская «Дейли геральд», либеральные «Ньюс кроиикл» и «Манчестер гардиан», выражая сомнение в обоснованности советских обвинений против английских инженеров, тем не менее предостерегали правительство от каких-либо поспешных и необдуманных шагов. Зато консервативная печать неистовствовала, требуя «наложения эмбарго на всю русскую торговлю» и даже «разрыва дипломатических отношений между двумя странами».

Параллельно в Москве энергичную «деятельность» развивал сэр Эсмонд Овий. Он узнал об арестах 12 марта утром и сразу же обратился в Наркоминдел с просьбой объяснить причины ареста шести британских подданных, указать место, где они находятся в заключении, и разрешить свидание с ними представителю британского посольства ев Москве. В течение 12-13 марта Овий получил ответ на все свои вопросы и даже имел свидание с арестованными английскими инженерами. Если бы британский посол ограничился только этим, никто не имел бы никаких возражений против его действий. Прямая обязанность всякого посла проявить интерес и заботу о соотечественнике, подвергшемся репрессии в стране его аккредитования. Но Овий пошел гораздо дальше. Будучи воспитан в традициях британского великодержавия, он вообразил, что может диктовать свои условия советскому государству.

Прежде всего он совершил акт сознательной дезинформации своего правительства. Впрочем, надо ли этому удивляться после той систематической дезинформации Лондона о внутреннем положении СССР, которой Овий занимался в течение предшествующего полугодия? Действительно, уже 12 марта, спустя всего лишь несколько часов после ареста английских инженеров, когда следствие еще не началось и вообще ничего еще не было известно о причинах ареста, Овий телеграфировал Саймону:

«Совершенно невероятно, чтобы Советское правительство могло привести сколько-нибудь убедительные доказательства каких-либо преступных действий со стороны компании (имеется в виду компания «Метро Виккерс». — И. М.)… Если Советское правительство не освободит немедленно арестованных, я склонен предложить — даже с риском, что Правительство Его Величества будет обвинено и предвзятом отношении к делу, по которому еще не исчерпаны все законные средства разрешения, — чтобы советскому послу в Лондоне было сделано откровенное предупреждение в том смысле, что если его правительство желает продолжать поддержание дружественных отношений с Правительством Его Величества, то оно должно отмежеваться от действий излишне усердной полиции и не должно позволить выдвигать ложные и фантастические обвинения против дружественной британской компании, пользующейся высокой репутацией. В противном случае для британских граждан окажется, очевидно, невозможным ведение деловых сношений с Россией, и тогда заключение торгового соглашения станет беспредметным»[49].

Итак, Овий решительно заявил о полной невиновности «Метро-Виккерс» и его служащих, не имея для того решительно никаких оснований. Это утверждение, как мы уже видели, было подхвачено Болдуином в его парламентском выступлении 15 марта и стало, таким образом, официальным мнением британского правительства. Подавляющее большинство английских газет поддержало ту же версию.

Более того, Овий не только сознательно дезинформировал Лондон, он также увлек его на совершенно ложный тактический путь, что сделало неизбежным чрезвычайное обострение всего конфликта. Вместо того чтобы спокойно ожидать рассмотрения дела советскими инстанциями (и если он был убежден в невиновности английских инженеров, то тем спокойнее он должен был ожидать решение суда), он сразу стал на путь шантажа и запугивания Советского правительства. Уже в первом своем разговоре по делу «Метро-Виккерс» с М. М. Литвиновым, происходившем 16 марта, Овий, по его собственному сообщению в министерство иностранных дел, потребовал, чтобы следственные власти немедленно заявили об отсутствии достаточных доказательств и освободили арестованных[50]. В случае несогласия Советского правительства на подобный шаг Овий грозил разрывом англо-советских отношений.

Разумеется, Советское правительство не испугалось. М. М. Литвинов дал Овию заслуженный отпор. Он сказал:

— Строгий язык и строгие выражения, к которым сэру Эсмонду как будто предписано прибегать, а тем более угрозы не послужат на пользу ни арестованным, ни, конечно, советско-британским отношениям. Таким путем могут быть достигнуты совершенно обратные результаты. Пора сэру Эсмонду понять, что наше правительство не поддается запугиванию и угрозам. Чем спокойнее английское правительство отнесется к делу, тем лучше для арестованных и для наших отношений. Наши законы остаются и меняться не могут в угоду другому правительству. Мы применяем их в меру необходимости и в интересах нашего государства. Ни в какие контракты об ослаблении наших законов мы с английским правительством входить не можем. Не уполномочен я также делать формальные заявления, которые входят в компетенцию следственных властей. НКИД будет но-прежнему делать все необходимое в строгом согласии с нашими законами, с достоинством и независимостью нашего государства и с его интересами[51].

В тот же день, 16 марта, я имел разговор с Ванситартом.

Ванситарт начал с очень высоких нот. Он заявил, что негодование, вызванное в Англии арестами английских инженеров, очень велико и что оно будет расти все больше, если Советское правительство не примет самых срочных мер для благополучной ликвидации инцидента, т. е. если оно не освободит немедленно арестованных. Он далее заявил, что британское общественное мнение совершенно не верит в выдвигаемые против служащих «Метро-Виккерс» обвинения, считает их нелепыми и фантастическими и рассматривает аресты как попытку Советского правительства найти козлов отпущения за неудачи известных промышленных предприятий в России. «Поведение Советского правительства, — продолжал Ванситарт, — мне кажется близким к безумию: оно не могло бы сделать ничего лучшего, если бы сознательно задавалось целью возбудить против себя всеобщее возмущение. В Англии имеется много людей, которые вообще возражают против заключения какого-либо торгового соглашения с Советским правительством, и  Советское правительство своими действиями играет прямо им на руку…»[52]. Если дело против инженеров «Метро-Виккерс» не будет приостановлено, то результатом окажется растущая тенденция английской стороны приостановить торговые переговоры.

Выдержанный и любезный в обычное время, Ванситарт казался в этот раз олицетворением гнева и возмущения. Даже жесты, которыми он сопровождал свои слова, носили крайне воинственный характер. Однако внутренняя интуиция мне говорила, что все это, по крайней мере на три четверти, актерская игра. Ванситарту свыше было дано задание (о котором Болдуин упомянул в своем выступлении накануне) хорошенько «напугать» Советское правительство, и вот теперь он изображал передо мной разъяренного тигра.

Я заявил, что СССР — суверенное государство, которое не допустит никакого вмешательства в свои внутренние дела; что Советское правительство имеет достаточно серьезные основания для ареста служащих «Метро-Виккерс» в Москве; что попытки британского правительства создать для своих подданных, проживающих в Советской стране, какой-то особый, чуть ли не «капитуляционный», режим обречены на неудачу и что язык, употребленный Ванситартом в его сегодняшнем демарше может только обострить возникший конфликт к невыгоде самой Англии. Мы не боимся угроз и умеем противостоять политическим бурям. Если британская сторона, как на то намекает Ванситарт, вздумает приостановить торговые переговоры, еще неизвестно, кто от этого больше пострадает. Мне кажется, что всем тем, кто заявляют о своем желания содействовать улучшению советско-английских отношений, следует бросить язык шантажа и запугиваний и хладнокровно ожидать рассмотрения дела служащих «Метро-Виккерс» компетентными советскими инстанциями.

Ванситарт стал заверять меня, будто бы он меньше всего думал о каких-либо угрозах по адресу СССР и будто бы единственной целью его было ознакомить меня и через меня мое правительство с реакцией английского общественного мнения на происшедшие события. Тем не менее Ванситарт еще раз повторил — правда, уже не в тоне требования, а в порядке просьбы, — что наилучшим выходом из положения было бы «срочное освобождение этих несчастных людей».

Казалось бы, обо названные беседы — Овия с Литвиновым и Ванситарта со мной — должны были убедить британское правительство в бесплодности методов «большой дубины» («big stick»). Однако гипноз той концепции, которую в течение предшествовавших шести месяцев Овий вбивал в головы английских министров, был столь велик, что Саймон и К° забыли о всякой осторожности. Они твердо верили, что СССР находится накануне катастрофы и что стоит лишь крепче ударить кулаком по столу, как вся советская система рассыплется подобно карточному домику. Поэтому буря, свирепствовавшая в Англии, после 16 марта не только не стала стихать, но, наоборот, раздуваемая самим правительством, начала принимать характер урагана.

20 марта Иден сделал в парламенте заявление о том, что ввиду московских арестов британское правительство приняло решение приостановить переговоры о заключении нового торгового соглашении. Это вызвало известную оппозицию со стороны лейбористов и либералов. В частности, «Ньюc кроникл» 21 марта писала, что данный шаг неблагоприятно отразится на английской промышленности и что он «должен вызвать острый антагонизм между обеими странами, могущий иметь самые тяжелые последствия». Однако подавляющее большинство газет и политических деятелей приветствовало приостановку переговоров, как демонстрацию чувств британской общественности и как меру давления на Советское правительство.

23 марта в нашем посольстве состоялся большой прием. Приглашения на него, как это принято в Англии, были разосланы за месяц до срока, т. е. еще задолго до возникновения конфликта из-за дела «Метро-Виккерс». В числе приглашенных были члены британского правительства, члены дипломатического корпуса и большое число чиновников министерства иностранных дел и министерства торговли. Теперь совершенно неожиданно прием должен был происходить в разгар бешеной антисоветской кампании, инспирированной британским кабинетом. Это резко отразилось на составе наших гостей. Ни один из членов британского правительства не явился. Всем чиновникам министерств было приказано воздержаться от посещения советского посольства. Демонстративный бойкот приема со стороны английского официального мира был полный. Больше того, благодаря проискам министерства иностранных дел некоторые иностранные послы не сочли возможным прийти на прием, послав вместо себя советников или секретарей.

Как сейчас помню, мы показали на этом приеме только что вышедший тогда фильм «Встречный», касающийся, как известно, проблем индустриализации в период первой пятилетки. Между фильмом и поводом для англо-советского конфликта была внутренняя связь. Это произошло случайно: просто в тот момент в торгпредстве не было никакого другого советского фильма. Однако многим из присутствовавших на приеме иностранцам показалось, что в выборе фильма имеется нечто гораздо большее. Один из дипломатов даже выразил удивление, как это,мы в столь короткий срок сумели создать картину, которая так прекрасно-подходит к переживаемому моменту. В политической жизни нередко бывает, что копеечные Макиавелли усматривают глубокий дипломатический смысл там, где нет ничего, кроме обычной случайности.

Скоро антисоветская кампания вылилась в практические действия. Директор нашей фирмы «Русские нефтяные продукты» жаловался на то, что во многих городах Англии начинается бойкот советского бензина. Директор нашей лесной организации в Лондоне передавал, что среди английских лесоимпортеров поднят вопрос об отказе от заключенного ими три месяца назад контракта. По всем линиям против советских учреждений в Лондоне шла дикая травля, и многие англичане, раньше поддерживавшие с нами добрые отношения, теперь поворачивались к нам спиной. Дело дошло до того, что один из лидеров либеральной партии Арчибальд Синклер, которого незадолго до начала конфликта я пригласил на завтрак в посольство, теперь прислал мне письмо с отказом от участия в завтраке ввиду московских арестов. Некоторые лейбористы тоже предпочитали в эти дни под благовидными предлогами избегать стен советского посольства. Между тем события в Москве развивались своим чередом. 10 марта Овий вторично посетил М. М. Литвинова и вновь настаивал на немедленном освобождении арестованных, угрожая в противном случае различными неприятными последствиями для советско-английских отношений. Английский посол все еще не потерял надежды, что мы «испугаемся» и капитулируем перед британским правительством. Он даже обещал со своей стороны облегчить нам «спуск на тормозах». М. М. Литвинов рассеял иллюзии посла, категорически заявив ему:

— О прекращении дела не может быть и речи. На ведение процесса согласия английского правительства нам не требуется[53].

Это, однако, не произвело должного впечатления ни на Овия, ни на британское правительство. Они твердо стояли на позиции: все или ничего.

Так, когда 23 марта советское посольство в Лондоне довело до сведения директора «Метро-Виккерс» Феликса Пола, что прокуратура, которой передано дело арестованных инженеров, готова выпустить под залог Торнтона (25 тыс. рублей), Грегори и Кушни (по 15 тыс. рублей за каждого), то разыгралась следующая история: сначала Феликс Пол отнесся к сообщению посольства очень положительно и выразил готовность немедленно внести требуемые суммы, но затем, сутки спустя, он резко изменил свою позицию и 24 марта телеграфировал своему представителю в Москве Монкхаузу, что «Метро-Виккерс» не может принять предложение прокурора, так как «оно касается лишь трех англичан и оставляет в тюрьме Макдональда и арестованных русских, в полной невиновности которых фирма полностью убеждена». В чем было дело? Все дело было в том, что министерство иностранных дел вмешалось в вопрос об освобождении на поруки, и в результате Феликс Пол послал только что цитированную телеграмму. Трое англичан в конце концов вышли 4 апреля на поруки, но это уже произошло в несколько ином порядке.

28 марта Овий в третий раз явился к М. М. Литвинову. Английский посол, который все еще хотел продолжать политику «большой дубины», заявил советскому наркому, что он уполномочен сообщить ему содержание законопроекта, который британское правительство намерено внести в парламент, но нарком заявил, что, по мнению прокурора, процесс будет иметь место и что этот процесс ни в коем случае не будет приостановлен, что бы ни заявлял английский посол.

Здесь стоит упомянуть об одном любопытном приеме, необычном для дипломатической практики. У М. М. Литвинова в то время было не совсем безосновательное подозрение, что сэр Эсмонд Овий не вполне точно передает в Лондон содержание своих бесед с ним. Вернее, что в своих передачах британский посол «редактирует» текст с таким расчетом, чтобы изобразить свою роль в возможно более выгодном, а роль М. М. Литвинова в возможно более невыгодном свете. Чтобы парировать маневр Овия, М. М. Литвинов стал присылать мне свои записи бесед с британским послом заказным письмом простой почтой. Поскольку вся такая почта в Лондоне, конечно, перлюстрировалась соответственными английскими органами, записи бесед с Овием, сделанные М. М. Литвиновым, должны были этим путем доходить до Форин оффис и давать ему более точную картину разговоров между британским послом и советским наркомом в Москве. Думаю, что информация, полученная Форин оффис через указанные каналы, сыграла свою роль в его решении отозвать Овия из СССР[54].

Действительно, беседа Овия с Литвиновым 28 марта явилась последним дипломатическим актом британского посла в Москве. Он слишком натянул тетиву, и она лопнула. Все его поведение с самого начала конфликта из-за «Метро-Виккерс» было таково, что делало его дальнейшее пребывание в СССР в высшей степени затруднительным. Это, наконец, поняло английское правительство. Сразу же после только что названной беседы сэр Эсмонд Овий был вызван в Лондон «для консультаций» и больше в Москву уже не вернулся. Здесь вплоть до конца конфликта поверенным в делах оставался советник У. Стренг.

На другой день после вышеупомянутой беседы Овия с М. М. Литвиновым, 29 марта, мне пришлось выступать на обеде «Ассоциации станкостроительных фирм». В те годы СССР был главным заказчиком английских станкостроителей. В частности, в 1932 г. 80% всех вывезенных из Англии станков пошло в нашу страну. Таков был эффект первой пятилетки! Естественно, что британские станкостроители были в числе наших лучших «друзей» среди капиталистов Англии. Все они были очень расстроены конфликтом из-за «Метро-Виккерс», и председатель «Ассоциации» крупный промышленник сэр Альфред Герберт дня за два до обеда, приглашения на который были разосланы еще до начала конфликта, даже спрашивал меня, не лучше ли отложить его до более спокойного времени. Однако я отсоветовал ему это делать.

Обед состоялся в срок, и Альфред Герберт произнес приличествующую случаю приветственную речь, в которой подчеркнул, что Англии и СССР в области торговли как бы дополняют друг друга, и что все присутствующие глубоко заинтересованы в поддержании наилучших отношений между обеими странами. Затем он коснулся трудностей текущего момента.

— Я знаю, — говорил Альфред Герберт, — мы все объединены надеждой, что сейчас не будет сказано или написано чего-нибудь такого, что могло бы осложнить ситуацию или отягчить обстановку для ведения переговоров, Я не сомневаюсь, все вы присоединитесь к моему горячему желанию, чтобы в интересах наших будущих отношений с этой великой страной было возможно скорее найдено счастливое разрешение всех трудностей и чтобы Россия обнаружила готовность сделать благородный жест, который рассеял бы тучи, нависшие над горизонтом.

В своей ответной речи я подробно остановился на вопросе о важности добрососедских отношений между различными странами:

— Внешняя торговля, — говорил я, — подобна весьма нежному растению. Она крепнет и процветает в атмосфере мира и взаимного доброжелательства. Напротив, она хиреет и сокращается в атмосфере вражды и подозрительности. Нынешняя мировая ситуация с этой точки зрения не является (особенно обнадеживающей. Печальные результаты конференции по разоружению[55], расцвет крайнего национализма — политического и экономического — во многих странах, скрытые и открытие конфликты, иногда принимающие форму военных операций в различных концах земли, видимая беспомощность государственных людей, экономистов и хозяйственников перед лицом все возрастающих трудностей мировой ситуации — все это создает крайне неблагоприятные условия для международной торговли… Ввиду сказанного вдвойне важно сохранять те элементы стабильности и доброжелательности, которые еще существуют и могут быть усилены. Одним из основных элементов этого рода является взаимопонимание и нормальные отношения между Советским Союзом и Великобританией.

Затем я перешел к тем специфическим трудностям, которые возникли в советско-английских отношениях после московских арестов.

— В самом ближайшем будущем, — продолжал я, — это дело будет рассматриваться открытым судом в Москве. Тогда станут ясны все относящиеся сюда факты, и каждый сможет составить себе о них собственное мнение. Сейчас по этому поводу я хочу сказать лишь одно: все мы должны сохранять хладнокровие и не давать увлечь себя диким эмоциям момента. Мы не должны пре увеличивать значение нынешних трудностей. Временные осложнения часто возникают в отношениях между отдельными нациями, но это не исключает их последующего примирения. Никогда нельзя забывать, что отношения между различными странами базируются на некоторых основных экономических и политических моментах, которые не меняются в зависимости от сравнительно мелких инцидентов преходящего характера. Стало быть, мы все должны хорошо понимать, что временные затруднения есть временные затруднения. Они приходят и уходят. Их следует оценивать в надлежащей перспективе. Те затруднения, которые имеются сейчас в отношениях между СССР и Англией, минуют, и обе страны еще будут работать, должны работать совместно в интересах экономического и политического сближения между ними, в интересах развития советско-английской торговли, в интересах укрепления международного мира.

На обеде присутствовало человек 300. Среди них были люди различных политических настроений, но все они в основном были заинтересованы в добрых отношениях с СССР. Аудитория, таким образом, была как будто бы наиболее благоприятная для нас. И все-таки во время своей речи я ясно чувствовал, что далеко не все мои слушатели согласны со мной. Моментами раздавался ропот. За некоторыми столами явно сидели недруги. Сэр Альфред Герберт то краснел, то бледнел, стараясь поддерживать в зале надлежащий порядок.

К началу апреля для британского правительства стало совершенно ясно, что добиться безоговорочного освобождения арестованных англичан не удастся и что в недалеком будущем в Москве над ними состоится суд. Перед Болдуином, Саймоном и К° невольно вставал вопрос: что же дальше делать? Об этом в то время много думали и говорили в политических кругах Лондона, особенно среди консерваторов. Имелись три главных течения.

Одни считали, что британское правительство с самого начала взяло неправильную линию. Каждое государство суверенно, аргументировали они, и всякий иностранец, попадающий на территорию такого государства, тем самым берет на себя обязательства подчиняться его законам. Это основное положение международного права. Стало быть, и в данном случае британскому правительству следовало руководствоваться общим положением. На этой точке зрения стояли лейбористы, большинство либералов и та часть промышленников-консерваторов, которая была заинтересована в торговле с СССР.

Другие, напротив, считали, что советское государство нельзя рассматривать как нормальное, законно существующее государство. Ослепленные классовой ненавистью к стране социализма, они доказывали, что СССР является ненормальным явлением в истории человечества и обязан своим появлением временному умопомрачению русский нации, которым ловко воспользовалась группа жестоких и безответственных авантюристов. В отношении к такому государству не приложимы никакие нормы международного права. С таким государством надо покончить возможно скорее, не проявляя особой щепетильности в средствах. И поскольку в настоящий момент оно находится накануне катастрофы, надо нанести ему последний, решающий удар. Этой точки зрения придерживалось большинство консервативной партии (особенно твердолобые) и большая часть Сити, т. е. банкиры и те промышленники, которые были мало заинтересованы в торговле с СССР.

Представители третьего течения не были согласны ни с теми, ни с другими. Эмоционально они были ближе к сторонникам полного разрыва с Советским Союзом, однако «сохраняли некоторые элементы здравого смысла и политической осторожности. Поэтому они считали рискованным повторять эксперимент 1927-1929 гг. и вторично разрывать дипломатические отношения с СССР. Вместе с том они не считали возможным занять позицию хладнокровного выжидания приговора московского суда. Они полагали, что британское правительство должно активно действовать. Они еще цеплялись за надежду, что Лондон в конечном счете сможет подрезать крылья Москве. И поэтому они настаивали на том, чтобы британское правительство пошло по «средней линии», т. е. по линии разрыва не политических, а только экономических отношений. На этой точке зрения стояли более умеренные консерваторы, а также известная часть либералов и национал-лейбористов. Ей сочувствовали и более осторожные элементы Сити.

Борьба между тремя названными течениями началась сразу же после возникновения конфликта из-за дела «Метро-Виккерс», находя свое отражение в прессе и парламенте. Теперь, когда британскому правительству необходимо было решить вопрос о дальнейшем шаге, эта борьба дошла до апогея. Победителями оказались сторонники «средней линии», но даже и сейчас «министры Его Величества» не хотели расстаться с иллюзией, что с помощью шантажа у Советского правительства можно добиться каких-либо серьезных уступок. Поэтому была разыграна следующая история.

3 апреля Макдональд сделал в палате общин сообщение о том, что в парламент будет внесен билль, предоставляющий правительству право принимать необходимые меры в отношении советского импорта в Англию после 17 апреля (дня окончания действия торгового соглашения 1930 года). Премьер добавил, что этот билль должен пройти все стадии парламентского обсуждения и стать, законом в течение одного дня. Консервативные скамьи приветствовали заявление Макдональда бурными возгласами, но зато лейбористская оппозиция выступила с возражениями. Лидер оппозиции Ленсбери обратил внимание Макдональда на то, что «палата не имеет никакой письменной информации по данному вопросу от правительства», и потребовал немедленного опубликования «Белой книги», которая содержала бы все факты, относящиеся к англо-советскому конфликту. Ленсбери был поддержан лидером либеральной фракции парламента сэром Гербертом Самуэлем. Выступил также видный либеральный депутат Синклер,, который выразил удивление, почему необходимо столь сверхсрочное проведение билля через парламент (в течение одного дня), в то время как до истечения срока действия англо-советского торгового соглашения остается еще две недели. Макдональд пытался уклониться от обещания опубликовать «Белую книгу», и на этой почве между ним и Ленсбери произошла острая полемика, во время которой лидер оппозиции заявил: «Палата общин не допустит, чтобы с ней обращались, как с автоматом, слепо регистрирующим решения правительства».

Ввиду протестов оппозиции Макдональд вынужден был пойти на уступки. Он дал обязательство выпустить «Белую книгу» до внесения билля, а в связи с этим самое внесение билля было перенесено с 4 на 5 апреля. Так появилась на свет «Белая книга» (два выпуска), которая содержала в себе обмен телеграммами между Овием и министерством иностранных дел на протяжении 12-28 марта 1933 г.

5 и 6 апреля в палате общин состоялось обсуждение обещанного билля, которое но существу свелось к обсуждению дела «Метро-Виккерс». Что касается билля, то он содержал три основных положения:

Во-первых: «Будет законно для Его Величества с помощью прокламации запретить импорт в Соединенное Королевство всякого рода продуктов, произрастающих или сделанных в Союзе Советских Социалистических Республик, или любого вида или группы таких продуктов, указанных в прокламации».

Во-вторых: «Министерству торговли предоставляется право с помощью лицензий разрешать вообще или в каком-либо определенном случае импорт любого из продуктов или любой группы или вида продуктов, запрещенных к ввозу в силу прокламации, предусмотренной этим актом».

В-третьих: «Этот акт вступит в силу 18 апреля 1933 г.»[56].

В обоснование билля Саймон произнес большую речь, полную демагогии и антисоветских измышлений. Исказив историю конфликта, министр иностранных дел заявил, что целью настоящего билля является оказание помощи арестованным в Москве инженерам. Однако вот что писал по этому поводу 8 апреля 1933 г. еженедельник «Нью стейтсмен энд нэйшн».

«Трудно себе представить что-либо более вредное для их (т. е. инженеров. — И. М.) интересов, чем многое из того, что сказал Саймон, чем его манера говорить, чем бешеные крики одобрения его сторонников».

Настроение на правительственных скамьях было настолько взвинчено как речью Саймона, так и всей обстановкой, что когда лейборист Стаффорд Криппс поднялся со своего места для того, чтобы выступить от имени оппозиции, лейбористского оратора встретили громкими криками: «Позор! Позор!». Речь Криппса отнюдь не носила революционно-политического характера. Напротив, он подошел к своей задаче главным образом как профессиональный юрист (каковым он был). Криппс сначала напомнил депутатам парламента элементарные положения международного нрава, касающиеся суверенитета государства, а затем перешел к анализу прохождения дела инженеров «Метро-Виккерс» в советских судебных инстанциях. При этом он констатировал, что не было никаких излишних задержек в ответах Наркоминдела на запросы британского посла в Москве, что английские инженеры привлекаются к суду на базе общих советских законов и что содержание «Белой книги» не дает никаких оснований заявить о невиновности английских инженеров. Ввиду этого Криппс рекомендовал правительству воздержаться от принятия законодательных мер чрезвычайного порядка, которые могут иметь весьма отрицательное влияние на будущее англо-советских отношений, а также на судьбу британских граждан, ожидающих судебного разбирательства в Москве[57].

Несмотря на всю свою умеренность, речь Криппса вызвала среди сторонников правительства настоящий пароксизм ярости. Лейбористского оратора все время прерывали враждебными возгласами и криками негодования.

От имени либералов выступил Герберт Самуэль, однако речь его была чрезвычайно бледной. Он не столько критиковал поведение правительства, сколько извинялся за необходимость выступать против правительства как лидеру либеральной оппозиции в парламенте[58].

Исход дебатов был, конечно, заранее предрешен. Правительство располагало в палате общин огромным большинством, и билль, внесенный Саймоном, был принят 347 голосами против 48. Все было проделано молниеносно и 6 апреля закон об эвентуальном запрете советского импорта в Англию был официально опубликован.

Совершив этот «геройский» акт, британское правительство продолжало выжидать. Оно хотело посмотреть, какой эффект он произведет в Москве. Оно все еще питало надежду, что это проявление «политики твердости» заставит «образумиться» руководителей советского государства.

Британское правительство ожидало повое разочарование. В начале апреля в Москве было объявлено, что заседание суда назначено на 12 апреля и что рассмотрение дела «Метро-Виккерс» будет происходить при открытых дверях в присутствии представителей печати и публики.

Дело рассматривала специальная сессия Верховного Суда СССР. Подсудимых было 18 человек, из них 6 англичан. В качестве защитников обвиняемых выступал целый ряд видных советских адвокатов.

Зал заседания суда был переполнен публикой, среди которой находились представители британского посольства, иностранные дипломаты, а также английский адвокат Тернер, которого Феликс Пол послал специально в Москву для присутствия на процессе. В зале заседания было также много иностранных, в том числе английских, журналистов, которые ежедневно посылали подробные отчеты о ходе процесса в свои органы печати. В их числе находился и мой знакомый, о котором я выше упоминал, А. Каммингс. Его объективные корреспонденции, печатавшиеся тогда в либеральной «Ньюс кроникл», и его книга о процессе, опубликованная вскоре после того, способствовали смягчению напряжения, которое было создано в английском общественном мнении саймонами и овиями в связи с делом «Метро-Виккерс».

Итак, всем сколько-нибудь объективным людям не только в СССР, но и в капиталистических странах становилось все очевиднее, что советские обвинения действительно имеют под собой серьезную почву.

Любопытно, что 13 апреля, на второй день после начала процесса, Саймон был вынужден сделать в парламенте специальное заявление о том, что никто из обвиняемых по делу «Метро-Виккерс» якобы никогда не был связан с «Интеллидженс сервис». Однако это выступление английского министра иностранных дел не могло задержать того поворота в настроении общественного мнения Великобритании, который происходил по мере развития процесса. Даже многие буржуазные газеты, ранее относившиеся с крайней предвзятостью к советскому суду, должны были несколько изменить тон. В парламентских кругах тоже происходила переоценка ценностей. Этому в особенности способствовали некоторые шаги, предпринятые нашими друзьями в Англии. В целях более объективной информации руководящих политических деятелей и депутатов обо всем происходящем на процессе. «Англо-русский парламентский комитет» стал выпускать ежедневные печатные бюллетени, в которых сообщались точные сведения о каждом заседании суда. Эти бюллетени в количестве нескольких тысяч экземпляров бесплатно рассылались парламентариям, журналистам, писателям, руководящим работникам тред-юнионов, лейбористской, либеральной и консервативной партии. Вода но капле точит камень, и работа «англо-русского парламентского комитета» дала богатый урожай. Далее, Общество культурной связи с СССР устроило специальную лекцию о советском судопроизводстве, на которую было приглашено много деятелей английского культурного и юридического мира. Председательствовал на собрании левый лейборист, крупный английский адвокат Д. Н. Притт, а в качество лектора выступил Стаффорд Криппс. Лекция имела большой успех и также прочистила многие влиятельные мозги от антисоветских мыслей.

К вечеру 18 апреля судебное разбирательство было закончено, и суд удалился на совещание дли вынесения приговора. Напряжение среди подсудимых, среди публики, наполнившей зал заседания, среди журналистов, присутствовавших на процессе, наконец, в Лондоне дошло до высшей точки. В 11 часов 30 минут вечера суд вынес свой приговор.

Все советские обвиняемые были приговорены к различным срокам заключения, но не свыше 10 лет. Из английских обвиняемых один — Грегори — был признан невиновным. Трое — Монкхауз, Нордвол и Кушни — были приговорены к высылке из пределов СССР. Торнтон получил 3 года, Макдональд — 2 года лишения свободы. Торнтону и Макдональду было предоставлено право апелляции к ЦИК СССР.

Поздно ночью 18 апреля приговор суда стал известен в Лондоне и вызвал здесь глубокий вздох облегчения. В нем не только не было смертных приговоров, но форма наказания, примененная к английским инженерам, должна была быть признана очень умеренной. Было совершенно ясно, что Советское правительство во всем этом деле отстаивало прежде всего принципиальную позицию: недопустимость иностранного вмешательства в его внутренние дела. Раз этот принцип был твердо перед лицом всего мира утвержден и доказан на практике, Советское правительство вовсе не было заинтересовано в наложении на виновных сугубо тяжелых наказаний.

Решение московского суда произвело благоприятное впечатление на английское общественное мнение. Вечером 18 апреля в политических и журналистских кругах Лондона царило оживление, все ждали, что ЦИК СССР помилует Торнтона и Макдональда после представления ими апелляций и на этом затянувшийся советско-английский конфликт будет ликвидирован. Группа лейбористских лидеров вечером 18 апреля даже отправила в Москву телеграмму с просьбой всемерно ускорить помилование Торнтона и Макдональда. Едва ли можно сомневаться, что если бы британское правительстве в этот момент проявило самую элементарную сдержанность, то так оно и вышло бы.

Однако люди, стоявшие тогда у власти в Англии, и прежде всего министр иностранных дел Саймон, меньше всего желали примирения с СССР. Напротив, они все еще верили в концепцию Овия и рассчитывали столкнуть СССР в бездну. Поэтому они решили немедленно действовать. Ровно через девять с половиной часов после получения в Лондоне сообщения о московском приговоре, ранним утром 19 апреля в Виндзоре состоялось заседание «Тайного совета» короля, на котором было решено в соответствии с законом 6 апреля издать прокламацию, которая запрещала начиная с 26 апреля импорт в Англию целого ряда советских продуктов (леса, хлеба, нефти и т. д.). В общем эмбарго распространялось по крайне мере на 80% всего ввоза в Англию из СССР. Цель британского правительства была ясна: еще раз взмахнуть хлыстом в надежде, что другая сторона «испугается». Именно поэтому фактическое введение эмбарго назначалось не немедленно, а откладывалось до 26 апреля. Неделя Советскому Союзу давалась «на размышление». Такая политика означала дальнейшее обострение отношений между СССР и Англией. В часов 30 минут утра 19 апреля мне позвонили по телефону от Саймона. Министр иностранных дел просил меня прибыть к 10 часам утра по срочному делу. Я сел в машину и поехал. Саймон встретил меня с самой приторной улыбкой на устах и сообщил, что по поручению правительства должен вручить мне важный документ, имеющий отношение к советско-английской торговле. При этом он протянул мне прокламацию о наложении эмбарго на советский импорт.

— Позвольте выразить вам, сэр Джон, — заявил я, — мое глубокое сожаление по поводу столь поспешной акции британского правительства. Обнародование этой прокламации будет иметь неблагоприятное влияние на советско-английские отношения и на дело мира вообще. Данный шаг британского правительства чрезвычайно затруднит также для правительства СССР оказание милости двум осужденным англичанам. Если приговор суда не будет пересмотрен, если Торнтону и Макдональду теперь придется отбыть свои сроки до конца, то ответственность за это ляжет целиком на британское правительство, в особенности на британского министра иностранных дел.

Саймон развел руками и стал доказывать, будто бы он тут ни при чем: вопрос-де решало все правительство. Саймон говорил явную неправду и при этом хорошо знал, что я ему ни на грош не верю. Правда заключалась вот в чем:

«Если бы правительство, — писала «Дейли геральд» 20 апреля, — интересовалось только жизнью и свободой осужденных, если бы оно действительно хотело избежать опасного кризиса, то ему следовало бы лишь подождать 48 часов. Однако в этом случае смягчение приговора предстало бы пред всем миром как акт милости. Советское правительство выиграло бы в глазах общественной» мнения, Британское правительство попало бы в смешное положение. Если же, напротив, британское правительство объявит об эмбарго до того, как Советское правительство успеет помиловать осужденных, тогда помилование можно будет изобразить как капитуляцию Москвы перед твердой дипломатией сера Джона Саймона».

Иными словами, Саймон и его коллеги все еще исходили из концепции Овия о близости краха Советского правительства. Их ждало жестокое разочарование. 22 апреля, через три дня после объявления эмбарго, Наркомвнешторг опубликовал следующий приказ:

«На основании постановления СНК СССР от 20 октября 1930 г. «Об экономических взаимоотношениях со странами, устанавливающими ограничительный режим для торговли с СССР», народный комиссар внешней торговли издал приказ, предусматривающий следующие меры в отношении торговли с Англией:

1. Воспрещение внешнеторговым организациям выдавать в Англии заказы и производить в этой стране какие бы то ни было закупки.

2. Воспрещение Совфрахту фрахтовать суда, плавающие под английским флагом.

3. Введение ограничительных правил для английских грузов, следующих транзитом через СССР.

4. Максимальное сокращение использования английских портов и баз для транзитных и реэкспортных операций Союза.

Меры эти остаются в силе на все время действия эмбарго, наложенного 19 апреля на ввоз в Англию основных статей советского экспорта»[59].

Таким образом, на английское эмбарго СССР ответил своим контрэмбарго. На следующий день, 23 апреля, Озерский и два его заместителя демонстративно уехали в Москву, однако аппарат торгпредства и советских торговых организаций в Лондоне пока решено было сохранить.

Торговые отношения между СССР и Англией были полностью разорваны.

Торговая война и разочарование английского правительства

Не подлежало сомнению, что начавшаяся торговая война имела для СССР серьезное значение. Конечно, о катастрофе не могло быть и речи, однако неудобства и трудности были налицо. Английское эмбарго создавало задержки в получении столь нужного для нашей индустриализации оборудования из-за границы. Потеря британского рынка резко сокращала валютные ресурсы СССР, что в обстановке мирового экономического кризиса трудно было компенсировать на других рынках.

Правда, советская система с ее плановым хозяйством и монополией внешней торговли сильно облегчала нашей стране борьбу с неожиданно возникшими трудностями. Одним из ярких проявлений этого был тот характерный факт, что, несмотря на эмбарго, Советское правительство продолжало аккуратно платить по всем своим обязательствам английским фирмам.

Тем не менее разрыв торговых отношений с Великобританией являлся для Советского Союза весьма неприятным событием. Советское правительство было готово пойти на ликвидацию конфликта, но при непременном условии: суверенность Советского государства должна была быть сохранена во что бы то ни стало.

Гораздо серьезнее были последствия эмбарго для Англии. Мировой экономический кризис продолжал свирепствовать, и борьба различных капиталистических стран, групп капиталистов и отдельных капиталистов за рынки приняла характер еще более острый, чем обычно. Это обнаружилось сразу после разрыва англо-советских экономических отношений. Прокламация об эмбарго была обнародована 19 апреля 1933 г., а уже 1 мая корреспондент «Дейли геральд» из Парижа сообщал:

«Французская промышленность получает огромные выгоды в результате британского эмбарго на русский импорт».

5 мая германское и Советское правительства обменялись ратификациями в связи с продлением срока действия пакта 1926 года о ненападении и нейтралитете.

7 мая между Италией и СССР было подписано новое торговое соглашение, гарантирующее принцип наибольшего благоприятствования и обеспечивающее выгодные кредитные условия для размещения советских заказов в Италии.

Аналогичные сообщения ежедневно приходили в Лондон из разных концов капиталистического мира. Империалистические противоречия выступали с полной обнаженностью и заставляли не только широкие массы пролетариата, страдающего от безработицы, но и значительные группы буржуазии, заинтересованные и торговле с СССР, сожалеть об антисоветском курсе британского правительства и выступать против политики эмбарго.

Правда, консервативная печать — «Таймс», «Дейли телеграф», «Дейли мейл» и др. — превозносила эмбарго как акт государственной  мудрости и морального благородства, якобы имеющий своей единственной целью освобождение двух осужденных британских граждан. В течение нескольких дней в правительственных кругах также шли «оптимистические» разговоры о близкой капитуляции Советского правительства и о вытекающих отсюда общеполитических выводах. Именно в эти дни какие-то уличные хулиганы разбили окно в советском посольстве (против чего был заявлен протест нотой от 25 апреля), а другие, гораздо более высокопоставленные хулиганы демонстративно не пригласили меня на большой прием, устроенный Саймоном в честь честь уходившего в отставку старшины дипломатического корпуса французского посла де Флерио, на что М. М. Литвинов ответил той же монетой, демонстративно не пригласив английского поверенного в делах в Москве Стренга на устроенный им большой дипломатический прием. Однако оптимизма британского правительства хватило ненадолго.

В начале мая стало совершенно очевидно, что попытка Англии с помощью эмбарго поставить СССР на колени полностью провалилась. Торнтон и Макдональд продолжали сидеть в тюрьме. Размещение советских заказов в Англии прекратилось, что поставило целый ряд крупнейших британских фирм в тяжелое положение. Торговля СССР с Германией, Францией и другими странами стала расширяться за счет Англии. Вместе с тем Советское правительство с выдержкой и достоинством выжидало результатов естественного хода событий, не проявляя ни торопливости, ни волнения в связи с торговой войной между Англией и СССР. Все шло не так, как предполагали Саймон и Овий. Банкротство политики «большой дубины» с каждым днем становилось все яснее. Это подрывало престиж правительства и стимулировало рост оппозиции против его линии поведения.

Действительно, уже 8 мая 1933 г. муниципалитет Кардифа обратился к правительству с настоятельной просьбой отменить эмбарго. 15 мая федерация машиностроительной и судостроительной промышленности приняла резолюцию с требованием немедленного возобновления торговых отношений С СССР. 16 мая либеральная федерация женщин, единогласно решила выступить против разрыва экономических отношений между Англией и СССР. 25 мая лейбористская конференция женщин сурово осудила позицию британского правительства и потребовала безотлагательной отмены эмбарго. 7 июня кооперативный конгресс от имени 8 млн. своих членов вынес постановление, которое заканчивалось словами: «Конгресс требует от правительства немедленной отмены эмбарго, заключения нового торгового соглашения с СССР и гарантии долгосрочных кредитов по советским заказам для облегчения расширения англо-русской торговли».

9 июня аналогичную резолюцию принял могущественный Союз машиностроительных рабочих, требуя от конгресса тред-юнионов воздействия на правительство в смысле отмены эмбарго и скорейшего подписания нового торгового соглашения.

Таких и им подобных выступлений с каждым днем становилось лее больше. В печати также произошел поворот. Консервативные органы перестали бить в литавры и хранили смущенное молчание. Напротив, либеральные и лейбористские органы, раньше занимавшие лишь позицию невнятного протеста против политики правительства, теперь осмелели и перешли в наступление против кабинета. Они весьма убедительно доказывали, что расчеты твердолобых оказались ошибочными, что Саймон обнаружил полное непонимание советской ситуации, что эмбарго не привело к освобождению Торнтона и Макдональда, но зато нанесло тяжелый удар английской торговле и промышленности. Отсюда делался вывод: с политикой эмбарго надо покончить, и чем скорее, тем лучше. Похмелье в политических и деловых кругах Англии наступило очень скоро, и правительству Макдональда приходилось срочно менять вехи.

Но как это было сделать?

В западных странах, в особенности в Англии — этой классической стране компромисса — имеется специальная разновидность людей: «посредники». Обычно это или какой-либо государственный человек в отставке, который ни за что не хочет сойти с политической арены; или какой-либо общественный деятель с неопределенной политической окраской, которому страшно льстит общение с министрами и дипломатами; или какой-либо депутат парламента, который стремится создать себе популярность причастностью к области международных отношений; или какой-либо делец-промышленник, которому очень нравится выступать в роли примирителя между различными «интересами» (за что он обычно получает хорошую мзду); или, наконец, какой-либо бойкий журналист, который воображает себя почти послом или министром и который с восторгом принимает участие в различных политических маневрах и комбинациях. Все такие люди вьются, как мухи над медом, около каждого конфликта, стараясь нажить на этом какой-либо капитал. Ибо в подавляющем большинстве случаев «посредниками» движет чисто материальный интерес (в прямой или косвенной форме), хотя почти всегда они маскируют его благочестивыми рассуждениями на тему о том, что худой мир лучше доброй ссоры. Разумеется, «посредники» готовы служить любому правительству, любому посольству, любой политической или экономической группировке. Достаточно жеста или намека с их стороны — и «посредник» тут как тут! Он немедленно начинает свою мышиную возню, бегает от одной стороны к другой, с поразительной быстротой стряпает проекты, формулы, поправки и контрпоправки и при этом разносит всякие слухи и сплетни. Иногда такой «посредник» сознательно путает и увеличивает трудности соглашения, чтобы набить себе цену и иметь затем возможность сказать: «Если бы не я — все дело провалилось бы!»

В мае 1933 г., когда окончательно зашли в тупик англо-советские отношения, усиленно заработали «посредники». Им покровительствовало британское правительство, их особенно поощрял Саймон. Министерство иностранных дел стремилось этим путем преодолеть возникшее затруднение. «Посредники» были разных сортов — самым крупным оказался лидер либеральной партии сэр Герберт Самуэль, — однако Советское правительство решительно отвергло их услуги.

Через месяц после начала торговой войны атмосфера в Англии настолько накалилась, что никто уже больше не верил в длительность эмбарго. Все напряженно ждали каких-то действий, каких-то шагов, долженствующих привести к быстрому урегулированию конфликта. повсюду шли усиленные толки и слухи о предстоящих в данной области переменах. В каждом слове Макдональда или Саймона, в каждой мелочи из жизни нашего посольства старались найти симптом близкого примирения. Насколько всеобщи были эти ожидания, может иллюстрировать следующий маленький эпизод.

Английские кооператоры давно уже приглашали меня посетить их главную квартиру в Манчестере (здесь находится кооперативное «Общество оптовых закупок»). В последних числах мая я решил совершить поездку в столицу Ланкашира. Мне хотелось нанести визит руководству английской кооперации и вновь повидаться с редактором «Манчестер гардиан» Скоттом, моим старым знакомым[60], что в момент обострения англо-советских отношений могло быть полезно и с точки зрения политической. 1 июня я приехал в Манчестер и почти весь день провел вместе с кооператорами: осмотрел все их учреждения и предприятия, побеседовал с руководителями «Общества оптовых закупок» и произнес несколько соответствующих случаю слов на устроенном в мою честь завтраке. Конечно, я воспользовался этой оказией для того, чтобы разъяснить кооператорам смысл происходящего конфликта, и в связи с этим сказал:

— В течение последних педель часто возникали слухи, будто бы уже ведутся переговоры об урегулировании нынешних затруднений, и будто бы весь этот несчастный эпизод, очень скоро отойдет в область преданий. Такие слухи те имеют решительно никаких оснований. Верно то, что Советское правительство не желало и не желает происходящей ныне торговой войны. Верно то, что Советское правительство готово при первой возможности закончить эту войну почетным миром — миром, который целиком и полностью признает его суверенитет. Однако никаких переговоров о мире до сих пор не было, и британское правительство должно взять на себя инициативу в этих переговорах. Я надеюсь, что в конечном счете здравый смысл восторжествует, и нынешний конфликт будет урегулирован дружественным образом.

Казалось бы, все было ясно. И, однако, в тот же день вечером в манчестерской «Ивнинг кроникл» и некоторых других газетах появилось «сенсационное сообщение»: советский посол якобы сделал «секретный визит» в Манчестер с тем, чтобы просить руководство английских кооператором выступить к качестве «посредников» для урегулирования англо-советского конфликта. Это сообщение вызвало фурор. Ко мне в гостиницу спешно явились представители всех лондонских газет для интервью по столь животрепещущему поводу. Я высмеял нелепый слух, что вызвало явное разочарование среди журналистов. Вечером в тот же день я был в редакции «Манчестер гардиан» и после обстоятельной беседы со Скоттом о ситуации в СССР и о перспективах англо-советских отношений просил его опровергнуть в своей газете выдумки досужих обывателей.

Но как характерен был весь этот эпизод для тогдашнего состояния англо-советских отношений!

Восстановление мира

К началу июня положение британского правительства стало особенно затруднительным. Самые широкие круги английского общественного мнения — не только лейбористы и либералы, но и многие консерваторы — настойчиво требовали ликвидации конфликта с СССР и возобновления переговоров о торговом соглашении. Особенно волновались лесные и машиностроительные фирмы. В результате эмбарго цены на лес сильно поднялись, отчего выигрывали Финляндия и Швеция, но сильно проигрывала Англия. Многие предприятия, изготовляющие промышленное оборудование (особенно станки), остались без советских заказов, что сильно ударило английских предпринимателей по карману. Спустя несколько дней после моего визита к Скотту в «Манчестер гардиан» появилось интервью с советникам манчестерского муниципалитета Робертом Моссом, в котором последний заявил:

«С момента введения эмбарго безработица (в Ланкашире. — Ред.) непрерывно увеличивается. На днях известная фирма по производству инструментов была вынуждена перейти на неполную неделю. Это явилось прямым следствием эмбарго… Мы никак не можем понять, как правительство может быть настолько слепо к интересам столь важной экспортной промышленности, как машиностроительная и транспортная.., в которых занято громадное число рабочих. Еще менее мы можем понять, почему теперь, когда результаты эмбарго видны для всех, правительство не отменяет его немедленно. Великолепно известно, что Россия представляет лучший из всех возможных рынков для нашей машиностроительной промышленности, в особенности манчестерского округа…»[61]

Это выступление было типичным. В таком же духе писали и говорили многие промышленники, финансисты, депутаты, муниципальные советники, а широкие массы рабочих все явственнее, выражали свое возмущение линией правительства. Для Макдональда, Болдуина, Саймона было совершенно очевидно, что конфликт с СССР надо кончать возможно скорее, однако по престижным соображениям им очень не хотелось сделать первый шаг к примирению. Поскольку все попытки перебросить мост с помощью «посредников» не привели ни к чему, надо было думать о каких-то иных способах. Саймон попробовал использовать для своих целей парламентскую трибуну. 29 мая либеральный депутат Макензи Вуд задал министру иностранных дел вопрос: известно ли министру, что разрыв торговых отношений между Англией и СССР наносит вред британской промышленности, начаты ли после введения эмбарго переговоры или имеется ли в виду начать переговоры с целью восстановления прежних коммерческих отношений между обеими странами.

На это Саймон ответил:

«Политика Правительства Его Величества по затронутому вопросу ужо была изложена в палате общин, и возможность переговоров с Советским правительством остается открытой»[62].

Однако дипломатический намек министра иностранных дел повис в воздухе. Советское правительство его «не поняло» и продолжало сохранять полное молчание. Это еще более взволновало британский кабинет — особенно в связи с приближавшимся открытием в Лондоне Мировой экономической конференции, которое было назначено на 12 июня. В самом деле: инициатором конференции был Макдональд, происходить она должна была в Англии, основной целые конференции являлось расширение международной торговли. И вот как раз на эту конференцию британское правительство должно было явиться с таким грузом, как торговая война с СССР! Получалось неловко и даже опасно. Открывалось широкое поле для обвинения англичан в лицемерии. Вот почему в первых числах июня Макдональд и Саймон прилагали лихорадочные усилия к тому, чтобы еще до начала конференции урегулировать англо-советский конфликт.

Когда выяснилось, что до конференции восстановить мир между СССР и Англией не удастся, британское правительство решило сделать попытку добиться этого в самом начале конференции. Свидетельством этого может служить следующий любопытный документ. 31 мая Русско-британская торговая палата, объединявшая заинтересованных в торговле с СССР английских промышленников, направила Саймону резолюцию, в которой просила министра иностранных дел использовать предстоящую Мировую экономическую конференцию для урегулирования англо-советского конфликта. В связи с этим директор северного департамента министерства иностранных дел Кольер 10 нюня писал председателю Русско-британской торговой палаты следующее:

«Сэр Джон Саймон просит меня заверить вас в том, что он полностью признает важность предстоящего присутствия в Лондоне советской делегации на Мировой экономической конференции, ибо это может представить случай для обсуждения вопроса об урегулировании нынешних трудностей между Правительством его Величества и Советским правительством».

Дня за три до открытия конференции ко мне поступили сведения о том, что в министерстве иностранных дел с нетерпением ждут приезда в Лондон М. М. Литвинова, назначенного главой советской делегации на этой конференции. Саймон подготовил уже все необходимые материалы для переговоров о ликвидации конфликта и готов пойти на большие уступки советской стороне. Министр иностранных дел разработал такой план: когда по приезде в Лондон М. М. Литвинов сделает Саймону обычный в таких случаях визит вежливости, Саймон поведет разговор так, чтобы всплыл вопрос об урегулировании англо-советского конфликта: переговоры, таким образом, начнутся по инициативе англичан, однако для окружающих можно будет создать видимость, что инициатива исходила от советской стороны, поскольку вопрос о ликвидации конфликта был поднят во время визита Литвинова к Саймону. С помощью такого трюка министр иностранных дел думал выйти из того трудного положения, в котором английское Правительство оказалось.

Советская делегация на Мировую экономическую конференцию прибыла в Англию 11 июня. Я встречал ее в Дувре. По дороге от Дувра до Лондона (мы ехали ев автомобиле) я информировал Максима Максимовича о положении дел и о надеждах, которые Саймон связывает с его прибытием на конференцию. Максим Максимович усмехнулся, но ничего по этому поводу, не сказал. Потом он спросил меня:

— Как вы думаете, возможно сейчас урегулирование конфликта?

— Вполне возможно, — отвечал я, — сейчас у англичан настоящее похмелье от всей этой истории.

— А на какой основе возможно соглашение? — продолжал Максим Максимович.

— Насколько мне известна ситуация, думаю, что соглашение могло бы быть заключено примерно на следующих основаниях: одновременная отмена английского эмбарго и советского контрэмбарго и одновременное с этим освобождение Торнтона и Макдональда. Это, конечно, лишь общая мысль. Техника должна быть особо разработана. Но момент одновременности в освобождении англичан и восстановлении торговли очень важен. Ну, а после ликвидации конфликта, естественно, должны возобновиться переговоры о торговом соглашении.

Максим Максимович еще раз усмехнулся и снова промолчал. Было ясно, что в голове у него идет какая-то работа, но пока он не считает нужным как-либо ангажироваться даже в разговоре со мной.

Сразу по прибытии в Лондон Максиму Максимовичу пришлось «оформить» свое положение. Саймона ожидало жестокое разочарование. Максим Максимович вручил мне свою визитную карточку и буркнул:

— Отошлите это Саймону. Я улыбнулся и спросил:

— А как же насчет визита вежливости?

— Обойдется и без этого, — еще раз буркнул Максим Максимович.

Таким образом, из хитроумного плана Саймона выпало первое звено. Однако британский министр иностранных дел все еще но хотел сдаваться. Дня три спустя во время одного из перерывов конференции к Максиму Максимовичу подошел знакомый ему по Женеве чиновник английского министерства иностранных дел и с самой очаровательной улыбкой на устах сообщил:

— Сэр Джон Саймон был бы счастлив вступить с вами в контакт.

Максим Максимович ответил:

— Сэр Джон и я сидим на конференции в двух шагах друг от друга. Если сэр Джон действительно хочет вступить со мной в контакт, он может это легко сделать. Посредников тут не нужно.

Второй трюк сэра Джона провалился, но Саймон все еще не хотел проявить инициативы, Минула первая педеля конференции, а в вопросе об урегулировании англо советского конфликта не было никаких сдвигов. Атмосфера в политических и деловых кругах Англии стала снова накаляться. Печать опять заговорила о «нелепом тупике», в который попал вопрос об урегулировании англо-советского конфликта. Сыпались обвинения по адресу Саймона за его неумелый подход к переговорам. Попутно доставалось и Литвинову за его твердость в защите советского престижа. Саймон сделал последнюю отчаянную попытку: глава «Метро-Виккерс» Феликс Пол явился к Максиму Максимовичу и настойчиво просил его предпринять необходимые шаги для освобождения Торнтона и Макдональда, но, конечно, это «посредничество» не увенчалось ни малейшим успехом.

Тогда Саймон понял, что ему не удастся избежать неизбежного. 23 июня Литвинов был приглашен на ленч к премьеру Макдональду. Роль хозяйки. выполняла дочь Макдональда Ишбел, Присутствовало еще нисколько гостей, среди которых находился и Саймон. На этом ленче министр иностранных дел уже прямо обратился к Литвинову с предложением начать переговоры по урегулированию конфликта. Вечером в тот же день агентство Пресс Ассошиэйшн разослало следующую телеграмму:

«По сведениям Пресс Ассошиэйшн г-н Литвинов согласился встретиться с министром иностранных дел, и эта встреча будет иметь место в понедельник в министерстве иностранных дел».

Из текста телеграммы с несомненностью вытекало, что инициатива встречи исходила от британской стороны. Благодаря твердости, проявленной советской стороной, Саймон вынужден был пойти на уступку. Ему не удалось представить дело так, будто бы Советский Союз пришел с шапкой в руке просить извинения.

Затем последовали самые переговоры. Они потребовали трех свиданий между сторонами — 26, 28 и 30 июня 1933 г. Советский Союз в этих переговорах был представлен М. М. Литвиновым, Англия — Саймоном и Колвилом.

Англичане попробовали поставить вопрос так: сначала помилование Торнтона и Макдональда, а затем отмена британского эмбарго и в ответ на это отмена советского контрэмбарго, однако первого же момента было видно, что это делается только для проформы, и что настаивать на своем предложении они не будут. Максим Максимович, конечно, отверг британскую формулу. Потом стали искать других, более приемлемых выходов из положения. Очень скоро пришли к выводу, что мир может быть восстановлен лишь на базе одновременности в освобождении осужденных англичан и взаимной отмены эмбарго. Но когда это было принципиально согласовано, то возник целый ряд споров вокруг технических деталей по осуществлению принципиального решения. В конце концов это удалось урегулировать, и финал англо-советской торговой войны был намечен на 1 июля 1933 г.

Все переговоры о ликвидации конфликта происходили устно. Никакими документами стороны не обменивались. Договоренность о согласованных шагах имелась лишь на словах. Литвинов считал это вполне достаточным. Не то Саймон! Ему хотелось, чтобы все относящееся к урегулированию конфликта было изложено черным по белому. Так как никакого письменного соглашения по данному вопросу между сторонами не было, то Саймон придумал следующий трюк: 30 июня, около пяти часов дня, он прислал в посольство с курьером спешный пакет для Литвинова; в пакете оказалась запись того, что происходило на последнем заседании сторон, где были окончательно сформулированы пункты достигнутого соглашения; эта запись была сделана самим Саймоном; в сопроводительном письме Саймон просил Литвинова подтвердить правильность сделанной записи. Таким обходным путем министр иностранных дел хотел все-таки получить нужную ему «бумагу».

Максим Максимович был страшно возмущен. Мне редко приходилось видеть его в таком раздражении. Сильно покраснев, он воскликнул:

— Вот юридический крючок! Я считал, что обе стороны — Советское правительство и британское правительство — достаточно «солидные фирмы» и могут верить друг другу на слово. Саймон другого мнения. Очевидно, британское правительство перестало быть «солидной фирмой».

Максим Максимович сразу же запечатал присланный документ в конверт и с нашим курьером, без всякого сопроводительного письма, отослал назад Саймону, Это был грубый и оскорбительный жест, но Саймон его вполне заслужил.

2 июля в московских газетах было напечатано следующее сообщение ТАСС:

«1 июля днем британское правительство отменило эмбарго на ввоз советских товаров, наложенное в апреле с. г., а народный комиссариат внешней торговли отменил принятые им в ответ на эмбарго контрмеры. В этот же день на вечернем заседании Президиум ЦИК СССР в порядке амнистии заменил осужденным Верховным Судом СССР Макдональду и Торнтону заключение высылкой из СССР.

В соответствии с постановлением Президиума ЦИК Торнтон и Макдональд вечером 1 июля освобождены из-под стражи с обязательством выехать за границу.

По предложению британского правительства 3 июля возобновляются прерванные в марте переговоры о заключении торгового соглашения между СССР и Великобританией».

Поздно вечером 1 июля в Лондоне было опубликовано следующее правительственное сообщение:

«Советское посольство уведомило министра иностранных дел, что ходатайство г-д Торнтона и Макдональда, осужденных в апреле к заключению на 3 и 2 года соответственно, было рассмотрена сегодня (в субботу) Президиумом ЦИК и приговор был изменен в том смысле, что оба названные лица должны  немедленно покинуть советскую территорию. Они подлежат освобождению сегодня вечером. Одновременно комиссар торговли аннулировал контрэмбарго в отношении британского импорта. Приложение к официальной «Лондон газетт», опубликованное сегодня вечером, содержит прокламацию королевского совета, которая отменяет эмбарго, объявленное прежней прокламацией от 19 апреля в соответствии с разделом 1-м акта о русских товарах (запрещение импорта) 1933 года.

Будут приняты меры для срочного возобновления англо-советских переговоров о торговом соглашении на той стадии, где они были прерваны в результате ареста инженеров «Метро-Виккерс»».

Официальные сообщения, которые я только что процитировал, не вполне совпадают по содержанию в изображении последовательности событий в течение дня 1 июля. Английское сообщение составлено так, чтобы создать впечатление, будто бы сначала были амнистированы Торнтон и Макдональд, а уже затем последовала взаимная отмена эмбарго. На самом деле происходило как раз наоборот. Однако на эти детали никто уже не обращал особого внимания.

Итак, торговая война между Англией и СССР пришла к концу. Острый конфликт был ликвидирован.

«Правда» посвятила урегулированию англо-советских отношений специальную статью, озаглавленную: «История краткая, но поучительная». В этой статье говорилось:

«Эмбарго был ни чем иным, как актом экономического нападения на Советский Союз…^{17}Три месяца, истекшие со дня объявления эмбарго, показали, что всякие попытки посягнуть на суверенитет нашего пролетарского государства встретят самый решительный отпор. Они вместе с тем показали, что Советское правительство, всеми средствами защищающее мирный труд нашей великой страны строящегося социализма, ведет единственно последовательную мирную политику, опирающуюся на мощь и крепость пролетарской диктатуры. Эта политика ныне одержала очередной крупный успех»[63].

В свою очередь «Известия» писали:

«Исход почти 3-месячной борьбы должен убедить английское правительство, что чем скорее и чем решительнее оно ликвидирует политику угроз, тем лучше будут, миролюбивее и дружественнее, отношения между СССР и Англией… Отмена эмбарго есть победа разумно понятых как советских, так и английских экономических интересов, но одновременно она является поражением твердолобых»[64].

В Англии ликвидация англо-советского конфликта была встречена всеобщим вздохом облегчения, нашедшим наиболее яркое выражение на страницах либеральной и лейбористской печати. Так, «Манчестер гардиан» в передовице от 3 июля писала:

«Окончательно согласованные в субботу условия заканчивают один из самых позорных эпизодов в деятельности нынешнего правительства».

«Ньюс кроникл» в номере от того же числа выражала надежду, что теперь открылась новая эпоха в отношениях между СССР и Великобританией и что в Англии «больше не будет ни „аркосовских налетов", ни повторения эмбарго, ни попытки использовать торговые привилегии как орудие политики».

Лейбористская «Дейли геральд» заявляла, что окончилась «самая глупая из всех торговых войн».

Консервативная печать была смущена, и «Дейли мейл», «Дейли экспресс» , «Файнэншл таймс» поместили правительственное сообщение о ликвидации конфликта без всяких комментариев. «Таймс» сочла необходимым посвятить данному событию специальную передовицу, содержание которой было явно инспирировано министерством иностранных дел.

Твердолобые устами «Морнинг пост» выражали недовольство слабостью правительства», но в сложившейся обстановке их голос потерял прежнее значение.

Кривое зеркало Саймона

Почти двадцать лет спустя сэр Джон Саймон, успевший к тому времени стать лордом Саймоном, опубликовал свои мемуары под заглавием «Retrospect» («Взгляд назад»)[65]. В этих мемуарах есть несколько страниц, посвященных конфликту из-за дела «Метро-Виккерс». Как же его изображает бывший министр иностранных дел?

Никто, конечно, не может ждать, чтобы Саймон в своих воспоминаниях сказал что-либо неблагоприятное о самом себе. Мемуары английских (да и не только английских) государственных деятелей обычно пишутся для того, чтобы показать себя в наилучшем свете и оправдать себя в тех грехах, которые в свое время ими были совершены. Однако от автора воспоминаний можно требовать, чтобы он правильно изобразил хотя бы основные факты прошлого. К сожалению, мемуары Саймона в части, касающейся конфликта из-за «Метро-Виккерс», совершенно не удовлетворяют этому элементарному требованию.

Есть разные способы фальсификации истории. Саймон применяет такой: он воображает себя чем-то вроде Зевса-громовержца, который, закутавший, в облака, сидит на высоком Олимпе и оттуда презрительно смотрит на расстилающуюся перед ним затуманенную равнину прошлого. Он не видит, вернее, не хочет видеть ясных очертаний того, что действительно происходило. Он рисует картину «в общем», без деталей (подробности часто бывают опасны), путает лиц, смещает последовательность времен и событий, произвольно выбрасывает все, что по тем или иным соображениям его не устраивает. И в результате получается не история, а карикатура на историю.

Из предыдущего изложения читатель знает, как возник и развивался конфликт, связанный с делом «Метро-Виккерс». А вот что пишет по этому поводу Саймон:

«В марте 1933 г., как раз во время переговоров с Советским правительством о новом торговом соглашении вместо старого, срок действия которого истекал 17 апреля, в Москве произошло событие, которое вызвало большое волнение в Англии и сделало необходимым принятие быстрых и решительных мер».

Как характерно это начало! «…Во время переговоров о новом торговом соглашении вместо старого, срок действия которого истекал 17 апреля…». Ни звука об одностороннем денонсировании соглашения 1930 года британским правительством, ни звука о враждебной дискриминации в данной связи по отношению к СССР! А ведь именно указанные обстоятельства создали ненормальную обстановку в англо-советских отношениях… Умолчание о самом главном — вот коронный метод Саймона при изложении истории этого конфликта!

Рассказав далее об аресте шести английских инженеров в Москве, Саймон продолжает:

«Никто не станет оспаривать суверенного права каждого иностранного правительства производить надлежащие расследования, выдвигать надлежащие обвинения и устраивать надлежащие судебные процессы в рамках своей юрисдикции…»

Очень хорошо! Саймон, как адвокат по профессии, бросает здесь щепотку благовонных трав на алтарь, чтобы воскурить фимиам богине Фемиде. Но почему же прекрасные слова Саймона так плохо вяжутся с теми совсем не прекрасными делами, которые совершало британское правительство и прежде всего сам Саймон в марте-апреле 1933 г.? Ведь из-за чего тогда вырос весь конфликт? Вовсе не из-за того, что шесть английских инженеров были арестованы в Москве. Это был только повод. Как показано на предыдущих страницах, конфликт вырос из-за того, что большинство английского правительства, ошибочно считая советскую власть находящейся при последнем издыхании, стремилось поскорее столкнуть ее в могилу и в этих целях использовало московские аресты. Вместо того чтобы хладнокровно дожидаться исхода московского процесса, проявляя заботу лишь о том, чтобы все связанное с процессом протекало нормально (это было законное право английского правительства), оно вполне сознательно пошло на обострение отношений с СССР, заняв явно провокационную позицию: английское правительство уже в первые часы после ареста, не ожидая результатов следствия, громогласно заявило, что инженеры ни в чем не виновны, и потребовало их немедленного освобождения. Что это означало? Это означало прямой вызов советскому государству! Это означало предъявление требования, которое, как прекрасно понимали Болдуин и Саймон, оно никогда не могло принять! Вот откуда вырос острый конфликт! И если тем не менее британское правительство выдвинуло подобную претензию, то совершенно ясно, что оно сознательно шло на конфликт, что оно хотело такого конфликта!

Но Саймон и тут остается верен себе: обо всем этом, о самом главном, в его мемуарах нет ни звука! Зато он пишет:

«Поскольку дипломатические протесты не давали эффекта, мы должны были подумать о других средствах, и правительство решило внести «Билль о русских товарах (запрещение импорта)», который предоставлял бы нам право в 14-дневный срок устанавливать список запрещенных к ввозу советских товаров».

Разумеется, «дипломатические протесты» не могли «давать эффекта», если они подкрепляли явно неприемлемые для СССР требования, но Саймон предпочитает об этом не говорить. Своей общей туманной формулировкой он просто наводит тень на плетень.

Дальнейший ход событий описан Саймоном следующим образом: «Полученный мною стенографический отчет о процессе представляет собой удивительный документ (в каком отношении, опять-таки умалчивается. — И. М.). Один из инженеров был оправдан, трое приговорены к высылке из России, двое — к тюремному заключению. Была подана апелляция, но прежде чем она была рассмотрена…»

Вы думаете, Саймон тут скажет, что ровно через девять с половиной часов, после вынесения московского приговора, раньше, чем апелляция Торнтона^{18} и Макдональда была рассмотрена Президиумом ЦИК СССР, британское правительство объявило эмбарго, тем самым явно демонстрируя, что оно хочет войны, а не мира?.. Ничего подобного! Саймон пишет:

«Была подана апелляция, но прежде, чем она была рассмотрена, советские власти сочли «за лучшее выслать всю шестерку в Англию. После этого эмбарго было сразу отменено».

Еще раз: Саймон умалчивает о самом главном. В его изложении нет ни звука ни о советском контрэмбарго, ни об английском похмелье, ни о его попытках войти в контакт с советскими людьми, ни о соглашении между сторонами, достигнутом в целях ликвидации конфликта во время Мировой экономической конференции. Ведь только в результате этого соглашения произошли освобождение Торнтона и Макдональда и взаимная отмена эмбарго! По Саймону же выходит, будто бы британское правительство, уподобившись гранитной скале, бесстрастно выжидало, ничего не предпринимая, естественного хода событий, а советские власти, напротив, без всякой предварительной договоренности с английской стороной, даже без рассмотрения апелляции осужденных, почему-то «сочли за лучшее выслать всю шестерку в Англию». Кстати: четверо инженеров были высланы из СССР по решению суда и сразу после суда, в середине апреля, а двое последних только в июле, как результат соглашения между Саймоном и Литвиновым. Стало быть, и здесь Саймон допускает, мягко выражаясь, «неточность». Далее он прибавляет: «После этого (т. е. после высылки «всей шестерки в Англию». — И. М.) эмбарго было сразу отменено». Какое эмбарго? Видимо, только английское, ибо о советском контрэмбарго в рассказе Саймона вообще не упоминается. Опять, мягко выражаясь, «неточность».

Вот и каком кривом зеркало Саймон отразил конфликт из-за «Метро-Виккерс», в котором он играл такую большую, а может быть, и самую главную роль!

В действительности названный конфликт в те годы являлся крупным международно-политическим событием, корни которого уходили в основное противоречие нашей эпохи — противоречие между капитализмом и социализмом. Исход конфликта был, несомненно, большим успехом СССР. Правда, условия окончательного соглашения о его ликвидации носили форму компромисса, в котором обе стороны как будто бы сделали одинаковые уступки. Однако, если вспомнить, что британский правящий класс начинал конфликт с надеждой потрясти устои советской власти, если вспомнить, что английское правительство фактически стремилось к установлению на советской территории режима капитуляций для своих подданных; если вспомнить, что Болдуин, Саймон и Кº первые прибегли к оружию эмбарго, рассчитывая с его помощью поставить Советское правительство на колени, то станет совершенно ясно, что исход четырехмесячной англо-советской битвы по существу был большой победой СССР. Это имело очень серьезное значение не только для дальнейшего развития англо-советских отношений, но и для международного положения советской страны.

Мировая экономическая конференция

Выше я уже не раз упоминал в связи с урегулированием англо-советского конфликта Мировую экономическую конференцию, собравшуюся в Лондоне в июне 1933 г. Теперь я хочу остановиться несколько подробнее на этой конференции — не только потому что она явилась ареной, на которой произошло восстановление мира между СССР и Великобританией, но также и потому, что названная конференция бросала необыкновенно яркий луч света на тогдашнее состояние капиталистического мира. А это имело непосредственное отношение к ходу и исходу англо-советских торговых переговоров.

Почему была созвана конференция?

Мировая экономическая конференция 1933 г. в Лондоне была второй конференцией подобного рода. Первая происходила 4-23 мая 1927 г. в Женеве. Она была созвала Лигой Наций. На конференции присутствовало тогда около 200 делегатов, представлявших 50 стран. Участники женевской конференции не являлись официальными уполномоченными правительств. Они выступали от имени стран, представляя мировую «общественность» (в частности, среди делегатов были многие лидеры партий II Интернационала).

Конференция 1927 г. происходила в эпоху временной стабилизации капитализма. Вожди мировой буржуазии были тогда убеждены, что трудности, с которыми капитализм столкнулся в годы, непосредственно следовавшие за первой мировой войной, преодолены и перед капитализмом открылась широкая дорога к «процветанию». Главным апостолом этой концепции был президент США Гувер, но и в других капиталистических странах насчитывалось немало «авторитетных» проповедников тех же взглядов. Такая ситуация создавала среди руководящих кругов капиталистического мира настроение уверенности в будущем, порождавшее склонность к известному либерализму в разрешении различных экономических и политических проблем. Именно этим настроением объяснялся характер представительства на женевской экономической конференции. Им же определялся характер обсуждавшихся на конференции проблем и принятых ею решений. Гвоздем женевской конференции был вопрос об оживлении мировой торговли путем ликвидации или по крайней мере далеко идущего снижения различных стоявших на пути развития торговли барьеров (тарифы, квоты, лицензии и т, п.). В итоге обстоятельных прений был единодушно принят ряд резолюций, позволявших говорить об успехе или во всяком случае об удовлетворительном окончании конференции.

Среди этих резолюций одна заслуживала особого внимания. Советская делегация в духе ленинской политики поставила на конференции вопрос об отношениях между двумя системами — капиталистической и социалистической, доказывая, возможность и полезность их мирного сосуществования. После обсуждения поднятого представителями СССР вопроса конференция приняла резолюцию, преамбула которой гласила:

«Конференция, признавая важность возобновления мировой торговли, воздерживаясь полностью от всякого вмешательства в политическую область, рассматривает участие делегатов всех представленных стран, независимо от различий в экономических системах, как счастливое предзнаменование будущего сотрудничества между всеми нациями».

Таким образом, женевская конференция признала принцип мирного сосуществования, по крайней мере в экономической области, и это было большой победой советской дипломатии.

Прошло шесть лет. В мире совершились громадные изменения. Пророки буржуазии полностью обанкротились. Эпоха «процветания» в конце 1929 г. закончилась кризисом, величайшим из всех когда-либо переживавшихся капиталистической системой. Начавшись на родине Гувера, кризис принял катастрофические размеры и охватил весь капиталистический мир. Повсюду сокращалось производство, росла безработица, лопались банки, разорялись предприниматели, и конца этим страшным разрушениям не предвиделось. Крупная буржуазия была сбита с толку и судорожно хваталась то за одно, то за другое средство в надежде приостановить экономическую катастрофу. Однако ничто не помогало, и разрушительный марш кризиса продолжался. Одной из ярких иллюстраций кризиса были процессы, происходившие в сфере мировой торговли. Вот что говорили цифры, содержавшиеся в материалах, подготовленных к конференции 1933 г.:

Объем мировой торговли

(в миллиардах долларов)

Январь	1929	5352
»	1930	4857
»	1931	3257
»	1932	2134
»	1933	1788

Как видим, за годы кризиса мировая торговля сократилась в три раза, и вдобавок подавляющая масса торговых операций производилась в обесцененных валютах. В 1933 г. мировая торговля только на 20% велась в валютах с золотым обеспечением, на 10% — в валютах с принудительным курсом и на 65% — в обесцененных валютах[66].

В противоположность капиталистическому миру, глубоко пораженному тяжелым экономическим кризисом, Советский Союз успешно развивал свое народное хозяйство: индустриализация страны шла гигантскими шагами вперед, и рост промышленной продукции был огромный. В материалах, представленных советской делегацией лондонской конференции 1933 г., имелись следующие данные:

Общий индекс физического объема в промышленной продукции в 1932 г.

(уровень 1928 г. принят за 100)

СССР	218,5
Капиталистический мир	67
В том числе: США	57
Англия	89
Германия	57
Франция	74

В этих цифрах две полярные тенденции развития выступали со всей очевидностью.

Экономический кризис имел последствием резкую перемену в настроении и поведении мировой буржуазии. Ее уверенность в своем будущем сменилась страхом перед завтрашним днем. Ее прежний «либерализм» уступил место озверелой реакции. Теперь мировая буржуазия уже не соблюдала даже внешних аппарансов благовоспитанности; напротив, империалисты различных стран вели друг с другом бешеную борьбу за свои «национальные» интересы. А в среде каждой национальной буржуазии шла ожесточенная драка между отдельными группами, трестами, концернами, банками. Внутренние противоречия, свойственные капиталистической системе, в обстановке экономического кризиса 1929-1933 гг. достигли высшего напряжения.

В такой обстановке Лига Наций решила созвать в Лондоне Вторую Мировую экономическую конференцию. Ее целью было облегчить капиталистическому миру поиски выхода из кризиса, что в ситуации 1933 г. было делом довольно безнадежным. «Правда» не случайно озаглавила спою передовую статью, посвященную открытию лондонской конференции, «Квадратура круга»[67].

Под давлением широких слоев (в том числе и буржуазных) правящие круги капиталистических стран вынуждены были предпринять шаги, носящие хотя бы видимость попытки утихомирить свирепствовавшую экономическую бурю. Не все буржуазные лидеры были единодушны в данном вопросе. Некоторые — в особенности руководители американской буржуазии — относились к идее Мировой экономической конференции скептически, или даже отрицательно (о причинах этого речь будет ниже). Другие, и прежде всего Макдональд, тогдашний премьер «коалиционного», а по существу консервативного правительства Англии, были горячими сторонниками конференции, ибо рассчитывали с ее помощью проделать ряд маневров экономического и политического характера. Поскольку в эти годы Англия и Франция являлись фактическими хозяевами Лиги Наций, аппарат последней и был приведен в движение для созыва Мировой экономической конференции.

Непосредственная подготовка этой конференции началась в январе 1933 г.: эксперты 17 стран, среди которых, однако, не было представителей СССР, приступили к выработке «рекомендаций» для будущего экономического совещания. Задача была нелегкая, ибо экспертам нужно было найти единую линию в таких сложных вопросах, как вопросы таможенных тарифов, военных долгов, валют, цен, рынков. После длительных прений эксперты все-таки выработали так называемый проект порядка дня, который в дальнейшем и лег в основу работ лондонской конференции. Общая тенденция названного документа лучше всего характеризовалась следующими словами, взятыми из его текста: «В процессе движения в сторону экономического успокоения в Лозанне было подписано перемирие. Лондонская конференция должна нам дать мирный договор. Если это не удастся, мир несомненно пойдет путями национальной автаркии, которые резко противоречат путям нормального экономического развития. Такой выбор должен будет потрясти до основания всю систему международных финансов, понизить общий уровень благосостояния и создать условия, при которых нынешняя социальная система едва ли сможет уцелеть».

Нельзя не признать, что эксперты 17 стран сознавали серьезность положения, в котором находился капиталистический мир однако они были бессильны в устранении его болезней. В их «аптеках» не было лекарств для лечения этих недугов.

Открытие лондонской конференции было намечено на 12 июня 1933 г., и как раз накануне этого произошли события, которые, по сути дела, предопределили провал конференции.

Самым важным из этих событий было провозглашение Франклином Рузвельтом, приступившим 4 марта 1933 г. к исполнению обязанностей президента, так называемого нового курса в целях борьбы с кризисом. Я не могу здесь останавливаться на общей характеристике экономической политики Рузвельта и ограничусь лишь тем, что имеет непосредственное отношение к судьбам экономической конференции в Лондоне. Первым шагом Рузвельта по пути «нового курса» была сознательно проводимая и, конечно, контролируемая инфляция. Доллар отошел от золотого стандарта, и его ценность стала искусственно понижаться. Таким путем Рузвельт рассчитывал добиться: а) повышения конкурентоспособности американских товаров на мировом рынке в борьбе с товарами других стран, прежде всего с английскими; б) облегчения долгового бремени американских фермеров, голоса которых сыграли важную роль при избрании Рузвельта президентом.

Здесь важно подчеркнуть, что начатая Рузвельтом инфляция и ранее обрекала на провал лондонскую конференцию, ибо проблема стабилизации валют как меры борьбы с кризисом должна была занять на конференции одно из ведущих мест. Рузвельт меньше всего хотел, чтобы его свобода действий в вопросе об американской валюте была как-либо ограничена. Именно поэтому правительство США желало, чтобы лондонская конференция вообще не состоялась или была отсрочена на долгое время. Но так как большинство европейских держав, в особенности Англия, твердо настаивало на созыве Мировой экономической конференции, правительство США вопреки своему желанию вынуждено было согласиться и послать в Лондон делегатов. Однако общее отношение Рузвельта к конференции оставалось отрицательным, и именно он, как увидим ниже, нанес конференции смертельный удар.

К моменту конференции чрезвычайно обострилась также проблема межсоюзных военных долгов. В ходе первой мировой войны США оказывали державам Антанты большую финансовую помощь. По окончании войны эти державы были должны Соединенным Штатам в общей сложности 11330 млн. долларов (цифры американского министерства финансов на 1921 г.), в том числе Англия — 4 675 млн., Франция — 3 717 млн. В начале 20-х годов между США, с одной стороны, Англией и Францией — с другой, были заключены соглашения об уплате долгов военного времени с рассрочкой на 60 лет.

Вплоть до 1932 г. обе державы аккуратно вносили причитавшиеся с них ежегодные суммы, которые в большей своей части покрывались репарациями, получаемыми Англией и Францией с Германии. Таким образом, английские и французские долги американцам в основном платили немцы. Когда, однако, в 1930 г. Германия, воспользовавшись наступившим мировым кризисом прекратила выплату репараций, Англия и Франция оказались перед необходимостью покрывать долги из собственных ресурсов. Это вызвало в обеих странах серьезные  внутренние осложнения, и правительства Англии и Франции потребовали от правительства США моратория. Американские империалисты не хотели идти ни на какие уступки. Между сторонами назревал острый конфликт. Чтобы несколько разрядить атмосферу, правительство Макдональда в конце 4932 г. сделало «символический» взнос по долгам, заплатив США 10 млн. долларов вместо полагавшихся 75. Французское же правительство, во главе которого в то время стоял Эррио, не сделало даже этого: оно но уплатило ни копейки. При подготовке лондонской конференции Англия и Франция настаивали на внесении в повестку дня вопроса о межсоюзнических долгах, доказывая, что без его урегулирования невозможно вести эффективную борьбу против кризиса. США категорически возражали. Они даже грозили не участвовать в конференции. В конце концов был достигнут компромисс: вопрос о долгах был снят с повестки дня, и США на этом условии согласились принять участие в конференции.

Далее. Франция незадолго до лондонской конференции произвела очередное повышение своих таможенных пошлин, что прежде всего было направлено против США и Англии.

Германия за три дня до открытия конференции объявила о моратории трансфера по уплате своих различных (нерепарационных) обязательств в отношении других держав; в первую очередь это касалось США, Англии и Франции.

Наконец, Япония накануне конференции выступила с решительными протестами против английских мероприятий в Индии и некоторых других британских владениях, мероприятий, имевших целью противодействовать японскому демпингу на Дальнем и Среднем Востоке. Так как правительство Макдональда осталось глухим к этим протестам, то 13 июня, на другой день после открытия лондонской конференции, организации японских текстильных фабрикантов начали бойкот индийского хлопка. Обо стороны усиленно готовились к проведению экономической войны.

Если ко всему вышесказанному прибавить, что к июню 1933 г. женевская конференция по разоружению бесплодно наседала уже почти полтора года и была близка к полному краху и что подписанный в марте 1933 г. антисоветский пакт четырех (Англия, Франция, Германия, Италия) в силу глубоких противоречий между его участниками никак не мог дойти до стадии ратификации (он так и не был ратифицирован), то картина положения в капиталистическом мире к моменту открытия лондонской конференции станет совершенно ясной. Общий кризис капитализма, усугубленный мировым экономическим кризисом 1929-1933 гг., делал свое разрушительное, дело и заранее минировал почву под ногами конференции.

Ход конференции

12 июня 1933 г. Мировая экономическая конференция открылась в большом, красивом зале Геологического музея в Кенгсингтоне. Английские хозяева позаботились о том, чтобы эта процедура была обставлена с большой помпой и торжественностью. Было много знатных гостей, много юпитеров, много фотографов, много художников, много приветствий и пожеланий успеха. Несмотря на все усилия Макдональда, атмосферы приподнятости создать но удалось, однако справедливость требует сказать, что в первый день участники конференции испытывали несомненный интерес и любопытство: что-то из этого выйдет?

На конференции присутствовало около 1500 делегатов от 66 стран. В противоположность женевской конференции в Лондон приехали официальные представители правительств. «Общественность» была исключена: в 1933 г. мировой буржуазии было не до либерализма. И каждое правительство послало на конференцию наиболее крупных деятелей. Так, в составе английской делегации были министр финансов Невиль Чемберлен (глава делегации), Саймон, Ренсимен, Томас, лорд Хейлшем, Канлиф-Листер; в составе американской делегации — министр иностранных дел Хэлл (глава делегации), Мортентау, Питман; в составе французской делегации — премьер-министр Даладье (глава делегации) и Эррио; в составе германской делегации — министр иностранных дел Нейрат (глава делегации), Шахт, Гугенберг. Итальянскую делегацию возглавлял министр финансов Юнг, японскую — виконт Исии, турецкую — министр иностранных дел Арас, шведскую — министр иностранных дел Сандлер, румынскую — министр иностранных дел Титулеску, чехословацкую — министр иностранных дел Бенеш, австрийскую — премьер-министр Дольфус. От британских доминионов присутствовали Брюс (Австралия), Беннет (Канада), генерал Сматс (Южная Африка), Де Валера (Ирландия). Лигу Наций представлял ее Генеральный секретарь Авеноль. Председательствовал на конференции Макдональд. Под сводами зала Геологического музея собрался весь «цвет буржуазной мысли и действия». Естественно, что все присутствовавшие на конференции и многие миллионы людей за стенами конференции с нетерпением ожидали, как же этот высокий ареопаг разрешит вопросы мирового порядка.

Делегации буржуазных правительств были очень многочисленны. С делегатами приехал большой обслуживающий штат — эксперты, советники, секретари, машинистки и т.д. Со многими делегатами были их жены и дети. В общей сложности набралось 7-8 тыс. человек, которые заполонили лучшие лондонские отели и стали предъявлять английским хозяевам самые разнообразные требования и претензии. Одни хотели увеселений, другие — осмотра лондонских достопримечательностей, третьи — экзотических товаров из отдаленных районов Британской империи. Но больше всего делегаты и их окружение стремились «себя показать и других посмотреть». Для этого они с успехом использовали мюзик-холлы, магазины, парки, музеи и картинные галереи, а главное — многочисленные приемы, которые устраивали в связи с конференцией британское правительство и крупнейшие английские аристократы и богачи. В день открытия конференции, 12 июня, Макдональд дал грандиозный обед для делегатов и их жен. Таких обедов на протяжении конференции было устроено еще несколько.

В противоположность делегациям капиталистических стран советская делегация состояла всего из четырех человек: М. М. Литвинова (глава делегации), В. И. Межлаука (заместитель главы делегации), посла СССР в Англии И. М. Майского и торгпреда СССР в Англии Л. В. Озерского. Советская делегация была самой малочисленной из делегаций, представленных на конференции, однако удельный вес ее был чрезвычайно велик. Этот вес определялся не числом делегатов, а значением и мощью той страны, которую они представляли. В зале Геологического музея происходило столкновение двух миров: капиталистического и социалистического. Формально соотношение сил было 4 против 1500. Однако за спиной этих 4 стояли великий народ, великая страна строившая социализм. Это придавало советской делегации совершенно исключительное значение, которое признавали даже враги, хотя они и не любили об этом говорить. Советская делегация была единственной, выступившей на конференции с ясной и практической программой действия, и пришла она к концу конференции далеко не с пустыми руками. Однако атмосфера вокруг советской делегации в ходе всей конференции была очень, напряженной:  в ней смешивались вражда, любопытство и невольный респект. В то время большой близостью отличались советско-турецкие отношения, но и Арас не решался слишком открыто показывать свое доброе отношение к СССР. Все остальные делегаты отличались друг от друга лишь степенью откровенности в выражении своих антисоветских чувств. Особенно враждебно была настроена английская делегация: ведь как раз в этот период между Англией и СССР происходила торговая война в связи с делом «Метро-Виккерс». Враждебность англичан иногда находила совершенно карикатурное выражение. Помню такой случай.

Собирались гости на первый официальный обед, устроенный Макдональдом 12 июня. Народу было масса, и многие не знали в лицо друг друга. В общей сутолоке леди Хейлшем, жена английского военного министра, столкнулась с женой М. М. Литвинова. Айви Вальтеровна Литвинова знала, с кем говорит, но леди Хейлшем но догадывалась, кто ее собеседница. Родной язык А. В. Литвиновой — английский, и леди Хейлшем вообразила, что перед ней стоит англичанка или, может быть, приезжая из какой-нибудь части Британской империи. С несколько наигранным благодушием леди Хейлшем воскликнула:

— Здравствуйте! Приветствую вас в Лондоне… Мне так нравится ваше лицо! Мне так хочется, чтобы мы стали друзьями! Не важно, кто вы и кто я. Мы здесь на Мировой экономической конференции и делаем одно общее дело.

Айви Вальтеровна, улыбаясь, ответила:

— Очень хорошо, будем друзьями.

Затем в течение нескольких минут обе женщины оживленно разговаривали о событиях дня и о предстоящем обеде. Леди Хейлшем пригласила новую знакомую приехать на следующий день к себе домой. Под конец леди Хейлшем сказала:

— Давайте представимся друг другу. Я леди Хейлшем. Айви Вальтеровна ответила.

— А я мадам Литвинова.

Эффект был потрясающий. Леди Хейлшем окаменела, глаза ее расширились, затем, не говоря ни слова, она бросилась прочь от А. В. Литвиновой, точно от зачумленной.

Возвращаюсь, однако, к конференции. Вступительное слово на первом заседании произнес Макдональд. Речь его была выдержана в столь свойственном ему стиле церковной проповеди и состояла сплошь из общих, ничего не значивших слов. В частности, — и это было в высшей степени характерно — он совершенно не упомянул в связи с проблемой кризиса о вопросах труда. Зато, вопреки предварительному соглашению с американцами, Макдональд довольно подробно остановился на проблеме межсоюзных долгов, что крайне неприятно подействовало на делегацию США.

Никаких других «больших» выступлений в этот день не было. Заседание 12 июня носило по преимуществу формальный характер. 13 июня начались общие прения, продолжавшиеся три дня.

Первым выступил Даладье. Представляя страну, которая в момент конференции еще сохраняла золотую валюту, Даладье призвал конференцию положить конец валютной войне и повсюду вернуться к золотому стандарту. В качестве средства борьбы с кризисом французский премьер министр предложил заключить международное соглашение об общем сокращении производства и введении 40-часовой рабочей недели. В заключение Даладье воскликнул: «Если сотрудничество между нациями не будет достигнуто, все народы окажутся в пропасти!»

Итальянский министр финансов Юнг также высказался за стабилизацию валют на основе золотого стандарта и особенно подчеркнул важность устранении барьеров для международной торговли, имея в виду прежде всего высокие тарифы США. По примеру Макдональда Юнг, вопреки заключенному ранее соглашению с американцами, подробно осветил вредные последствия неурегулированности проблемы межсоюзных долгов.

Представитель Японии Исии в общем держался в рамках высказываний двух предыдущих ораторов, но особенное внимание обратил на существование барьеров в торговле, сославшись на пример Индии, запретившей импорт японских товаров.

Нейрат, выступив от имени гитлеровской Германии, пытался «разжалобить» членов конференции, описывая тяжелое положение своей страны, что, впрочем, не имело большого эффекта. Он считал, что основной задачей конференции является разрешение кредитно-финансовой проблемы, т. е. предоставление Германии крупных займов из-за границы.

Невиль Чемберлен признавал необходимым стабилизировать валюты на базе золотого стандарта, но предлагал осуществить это не сразу, а постепенно. Он рекомендовал различные меры в целях повышения оптовых цен и требовал снижения таможенных тарифов во всех странах, кроме Великобритании, под тем предлогом, что последняя в результате оттавских решений еще только начинала свое таможенное «вооружение». Она сильно отстала в этом отношении от США, Франции и других держав, говорил Чемберлен, а потому нуждалась не в тарифном разоружении, а в тарифном довооружении.

Характерным было то, что глава американской делегации Хэлл произнес речь, столь туманную и неясную, что никто не понял, чего он хотел. Было очевидно, что по соображениям, о которых говорилось выше, США стремились сохранить за собой полную свободу действий.

Во время общих прений выступило еще несколько десятков ораторов, представлявших капиталистические страны второго и третьего рангов, но ничего нового ими высказано не было. Все они следовали стилю Макдональда, склоняли во всех падежах такие выражения, как «добрая ноля», «сотрудничество народов», «благо народов всего мира» и пр., но все это была лишь парадная шумиха: в выступлениях не чувствовались ни воля к действию, ни понимание истинного положения вещей.

В общем и целом речи представителей капиталистического мира обнаружили полный сумбур в их головах и полную беспомощность в поисках выхода из кризиса. Не случайно по мере развития прений интерес к ним среди делегатов падал, и зал Геологического музея все больше пустел. К концу прений была типичной такая картина: в зале заседаний — несколько десятков скучающих делегатов (из 1500!), на журналистской трибуне — несколько скучающих корреспондентов, а за столом президиума — с унылым видом председательствующий Макдональд. Главная масса членов конференции — в кулуарах. Важнейший аттракцион — буфет, на устройство которого английские хозяева не пожалели усилий. Еще задолго до открытия конференции организаторы буфета установили контакт с находившимися в Лондоне иностранными посольствами и консульствами (к нам, впрочем, не обращались) и, пользуясь их указаниями, подобрали поваров, кушанья и напитки на вкус всех наций, представленных на конференции. Не удивительно, что теперь, в обстановке все более сгущавшейся скуки в зале заседаний, буфет конференции стал ее центром.

Легко понять, какой огромный эффект в этой атмосфере уныния и безнадежности произвело выступление М. М. Литвинова, отражавшее квинтэссенцию политики Советского правительства. Он выступил 14 июня, на третий день после открытия конференции. В короткой, но полной глубокого содержания речи советский нарком подчеркнул, что «благодаря особенностям экономической структуры» нашей страны «мировой кризис ни в коей мере не может влиять и не влияет на непрерывный подъем ее экономической жизни».

Приведя далее ряд фактов и цифр в подтверждение своего положения, М. М. Литвинов по поручению Советского правительства предложил два важных мероприятия.

1. Заключение пакта об экономическом ненападении между всеми странами. Советский нарком напомнил, что он уже выдвигал проект такого пакта в Женеве, но, «к сожалению, — не без сарказма добавил М. М. Литвинов, — этот проект сам подвергся нападению и был заточен в одну из темниц — в комиссию Лиги Наций». Представитель СССР предлагал теперь «освободить проект из заточения», обсудить и принять его на Мировой экономической конференции.

2. Рассасывание мировых запасов, давящих на рынок, и повышение загрузки предприятий, производящих средства производства, с помощью новых заказов. В пояснение М. М. Литвинов заявил: «…Советское правительство… могло бы разместить в ближайшее время за границей заказов на сумму примерно в 1 миллиард долларов. Чтобы быть конкретнее, скажу, что Советский Союз мог бы поглотить в ближайшее время приблизительно на 100 миллионов долларов цветных металлов, на 200 миллионов долларом черных металлов, примерно на 100 миллионов долларов текстильного, кожевенного сырья и каучука, примерно на 400 миллионов оборудования, включая железнодорожное оборудование на 100 миллионов долларов, примерно  на 35 миллионов долларов сельскохозяйственных товаров, включая и племенной скот, на 50 миллионом долларов таких потребительских товаров, как чай, какао, кофе и сельди, на 50 миллионов долларов новых судов, преимущественно для промышленных целей, как-то: рыболовные, землечерпалки и т. д. Значение этих цифр станет более очевидным, если я скажу, что в случае реализации этих заказов они составят для таких металлов, как алюминий и никель, медь и свинец, от 25 до 60%, а для некоторых из упомянутых потребительских товаров — до 100% существующих мировых запасов, для машинного оборудования — примерно одну треть годового мирового экспорта, а для судов — 100% всего мирового производства прошлого года»[68].

15 июня советской делегацией в соответствии с инструкциями правительства СССР всем участникам конференции был роздан следующий проект резолюции: «Правительства, представленные на денежной и экономической конференции, имея в виду цели, которые ставит себе резолюция организационного комитета от 12 мая с. г. об экономическом перемирии, и стремясь к максимально полному обеспечению эффективности этого перемирия, соглашаются отменить взаимно, независимо от причин их установления, все введенные ими ранее и действующие ныне законодательные и административные мероприятия, имеющие характер экономической агрессии и дискриминации, как-то: специальные пошлины, установленные для товаров, происходящих из какой-либо одной страны, затрет или особые условия ввоза и вывоза из какой-либо страны и в страну и бойкот торговли с какой либо страной»[69]. А 20 июня советская делегация предложила конференции проект «Протокола об экономическом ненападении», выдержанный в стиле вышеприведенной резолюции[70].

Впечатление, произведенное выступлением представителя СССР, было огромно. Когда Макдональд объявил, что слово предоставляется М. М. Литвинову, зал Геологического музея быстро наполнился делегатами и гостями. Советского наркома приветствовали аплодисментами. Речь его была выслушана с напряженным вниманием. Сообщение о готовности Советского правительства сделать за границей закупки на 1 млрд. долларов вызвало среди делегатов большое оживление. Когда М. М. Литвинов кончил, снова раздались аплодисменты, но гораздо более шумные, чем вначале. Успех выступления советского делегата был несомненен. Еще бы! Это было первое на конференции конкретное, практически осуществимое предложение в целях борьбы с кризисом. Оно действовало как порыв свежего ветра, ворвавшегося в затхлую атмосферу беспредметной болтовни.

Однако из всех делегаций только представители Турции, Ирландии и Польши заявили о поддержке советской позиции, в частности советского предложения о пакте экономического ненападения. Все остальные делегации молчали: представители крупных империалистических держав были принципиально враждебны такому пакту и опасались, как бы перспектива выгодных сделок с СССР не внесла раскола в антисоветский фронт, а делегаты малых капиталистических стран боялись окрика со стороны своих «старших партнеров».

Печать реагировала на речь М. М. Литвинова весьма активно. Правая пресса старалась изобразить ее как чисто агитационный трюк «советской пропаганды». «Дейли экспресс» называла предложения М. М. Литвинова «советской ловушкой для Макдональда». Парижская «Матэн» сравнивала Литвинова с фокусником, который «надувает публику», заявляя: «Вы не можете сбыть свои запасы, но я могу купить их у вас за миллиард долларов. Давайте, я покупаю». Немецкая «Франкфуртер цейтунг» отказывалась признать советские предложения «серьезным фактором для решения проблем конференции». Американская «Нью-Йорк геральд трибюн» расценивала выступление Литвинова лишь как маневр, имеющий целью «нанести удар по британскому эмбарго».

Либеральная печать признавала серьезность советских предложений. Так, «Ньюс кроникл» сравнивала выступление Литвинова с «ударом молнии». «Манчестер гардиан» отмечала благоприятный прием, который речь Литвинова встретила в зале Геологического музея и за его пределами. Итальянская «Месанджеро» писала: «Исключительный интерес представило выступление главы советской делегации. Литвинов говорил ясно и точно и дал доказательства своего стремления к искреннему сотрудничеству в экономической области». Американская «Нью-Йорк таймс» констатировала, что «ни речь Чемберлена, ни речь Эппа не взволновали конференции» и что «потрясающее впечатление на конференцию» произвело то место в речи Литвинова, где он нарисовал перед делегациями реальную возможность торговых сделок»[71].

Вечером 15 июня общие прения закончились и был принят порядок дня работы конференции, включавший вопросы о валютной и кредитной политике, ценах, тарифах, ограничениях в международной торговле и т. д. Были образованы также две комиссии — экономическая и финансовая, на которые возлагалось рассмотрение всех внесенных на конференции предложений. В экономической комиссии председательствовал голландец Коляйн, в финансовой — американец Коен. СССР в экономической комиссии представлял В. И.  Межлаук, в финансовой — М. М. Литвинов. А. В. Озерский и я вошли в обе комиссии в качестве заместителей В. И. Межлаука и М. М Литвинова.

Казалось, теперь, после окончания общих прений, конференция должна была перейти в настоящей, деловой работе. Вышло, однако, совсем иначе. Дело было в том, что за скучно парадным фасадом конференции выступал подлинный хозяин положения, который творил «настоящее дело» и дергал за ниточки своих марионеток на подмостках зала Геологического музея. Этим хозяином был финансовый капитал. И как раз в тот момент, когда на конференции закончились общие прения, борьба интересов среди представителей финансового капитала различных стран достигла такой остроты, что совершенно парализовала всю работу конференции, а затем и обрекла ее на полный крах.

Меморандум Гугенберга

Решающие для судеб конференции события происходили вне конференции. Объяснения этим событиям следует искать в тех же межимпериалистических противоречиях, которые особенно обострились в период мирового кризиса 1929-1933 гг. и под знаком которых была созвана и проходила лондонская конференция.

Первый взрыв произошел 16 июня, когда один из членов немецкой делегации, лидер германских националистов, министр хозяйства гитлеровского правительства, Гугенберг, неожиданно вручил председателю экономической комиссии Коляйну меморандум, который вызвал целую бурю. Меморандум начинался цитатой из книги Шпенглера «Закат Европы» и характеризовал Германию как первую страну, начавшую борьбу против упадочничества и «низших элементов человечества». Далее в меморандуме заявлялось, что для преодоления кризиса и установления мирного сотрудничества между всеми нациями, особенно между нациями-кредиторами (читай: США, Англией и Францией) и нациями-должниками (читай: Германией), необходимо осуществить два важных мероприятия. «Первое мероприятие, — гласил меморандум, — должно состоять в предоставлении Германии колониальных владений в Африке, где Германия может провести целый ряд начинаний, никем не осуществленных. Второе мероприятие должно заключаться в предоставлении народам, лишенным пространства, новых территорий, на которых эти энергичные расы могли бы создать колонии и начать грандиозную мирную работу. Мы страдаем не от перепроизводства, но от вынужденного недопотребления. Война, революция и внутренний развал нашли свою опору в России и обширных пространствах Европы. Этот разрушительный процесс продолжается. Наш долг — положить ему конец».

Итак, германский фашизм заявил в меморандуме о своих планах: требовать от западных держав платы колониями за интервенцию против СССР. Сделано это было с таким откровенным цинизмом, что Гугенберг (а также гитлеровское правительство) сразу оказался под перекрестным огнем. Против Гугенберга ополчилась английская, французская и американская пресса. Так, например, «Таймс» назвала меморандум Гугенберга «новым германским сумасбродством», заявив, что «не может быть и речи о возвращении Германии ее прежних заморских владений». «Эко де пари» резко атаковала меморандум. «Нью-Йорк таймс» также осудила меморандум, усматривая в нем стремление Германии сорвать мировую экономическую конференцию. В том же духе высказывались и другие органы печати. В правительственных кругах западных держав не скрывали крайнего раздражения по адресу Германии.

Гитлеровское правительство пыталось изворачиваться. Глава германской делегации в Лондоне Нейрат уверял руководство конференции, что меморандум Гугенберга якобы носит личный характер и не является официальным мнением делегации. Немецкая печать также пробовала замести следы. Фашистский официоз «Фёлькишер беобахтер» поместил статью, в которой заявлял, что соображения Гугенберга, «разумеется, не могут рассматриваться как политический шаг официальных германских инстанций». В связи с этим гитлеровская газета наговорила много слов о «свободе дискуссий», о праве каждого индивидуума выражать собственное мнение и в заключение обрушилась на «враждебную Германии прессу в Лондоне и Париже», которая делает «в высшей степени недобросовестную попытку обременить научную атмосферу Мировой экономической конференции политическими страстями» .

Однако никакие отговорки не могли помочь Гитлеру. Как бы ни были сильны антисоветские настроения правительств Англии, Франции и США, угроза их собственным колониальным владениям, прозвучавшая со страниц меморандума Гугенберга, вынудила «демократические державы» резко выступить против претензий германского фашизма. Тем более, что в Лондоне очень скоро узнали некоторые любопытные подробности. Оказалось, что Шахт был соавтором Гугенберга и что самый меморандум был предъявлен с ведома и благословения Гитлера. Это был пробный шар нового германского правительства, которому лишь по соображениям осторожности была придана форма «личного выступления» Гугенберга.

СССР решительно атаковал меморандум Гугенберга. 22 июня Советское правительство заявило в Берлине официальный протест против меморандума. В протесте указывалось, что подобные акты находятся и полном противоречии с обязательствами, принятыми на себя германским правительством по советско-германскому договору 1926 г. о дружбе и нейтралитете.

М. М. Литвинов сразу же после вручения германского документа Коляйну дал в Лондоне интервью корреспонденту «Правды». В интервью советский делегат не без сарказма заявил, что в тяжелой атмосфере, создавшейся на конференции, «может быть, и требовался некоторый элемент забавности, который авторы меморандума и хотели конференции доставить». Германские представители, сказал М. М. Литвинов, хотели, вероятно, «получить у конференции мандат на монопольное использование» больших возможностей советского рынка, о которых он говорил в своем выступлении на конференции. Благодаря меморандуму Гугенберга, подчеркнул под конец советский нарком, германское правительство стало «посмешищем» всего мира»[72].

Демьян Бедный на страницах «Правды» писал:

Гугенберг немного значит:

Сумасшедший. Важность в том:

За его спиной чудачит

Сумасшедший целый «дом»…

Тех, чьи буйные замашки

Мировую сеют брань,

От смирительной рубашки

Отделяет только грань!

Вместе с тем советская печать заявляла: «Нужно сказать этим фашистским шутам, что есть предел для всякого донкихотства»[73].

Перекрестный огонь, под который попало германское правительство, не остался без практических последствий. Гитлеровцам пришлось отступить. Гугенберг был дезавуирован, отозван из Лондона и 1 июля вышел из состава германского правительства. Шахт и Нейрат спешно выехали в Берлин «для консультаций». Немецкая делегация на лондонской конференции внезапно «растаяла», и в течение нескольких дней ее представляли никому не известные фигуры. Потом Нейрат и Шахт вернулись, но уже с сильно изменившимся настроением.

Американская «бомба»

Германская «бомба» не сыграла серьезной роли в судьбах конференции. Она взорвалась, как зловонная хлопушка, но порожденное ею волнение очень быстро улеглось. Неизмеримо большее значение для судеб конференции имела другая «бомба» — американская, начиненная взрывчатой смесью из двух вопросов: долги и валюта.

15 июня 1933 г. наступал срок очередных платежей Англии и Франции по военным долгам. Обоим правительствам приходилось спешно, в обстановке только что начавшейся Мировой экономической конференции, решить вопрос: что же делать? За кулисами конференции происходили горячие споры. Одни считали, что в связи с работой конференции нужно в виде исключения заплатить данный взнос полностью. Такой жест, аргументировали сторонники этого взгляда, вызовет благоприятную реакцию в США и облегчит соглашение с американцами по различным вопросам, стоящим в порядке дня конференции. Другие говорили, что Рузвельт ни при каких условиях не пойдет сейчас на стабилизацию валют, и, стало быть, центральная проблема конференции все равно не сможет быть удовлетворительно разрешена; стоит ли при таких условиях тратить крупные суммы на покрытие очередного взноса? Борьба мнений была долгая и упорная, но конец был очень прост: Франция опять ничего не уплатила, а Англия решила вновь сделать «символический» взнос, т. е. уплатить 10 млн. долларов вместо полагавшихся 75. Позиция Лондона и Парижа в вопросе о долгах вызвала новый прилив раздражения за океаном и сделала еще более затруднительным какое-либо соглашение по вопросу о валюте.

В самом деле, с первых же дней конференции в Лондоне начались совещания банкиров трех стран — США, Англии и Франции но вопросу о стабилизации валют. При этом сразу наметились три точки зрения: 1) французы требовали восстановления золотого паритета важнейших валют, поскольку франк еще оставался на золотой основе; 2) американцы по уже известным соображениям категорически возражали против всякой стабилизации доллара в ближайшее время; 3) англичане предлагали известный компромисс между французской и американской позициями. Лондонские финансисты высказывались за «каучуковую» стабилизацию валют, т. е. за установление в настоящий момент временной стабилизации на определенном уровне с тем, что в дальнейшем к ней будут сделаны необходимые «поправки» в зависимости от хода событий.

15 июня вечером на совещании банкиров было достигнуто известное соглашение в духе английской точки зрения, и вслед за тем американская делегация внесла соответственный меморандум в финансовую комиссию экономической конференции. Как только сведения об этом просочились на нью-йоркскую биржу, там началось быстрое падение ценностей. 11 июня индекс 20 руководящих акций составлял 72,2, а 18 июня уже только 66,6. Точно так же цена пшеницы за бушель упала с 92,4 до 85,4 цента. Это вызвало резкую реакцию со стороны Рузвельта, который увидел в лондонском компромиссе банкиров опасность для всей своей инфляционной политики. Президент решил немедленно действовать.

В ночь с 20 на 21 июня американская делегация получила новые инструкции из Вашингтона. Все члены делегации были разбужены, и в отеле, где они помещались, состоялась экстренная «конференция в пижамах» (как назвали это собрание лондонские газеты). Рузвельт категорически возражал против всякой валютной стабилизации, и на следующий день американская делегация взяла назад свой меморандум из финансовой комиссии, одновременно опубликовав официальное заявление, в котором, между прочим, говорилось: «Американское правительство в Вашингтоне считает, что меры в целях временной временной стабилизации валют являются сейчас несвоевременными. Американское правительство полагает, что его усилия, направленные на подъем цен (с помощью инфляции. — И. М.), являются наиболее важным вкладом, который оно может сделать для борьбы с кризисом».

Получился большой конфуз, а вместе с тем экономический конференции был нанесен тяжелый удар. Одновременно пресса Херста в США, обращаясь к американским делегатам в Лондоне, стала изо дня в день призывать: «Покупайте чемоданы! Возвращайтесь в Вашингтон!»

В такой обстановке сколько-нибудь продуктивная работа конференции, конечно, была совершенно невозможна. Правда, внешне работа продолжалась. Комиссии заседали и образовывали подкомиссии: кроме двух первоначально созданных комиссий — экономической и финансовой, — возникло еще семь подкомиссий по отдельным вопросам. На заседаниях комиссий и подкомиссий выступали делегаты конференции и обсуждали те или иные проблемы, относившиеся к порядку дня. Однако все чувствовали: это лишь игра теней, не имеющая никакого практического значения. И все понимали, что если США не изменят своей позиции по валютному вопросу, то конференция будет сорвана. В предвидении такой возможности правительства капиталистических стран стали маневрировать, стремясь свалить друг на друга ответственность за провал конференции. Эти махинации еще на несколько времени отсрочили формальный крах конференции. Макдональд как главный инициатор лондонского совещания прилагал все усилия к тому, чтобы найти какой-либо выход из тупика, и с этой целью вел переговоры с Рузвельтом. Последний, также искавший какого-либо «приличного» обряда погребения для конференции, отправил в Лондон своего друга и ближайшего советника профессора Моллея для изыскания какого-либо компромисса в вопросе о стабилизации валют. До приезда Моллея американская делегация фактически отстранилась от работ конференции, что еще более расстроило весь механизм последней. Как раз в эти дни один журналист, и разговоре со мной касаясь создавшегося положения,с усмешкой бросил: «Экономическая конференция живет на кислороде». Это было сказано очень метко.

1 июля в Лондон прибыл наконец Моллей. Состоялось новое совещание банкиров и экспертов. Под давлением европейской обстановки, опасаясь, что ответственность за срыв конференции будет возложена на США, Моллей пошел на известные уступки и согласился на проведение некоторых мероприятий, способных временно замедлить обесценение доллара. Он сообщил об этом в Вашингтон, однако Рузвельт категорически отверг и этот второй компромисс по валютному вопросу. 2 июля Рузвельт опубликовал декларацию, в которой заявил, что сейчас не время заниматься вопросом стабилизации и что внутренние мероприятия каждой страны по борьбе с кризисом гораздо важнее, чем какие-либо международные соглашения по этому вопросу. Моллей был таким образом дезавуирован президентом и поспешил уехать домой.

День 2 июля явился по существу днем окончательного краха конференции, ибо без стабилизации валют (хотя бы временной и «каучуковой») обсуждение всех остальных вопросов порядка дня становилось совершенно бессмысленным. Это чувствовали и понимали все.

Вечером 2 июля М. М. Литвинов в разговоре со мной сказал: «Конференция умерла, пора ехать в Москву. Надо вот только закончить начатые переговоры».

Победа советской дипломатии

М. М. Литвинов не случайно упомянул о «начатых переговорах». Воспользовавшись приездом в Лондон на конференцию министров иностранных дел многих держав, советская дипломатия решила предпринять важный шаг в целях обеспечения безопасности СССР.

Начиная с 1925 г. СССР заключил целый ряд двухсторонних пактов о ненападении с другими державами (Турцией, Германией, Польшей, Финляндией, Эстонией, Латвией, Литвой, Францией, Китаем), в которых обе стороны обязывались воздерживаться от актов агрессии друг против друга. Однако что означает понятие агрессия»? Точного определения агрессии в международном праве никогда не существовало, и это представляло большую опасность с точки зрения интересов нашей страны. В самом деле, чего стоил договор о ненападении, если с помощью различных юридических толкований «агрессия» могла превратиться в «неагрессию».

Естественно, что Советское правительство было заинтересовано в точном определении понятия «агрессия».

В 1931 г., накануне одного из своих отъездов в Женеву, М М. Литвинов решил найти такое определение. «Я вызвал к себе руководителей  экономическо-правового отдела НКИД, — как-то рассказывал он мне, — и предложил им составить точный список причин и поводов войн, происходивших в Европе за минувшие 200 лет. Когда это было сделано, я подверг анализу приведенные причины и поводы. Выяснилось, что некоторые причины и поводы, игравшие в прошлом крупную роль, для наших дней совершенно устарели… Ну, например, династические войны. Из общего списка я извлек те причины и поводы, которые сохранили свое значение и сейчас, и внес их в особый список. Имея перед глазами этот список, я и сформулировал проект конвенции об определении агрессии, который затем предложил на утверждение Советскому правительству. Наше правительство утвердило его».

Тогда М. М. Литвинов внес советский проект конвенции об определении агрессии на конференцию по разооружению. Конференция, конечно, его не приняла, а похоронила в одной из своих многочисленных комиссий. Теперь в Лондоне М. М. Литвинов с санкции Советского правительства решил добиться цели, хотя бы и на несколько более узкой основе. В Женеве речь шла о принятии  определения агрессии всей конференцией по разоружению. В Лондоне вопрос ставился иначе: на этот раз речь шла о принятии определения агрессии лишь группой государств, по преимуществу соседей СССР. М. М. Литвинов сразу же приступил к практическим действиям и во второй половине июня развернул энергичные переговоры с официальными представителями намеченных заранее государств, присутствовавших на Мировой экономической конференции.

К началу июля переговоры в основном были закончены. Мы стали готовить акт подписания соответствующего дипломатического документа, которое должно было состояться в здании советского посольства. Печать была извещена о предстоящем событии. Самое подписание произошло в три приема: 3, 4 и 5 июля 1933 г.

3 июля конвенция была подписана между СССР и его западными и южными соседями — Эстонией, Латвией, Польшей, Турцией, Ираном и Афганистаном. Литовский посланник к 3 июля еще не успел получить необходимых полномочий от своего правительства. Финляндия не подписала конвенцию по причинам политического характера: антисоветские элементы в этой стране, усиленно вдохновляемые из-за рубежа, всячески старались задержать присоединение Финляндии к конвенции по определению агрессии.

4 июля конвенция была подписана между СССР и странами Малой Антанты — Югославией, Румынией и Чехословакией. 5 июля конвенцию подписали СССР и Литва.

Самый текст конвенции в основном везде был идентичным. Но в документе, подписанном с державами Малой Антанты, имелась одна статья, отсутствовавшая и соглашении, подписанном с соседями СССР. Эта статья гласила: «Настоящая конвенция открыта для присоединения всех остальных государств. Присоединение будет давать те же права и налагать те же обязательства, что и первоначальная подпись. Заявления о присоединении будут поступать к правительству Советского Союза, которое немедленно будет извещать о них остальных участников».

Таким образом, конвенция об определении агрессии была подписана Советским Союзом с десятью государствами, из которых восемь являлись соседями СССР, а два были расположены поблизости от СССР, в Юго-Восточной Европе. Соглашение было документом большого исторического значения. Впервые в анналах истории точно и всеобъемлюще формулировалось понятие агрессии. Не подлежало ни малейшему сомнению, что конвенция об определении агрессии была новой и крупной победой советской дипломатии, содействовавшей укреплению безопасности СССР и миру во всем мире.

Конец конференции

После отъезда М. М. Литвинова из Лондона главой советской делегации остался В. И. Межлаук, и ему пришлось проводить нашу политику в обстановке все более обострявшейся агонии Мировой экономической конференции.

Да, это действительно была агония. Декларация Рузвельта от 2 июля нанесла конференции смертельный удар. В руководящих кругах конференции господствовало полное смятение. Больше всего были возмущены страны золотой валюты, и французский Президент Лебрен 3 июля выступил в Безансоне с ответом Рузвельту. Он резко критиковал американскую политику в валютном вопросе, заявив, что без стабилизации валют не может быть никакой эффективной борьбы с кризисом.

6 июля произошло заседание организационного бюро конференции для решения вопроса о дальнейших шагах. Прения носили очень бурный характер. Наметились три основных точки зрения: 1) страны золотой валюты во главе с Францией требовали немедленной отсрочки работы конференции, т. е. фактически ее немедленного роспуска; 2) Англия настаивала на продолжении конференции, но без обсуждения на ней валютных вопросов; 3) США занимали неясную, колеблющуюся позицию, но давали понять, что при известных условиях они готовы не возражать против продолжения работы конференции.

Так как ни к какому окончательному решению 6 июля прийти не удалось, вопрос о будущем конференции повис в воздухе. Всем было конечно, ясно, что конференция мертва, но вокруг обряда погребения завязалась длительная и противная мышиная возня. Руководящим мотивом политики правящих кругов Англии, Франции и США на конференции был страх, как бы их не обвинили в срыве конференции. И потому каждая из этих стран маневрировала с таким расчетом, чтобы ответственность за крах конференции не легла на ее плечи.

8 июля Рузвельт, информированный американской делегацией о настроениях в Лондоне, направил Хэллу новые инструкции, в которых предлагал продолжать конференцию и решить все вопросы порядка дня, исключая вопрос о стабилизации валют.

9 июля в Париже состоялось совещание директоров эмиссионных банков золотого блока (Франция, Италия, Голландия, Швейцария, Польша), располагавших 130 млрд. золотых франков (40% всего мирового запаса золота). На этом совещании было принято решение вести энергичную борьбу за сохранение золотого стандарта. Однако ввиду новых инструкций Рузвельта представители стран золотого блока на лондонской конференции сочли невозможным сохранять свою старую позицию с требованием немедленного роспуска конференции и тоже согласились на продолжение ее работы. 

10 июля в английском парламенте происходили дебаты по вопросу о судьбе лондонской конференции. Невиль Чемберлен, выступивший в качестве главного оратора, сделал несколько язвительных замечаний в адрес Рузвельта, но в конечном счете заявил, что конференцию надо сохранить, чтобы достичь соглашения по ряду важных вопросов, не имеющих отношения к валютной проблеме.

Советская делегация заняла следующую позицию в сложившейся обстановке: 10 июля В. И. Межлаук направил Макдональду письмо, в котором настаивал на том, чтобы в повестку дня дальнейших работ конференции при всяких условиях были включены два вопроса: а) пакт об экономическом ненападении, б) вопрос о расширении импортных возможностей отдельных стран и об условиях, при которых осуществимо это расширение[74].

В результате всех указанных обстоятельств на заседании организационного бюро 10 июля было решено продолжить работу конференции. Однако, как только была сделана попытка провести данное решение в жизнь, обнаружилось, что конференция — безжизненный труп. В самом деле, когда в финансовой комиссии конференции был поставлен на обсуждение вопрос о сотрудничестве центральных банков, делегация США сразу же наложила вето на его рассмотрение. Точно так же, как только в экономической комиссии был поднят вопрос о планировании общественных работ в международном масштабе, английская делегация решительно отказалась его обсуждать, заявив, что она является принципиальным противником подобного рода мероприятий.

Советская делегация добилась обсуждения на заседании экономической комиссии 13 июля пакта об экономическом ненападении. В. И. Межлаук выступил с обоснованием нашего предложения в духе тех мыслей, которые на пленарном заседании развивал М. М. Литвинов, и напомнил, что проект данного пакта уже выдвигался СССР в Женеве, где он внимательно рассматривался в Лиге Наций[75]. Выступление В. И. Межлаука встретило благоприятный отклик. Его поддержали (представители Турции и Ирландии. Ирландский делегат Конолли произнес при этом длинную речь, в которой резко атаковал Англию за ее политику дискриминации в отношении Ирландии. Затем комиссия единодушно решила обсудить протокол об экономическом ненападении на конференции.

Как правило, по любому вопросу в комиссиях и подкомиссиях конференции возникали столь острые разногласия между различными капиталистическими державами, что принятие каких-либо решений неизменно приходилось откладывать. Зато советской делегации нередко удавалось демонстрировать на конференции, что в мире родилось совершенно новое, не похожее ни на какие старые образцы государство, которое воплощает в себе лучшее будущее человечества. Помню, как-то раз на той же экономической комиссии В. И. Межлаук выступил с речью, в которой энергично доказывал, что расширение возможностей импорта является одним из важнейших методов борьбы с кризисом. Напомнив цифру возможных заказов СССР за границей в 1 млрд. долларов, В. И. Межлаук указал, что эта сумма представляет собой примерно ежемесячный экспорт всего мира в 1932 г. и примерно полуторамесячный экспорт всего мира в 1933 г. «Советское хозяйство, — говорил В. И. Межлаук, — успешно развивается, используя свои внутренние ресурсы. Мы производим и будем производить наше дальнейшее строительство своими собственными средствами. Однако, следуя своему принципу мирного сотрудничества с другими странами, мы готовы будем, если это будет признано взаимно выгодным на определенных кредитных условиях и при обеспечении развития нашего экспорта, расширить наш импорт в указанном выше направлении»[76]. В. И. Межлаук призвал все другие державы пойти по этому пути и наметить возможные для них максимальные цифры импорта для рассасывания мировых товарных излишков. Однако ни одна из капиталистических держав не откликнулась на предложение СССР.

К 14 июля положение дел на конференции настолько ухудшилось, что вновь собравшееся организационное бюро было вынуждено сделать окончательный вывод: закрыть Мировую экономическую конференцию 27 июля.

После этого В. И. Межлаук уехал из Лондона, и я остался главой советской делегации и фактически единственным представителем СССР на конференции, ибо торгпред А. В. Озерский как раз в это время был отвлечен спешными делами по выполнению своих непосредственных обязанностей.

Начался последний этап в жалкой истории конференции. В соответствии с указаниями организационного бюро комиссии стали подготовлять отчет о «проделанной работе». Это был сплошной фарс. Ни одна комиссия не могла похвастать соглашением ни по одному вопросу. Все они были способны лишь констатировать непримиримые разногласия среди делегатов.

В этой сумбурной обстановке, среди всеобщего уныния и безнадежности, когда члены конференции были уже заняты упаковкой чемоданов, 20 июля на столах всех делегаций в зале Геологического музея появился любопытный документ. Внешне он походил на те сотни документов, которые раздавались в ходе конференции ее секретариатом: та же бумага, тот же формат, тот же машинописный текст и тот же штамп в заголовке: «Лига Наций, финансовая и экономическая конференция». Содержание документа гласило:

«Делегация Руритании, действуя в соответствии с духом финансовой и экономической конференции, а также желая охватить работу конференции в резолюции, имеющей шансы быть единогласно принятой, предлагает следующее: а) в то время как часто подчеркивалось, что в Европе и США имеется 30 млн. безработных мужчин и женщин, нуждающихся в разнообразных предметах потребления; б) в то время как общепризнано, что в мире имеются большие запасы предметов потребления; в) в то время как все согласны, что международная торговля постепенно сокращается; г) в то время как общепризнано, что тарифные барьеры препятствуют развитию торговли и способствуют росту безработицы; д) в то время как здоровая валютная политика необходима для облегчения мировых условий, — все нации, участвующие в финансовой и экономической конференции, постановляют:

1) ограничить производство всех предметов потребления, в особенности пшеницы, сахара, чая, кофе, молока, масла, хлопка, скота, мяса; 2) уничтожить все излишки предметов потребления, которые могут быть использованы в интересах голодающих наций и безработных мужчин и женщин, а там, где излишки все-таки останутся, поднять на них цены; 3) повысить существующие тарифы в тех случаях, когда полное эмбарго является невозможным; 4) отложить всякие мероприятия для урегулирования валютной проблемы; 5) предложить правительствам не организовывать никаких общественных работ в целях помощи безработным. Далее, констатируя, что единодушные решения касательно виноградарства, болезни кокосовых деревьев и ветеринарных вопросов знаменуют собой прогресс по пути к достижению международного соглашения, возобновить работу финансовой и экономической конференции для обсуждения проблем такой же важности 1 апреля 1935 года»[77].

Эта злая шутка, авторы которой остались неизвестными, прекрасно суммировала итоги Мировой экономической конференции.

И вот наступил, наконец, последний день ее работы. Лидеры капиталистических держав приложили все усилия для того, чтобы нарядить покойницу в пышные погребальные одежды. Макдональд в своей речи заявил, что это «не конец, а лишь отсрочка» конференции. Бонне утверждал, что конференция не пыталась скрыть существующие разногласия между державами и в результате, имела «большое моральное значение», содействуя «прогрессу». Ренсимен усиленно доказывал, что конференция «проделала весьма важную исследовательскую работу». Хэлл заявил, что конференция сыграла свою роль, и выразил надежду, что в результате лондонских совещаний каждая нация теперь «примет необходимые меры — обычные и необычные — в целях повышения цен, роста занятости и улучшения деловой ситуации».

Пышный венок на гроб покойницы прислал президент Рузвельт, тот самый Рузвельт, который больше всех способствовал краху конференции. В телеграмме, присланной на имя Макдональда, он, между прочим, писал: «Народы мира (и после конференции. — И. М.) могут продолжать спокойно и откровенно обсуждать, взаимно интересующие их проблемы. Результаты не всегда измеряются количеством формальных соглашений. Они равным образом могут получиться благодаря выявлению трудностей, испытываемых каждой нацией, и методов, применяемых каждой нацией для их преодоления… Вот почему я не считаю экономическую конференцию неудачной».

Немногие трезвые высказывания (например, голландца Коляйна) о крахе конференции и вытекающих отсюда опасностях тонули в мире лицемерной успокоительной шумихи.

От имени СССР выступил я. Когда я поднялся на трибуну конференции, по залу прошло движение, а Макдональд, председательствовавший на заключительном заседании, обнаружил явные признаки беспокойства. Он имел все основания для этого, ибо моя речь должна была разорвать густую пелену лживого лицемерии, которая заволокла зал Геологического музея.

Я начал с той цитаты из подготовленного экспертами 17 стран «проекта порядка дня» конференции, которая приводилась выше, и затем поставил вопрос: что же, однако, Мировая экономическая конференция фактически сделала для заключения того «мирного» договора в экономической сфере, важность которого с такой силой подчеркивали эксперты? Советская делегация, говорил я, внесла на конференцию два предложения: 1) заключение пакта об экономическом ненападении; 2) расширение импортных возможностей различных стран. Казалось бы, Мировая экономическая конференция должно была безоговорочно голосовать за советские предложения. В действительности, однако, вышло иное. За исключением Турции, Польши и Ирландии, никто не поддержал советского пакта об экономическом ненападении. Еще меньше понимания встретило второе советское предложение — о расширении импортных возможностей. В конечном счете оно было похоронено в одной из комиссий Мировой экономической конференции.

Указав далее, что конференция «обнаружила столь жестокое обращение не только с советскими предложениями», но и с предложениями, внесенными на ее обсуждение экспертами 17 держав, я продолжал: «В самом деле, проект "порядка дня" предусматривал решение конференцией целого ряда важнейших проблем финансового и экономического  порядка — таких, как, например, стабилизации мировых валют, отмена финансовых и валютных ограничений, расширение и удешевление кредита, повышение уровня цен, понижение таможенных тарифов, обеспечение действия принципа наибольшего благоприятствования, развитие общественных работ, координация производства и обмена и т. д. Что сделано на конференции по всем этим вопросам? Ровно ничего».

Во второй половине работы конференции, когда для ее организаторов окончательно выяснилось, что обсуждение таких проблем, как стабилизация валют, торговая политика и др., по разным причинам должно быть заморожено, на первое место были выдвинуты вопросы координации производства и обмена. В течение последних недель именно они стояли в центре внимания, и многие делегации именно на этом участке работ конференции ожидали конкретных положительных результатов. «Что, однако, получилось в действительности? — говорил я — А вот что: возьмем, например, лес — обсуждение вопроса отложено до начала октября, уголь — вопрос передан совету Лиги Наций, вино — вопрос передан Международному бюро вина, молочные продукты — вопрос передан Международному аграрному институту… и т. д. и т. д. Я мог бы легко увеличить число примеров, но это едва ли необходимо.

Вся работа Мировой экономической конференции, вся работа ее многочисленных комиссий и подкомиссий на протяжении этих шести недель была глубоко проникнута одним настроением, одним стремлением: «отложить»…

Таким образом, если сопоставить задачи, сформулированные «проектом порядка дня», с теми материалами, которые в последние дни разосланы всем нам секретариатом конференции, то, отнюдь не вдаваясь в полемические преувеличения, строго следуя лишь фактам, простым реальным фактам, придется прийти к одному неизбежному заключению: практические результаты первой сессии Мировой экономической конференции оказались равными нулю…

Какой вывод можно сделать из только что перечисленных фактов?

Если следовать простой человеческой логике, то вывод отсюда можно сделать только один: противоречия, раздирающие мировую капиталистическую систему, в настоящее время зашли так далеко, что они уже не допускают хотя бы временного и хотя бы чисто внешнего примирения. Год тому назад конференция по разоружению устроила свою первую оторочку после шести месяцев работ и при этом оказалась еще в состоянии замаскировать разлагавшие ее противоречия некоторыми решениями, которые сохраняли хотя бы чисто показную видимость какого-то единства. Был фиксирован также определенный срок возобновления работ. Напротив, Мировая экономическая конференция в возрасте всего лишь шести недель обнаружила столь несомненные симптомы безнадежной старческой дряхлости, что ее организаторы вынуждены сейчас просто распустить делегатов по домам, без всяких решений и даже без определения точного срока созыва новой. Если в июле 1932 г. конференция по разоружению еще сумела совершить организованно стратегическое отступление, то в июле 1933 г. Мировая экономическая конференция закончила свои занятия беспорядочным паническим бегством».

Отметив далее, что крах конференции неизбежно приведет лишь к обострению экономической войны между различными державами, я закончил свое выступление заверением, что «как бы, однако, ни сложился ход событий, СССР будет неуклонно продолжать ту испытанную политику мира, которая составляет самую сущность советской внешней политики…[78]».

Разумеется, капиталистическая пресса пыталась замолчать это выступление, и в большинстве газет появились лишь краткие выдержки из моей речи. Но были исключения: мою речь полностью опубликовали орган шотландских лейбористов «Форвард» и… консервативная «Таймс».

Крах Мировой экономической конференции широко комментировался в мировой печати. Общая линия капиталистической прессы сводилась к тому, чтобы всячески преуменьшать значение этого факта и даже находить в работе конференции какие-то положительные моменты. Однако раздавались и более трезвые голоса. Так, в венской «Нейе фрейе прессе» 1 августа была опубликована статья Ллойд-Джорджа под заголовком «Почему провалилась экономическая конференция». Ллойд-Джордж в ней говорил: «Авторы и писатели всякого рода стремятся найти ответ на вопрос: кто, собственно говоря, является виновником ее смерти. Но важно ли вообще установить это? Если бы даже в Лондоне удалась стабилизация валюты, — что совершенно немыслимо при данных условиях, — то все же осталась бы нерешенной проблема тарифов и системы квот. Ни одна страна не могла бы внести предложения об ограничении торговли, которые были бы приемлемы для других государств… Вся конференция была похожа на телегу, все более погрязающую в болоте. Я не понимаю, почему вообще при данных условиях она была созвана[79].

Ллойд-Джордж правильно констатировал факты, но никакого выхода из положения указать не мог. Ближе к пониманию существа дела оказался Бернард Шоу «Санди кроникл» взяла у него интервью по поводу экономической конференции. В этом интервью знаменитый драматург сказал: «Провал конференции еще раз свидетельствует о факте, в котором разумные люди уже давно отдали себе отчет. Провалилась вся структура так называемого общества (капиталистического). Осталась лишь пустая скорлупа. Россия является главной свидетельницей мирового крушения. Русские справились с действительностью[80].

А вот как реагировал СССР на крах конференции. В статье «Конец лондонской конференции» «Правда» писала: «В результате Мировой экономической конференции мы наблюдаем: резкое обострение борьбы между европейскими странами-должниками и между САСШ по вопросу о межсоюзнических военных долгах; усиление торговой таможенной войны между всеми империалистическими державами; расширение валютной войны между САСШ, Англией, Японией и другими странами; обострение войны всех империалистических стран против всех за золотые запасы; развертывание конкурентной борьбы между мировыми монополистическими объединениями по вопросам о ценах, перераспределении рынков и источников сырья»[81].

В номере от 27 июля, т. е. в день похорон конференции, «Правда» поместила злую карикатуру. На рисунке была изображена трибуна с графином и колокольчиком, за которой сидел почтенный джентльмен. Он спал, положив голову на стол. Сбоку, под стеклянным колпаком, стояли кости какого-то древнего чудовища. Старик-служитель в расшитой золотом ливрее ставил такой же стеклянный колпак над трибуной со спящим джентльменом. Под карикатурой стояли слова: «Сохранить как окаменелость». Над карикатурой имелся заголовок: «Новый экспонат Геологического музея».

Все было ясно.

Возобновление торговых переговоров

Возвращаюсь, однако, от проблем мировой экономики капиталистического лагеря к торговым отношениям между СССР и Великобританией.

Прерванные в марте месяце переговоры о новом торговом соглашении были возобновлены 3 июля. Пленарных заседаний сторон не устраивалось — в этом не было необходимости, Но зато комиссии и подкомиссии начали усиленно работать. В этот период с английской стороны основной фигурой стал сэр Хорас Вилсон, который и раньше играл очень важную роль в переговорах. Ренсимен совершенно устранился от дела, Колвил в это время был очень занят своим департаментом, все нити переговоров сосредоточились в руках Вилсона, и с ним именно приходилось вести каждодневную борьбу по всем вопросам, связанным с будущим торговым соглашением.

В течение июля и первой половины августа наши переговоры продвигались довольно быстрым темпом. 

По вопросу о равновесии платежного баланса уже к концу июля произошло соглашение между сторонами. Была принята схема постепенного выравнивания этого баланса в течение пяти лет, представлявшая нечто среднее между первой и второй позициями наших директив.

По вопросу о наибольшем благоприятствовании и 21-м параграфе после долгих споров к концу августа была согласована формула, которая удовлетворяла обе стороны.

По вопросу о статусе торгпредства также к концу августа было достигнуто единогласие: дипломатические привилегии сохранились за торгпредом и его двумя заместителями.

В ходе переговоров был также урегулирован вопрос об использовании британского тоннажа для советских перевозок, чему англичане придавали особое значение.

Мы отказались от требования постоянного торгового договора и были готовы подписать временное торговое соглашение.

Таким образом, к началу сентября выработка этого соглашения в основном была закончена. Оставалось лишь произвести последнюю легкую шлифовку текста, и соглашение могло быть подписано в первых числах сентября.

Не тут-то было! Едва работа по самому торговому соглашению подошла к завершению, как английская сторона вновь ввела в игру пресловутые «посторонние вопросы». Но сделала это не сразу, а постепенно, рассчитывая, очевидно, что советская сторона легче проглотит горькие пилюли, если они будут предложены ей в порядке очереди. О долгах и претензиях, а также о «Торгсине» Вилсон разговора не поднимал, зато «Лена Голдфилдс» опять стала мрачной тенью на пути наших переговоров.

Уже 20 июля Колвил направил мне письмо, в котором писал:

«Как вы помните, накануне перерыва в наших торговых переговорах вы были добры посетить меня в связи с делом «Лена Голдфилдс». Теперь, когда переговоры возобновлены, я думаю, было бы желательно продолжить нашу дискуссию по данному вопросу».

Я ответил Колвилу любезным письмом в котором снова излагал советскую позицию по вопросу о «Лена Голдфилдс» и в заключение заявлял:

«С момента наших прошлых переговоров об этом ничто не изменилось. Сейчас, как и раньше, мы рассматриваем дело «Лена Голдфилдс» как не имеющее никакого отношения к торговым переговорам. Я искренне надеюсь, что вы учтите нашу точку зрения, изложенную в моей ноте от 3 февраля, и не захотите осложнять эти переговоры, связывая их с делом «Лена Голдфилдс»».

Моя надежда не оправдалась. Правда, Колвил больше не возвращался к вопросу о «Лена Голдфилдс», но зато Вилсон взял себе за правило подымать этот вопрос при каждой встрече с представителями советской стороны. Однажды я не выдержал  и весьма резко заметил:

— Я не могу вас понять, сэр Хорас. Вы прекрасно знаете нашу позицию по вопросу «Лена Голдфилдс». Вы прекрасно знаете, что мы по этому вопросу не уступим. И тем не менее вы каждый раз вновь подымаете его. К чему? Чтобы портить друг другу нервы? Чтобы задерживать подписание торгового соглашения?

Вилсон развел руками:

— Я прекрасно знаю вашу позицию. Я прекрасно знаю, что вы не уступите. Больше того, я прекрасно знаю, что бессмысленно и даже преступно задерживать подписание торгового соглашения, в котором заинтересованы тысячи английских промышленников, из-за претензии какой-то «Лена Голдфилдс». Тут я полностью с вами согласен. Но что я могу сделать? 30 дураков на скамьях парламента кричат об удовлетворении претензий «Лена Голдфилдс», а я — чиновник. Я должен выполнять приказ, который мне дает начальство.

Откровенность Вилсона меня тогда поразила. Мне даже показалось сначала, что в его голове гнездятся какие-то здоровые мысли. Потом я убедился, что сильно ошибался. Просто в словах Вилсона прорезался тот глубокий, ни перед чем не останавливающийся цинизм, который составлял основной стержень его психологии. Вилсон не верил ни чужим, ни своим. Он не верил никому.

Как бы то ни было, но из-за «Лена Голдфилдс» наши переговоры вновь зашли в тупик. Англичане не хотели подписывать готового соглашения без урегулирования этого вопроса, а мы твердо стояли на том, что дело «Лена Голдфилдс» не имеет никакого отношения к торговым переговорам. Чтобы оказать давление на советскую сторону, англичане решили проявить выдержку. В конце августа Ренсимен, Колвил, Вилсон демонстративно уехали «в отпуск». Для поддержания контакта о нами были оставлены чиновники третьего и четвертого ранга, которые на вопрос о сроке подписания соглашения обычно пожимали плечами и, глядя в потолок, что-то бормотали о необходимости длительного отдыха для министра торговли. Это была явная игра на нервах.

Тогда и мы с Озерским по согласованию с Москвой также решили отправиться в отпуск.

На месте для контакта с англичанами остались Каган и один из заместителей торгпреда. В первых числах сентября я покинул Лондон и отправился в длительное путешествие. Вопрос стоял так: кто кого переупрямит?

Подписание торгового соглашения

Английские нервы оказались слабее.

Когда после почти трехмесячного отсутствия в первых числах декабря я вернулся в Лондон, то оказалась, что английская сторона уже с конца октября стала выражать беспокойство по поводу слишком длительной паузы в переговорах. На сцене вновь появился сэр Хорас Вилсон и стал торопить Кагана с окончательной шлифовкой текста торгового соглашения. Он несколько раз осведомлялся о том, когда я приеду из отпуска. Попутно англичане попытались выговорить себе еще некоторые дополнительные льготы. Так, в конце октября они выдвинули требование, чтобы СССР покрывал 50% своей потребности в иностранном фрахте за счет английского тоннажа. В начале ноября они выдвинули еще одно требование, а именно: чтобы СССР ежегодно покупал в Англии известное количество шотландской сельди. Но Каган, ссылаясь на мое отсутствие, отказался обсуждать эти новые предложения. В то же время наши представители охотно принимали участие в уточнении текста соглашения, и эта работа продвинулась так далеко, что 30 ноября Вилсон прислал в посольство проект окончательно согласованного между сторонами торгового договора. Таким образом, в начале декабря мы вполне могли бы подписать торговое соглашение.

Но нет, еще раз не тут-то было! Путь к подписанию опять блокировали «посторонние вопросы». Несмотря ни на что, Саймон продолжал вести свою старую линию, категорически настаивая на урегулировании этих вопросов до или по крайней мере одновременно с подписанием. Его упорство коренилось не только в его антисоветской сущности, но также и в некоторых расчетах политического характера.

Я уже говорил о том, что весной 1933 г. британское правительство спекулировало на внутренних трудностях СССР. Именно этим объяснялось его поведение и деле «Метро-Виккерс». Последующий ход событий дал хороший урок английским реакционерам и заставил их с горечью убедиться что, говоря словами Марка Твена, «слухи» о близости смерти Советского Союза оказались «несколько преувеличенными». Однако желание увидеть Советский Союз «мертвым» у Саймона и Кº было настолько велико, что они продолжали пристально вглядываться в политический горизонт, надеясь где-либо открыть признаки недалекой гибели Советского государства. И зимой 1933/34 г. им показалось, что такая гибель совсем не за горами. Они черпали свои надежды в событиях международного характера.

Действительно, мировая ситуация в тот момент носила достаточно грозный характер. Это было время, когда на Западе и на Востоке стали складываться два очага войны, острие которых направлялось против СССР.

На Западе Гитлер только что пришел к власти в Германии. Он, правда, еще не укрепился. Гитлеровский режим еще сталкивался с большими трудностями внутреннего и внешнего порядка, но все-таки руководство (германским государством перешло к фашизму. Уже в то время было совершенно ясно, что «третья империя» делает ставку на войну и что она считает своим главным врагом страну социализма. Таким образом, на Западе перед Советским Союзом вырастала серьезная опасность. Выход Германии из Лиги Наций в октябре 1933 г. являлся ярким симптомом этого.

На Востоке крайние милитаристы типа Араки захватили власть в Японии. В то время как министр иностранных дел Хирота произносил сладкие речи о мире и дружбе между народами, японская военщина усиленно готовилась к нападению на Советский Дальний Восток. Маньчжурия быстро превращалась в плацдарм для атаки Владивостока и Хабаровска: строились стратегические дороги, возводились укрепления, увеличивались японские гарнизоны в районах, прилегающих к советским границам. В порядке маневрирования Советское правительство предложило Японии продать свою часть в КВЖД. Переговоры начались в июне 1933 г., но японские милитаристы затягивали и осложняли их различными «инцидентами» в надежде, что в ближайшем будущем они смогут просто захватить дорогу, не платя ни копеечки. Таким образом, на Востоке перед Советским Союзом также вырастала серьезная опасность. Упорный отказ Японии от заключения пакта о ненападении, несмотря на неоднократные предложения его с советской стороны, являлся ярким симптомом этого.

Обозревая в те дни мировую ситуацию, английские реакционеры, и прежде всего Саймон, полагали, что на Советский Союз быстро надвигается угроза нападения с двух сторон. Они заранее потирали руки от удовольствия и выражали уверенность, что если английское эмбарго не смогло свалить Советское правительство, то война на два фронта — против Германии и против Японии — уж, конечно, нанесет ему смертельный удар. Со своей стороны британские реакционеры готовы были оказать «молчаливое» содействие Гитлеру и Араки. Из этой общей установки британского правительства вытекала и его тактика на последнем этапе переговоров о новом торговом соглашении.

Видя, что от нашей делегации нельзя ничего добиться по урегулированию «посторонних вопросов», Саймон решил перенести переговоры на эту тему в Москву. Лорд Чилстон, новый британский посол в СССР, был уполномочен вступить в контакт но данному поводу с НКИД. В результате состоялись три свидания между наркомом иностранных дел и британским послом, во время которых речь шла специально о претензиях «Лена Голдфилдс». Во время первого свидания (11 декабря 1933 г.) Чилстон заявил, что британское правительство готово пойти навстречу Советскому правительству и рекомендовать «Лена Голдфилдс» вступить в непосредственные переговоры с Главным концессионным комитетом, как того желает советская сторона. Однако Советское правительство должно заранее гарантировать, что решение Главного концессионного комитета будет благоприятно для компании. М. М. Литвинов, конечно, отверг такое предложение и лишь заявил, что, согласно его информации, Главный концессионный комитет готов начать прямые переговоры с «Лена Голдфилдс» и склонен несколько увеличить ранее предлагавшуюся сумму компенсации (1 млн. ф. ст.), но при условии, что компания откажется от своих прежних слишком экстравагантных требований. Однако этого Саймону показалось мало, и во время второго свидания (31 декабря 1933 г.) Чилстон выдвинул следующий компромисс: одной стороны, Советское правительство принимает сделанное им, Чилстоном, 11 декабря предложение, а, с другой стороны, британское правительство снимает свои требования об обязательстве СССР закупать в Англии шотландскую сельдь и покрывать 50% своего иностранного фрахта за счет британского тоннажа. Но Чилстон и на этот раз получил отказ.

Тогда во время третьего свидания (17 января 1934 г.) Чилстон сообщил М. М. Литвинову, что Саймон согласен принять советское предложение. «Лена Голдфилдс» обратится с письмом в Главный концессионный комитет и заявит о своей готовности вступить и прямые переговоры с ним в целях ликвидации старого спора. Компания также даст понять Главному концессионному комитету, что она склонна понизить общую сумму своих претензий. Саймон просит лишь, чтобы Главный концессионный комитет в своем ответном письме подтвердил свою готовность вступить в переговоры с «Лена Голдфилдс» и повысить прежнюю сумму компенсации. Как только это будет сделано, британское правительство подпишет торговое соглашение.

Получив из Москвы телеграмму о визите Чилстона 17 января, я вздохнул с облегчением. Наконец-то злосчастный вопрос о «Лена Голдфилдс» перестал блокировать путь к завершению торговых переговоров! Мне казалось, что при создавшейся обстановке подписание соглашения — дело ближайших двух-трех дней. Увы! — я еще раз ошибся в своих ожиданиях.

Теперь Саймон бросил на стол новый кирпич: вопрос о «Торгсине», Признаться, я думал, что после прежних неудачных попыток добиться от нас каких-либо уступок по данному вопросу английская сторона больше не станет к нему возвращаться. Но Саймон решил иначе. На том же третьем свидании Чилстона с Литвиновым, 17 января, британский посол заявил, что английское правительство больше не настаивает на письменной гарантии со стороны Советского правительства относительно «мирового» уровня цен в лавках «Торгсина», но что при подписании торгового соглашения в Лондоне британское правительство сделает одностороннюю декларацию следующего содержания: если когда-либо в будущем Советское правительство ограничит беспошлинный импорт продуктов для британского посольства в Москве, то британское правительство немедленно отзовет из Москвы своего посла.

М. М. Литвинов ответил, что вопрос об отзыве английского посла из Москвы является делом британского правительства. Если британское правительство считает, что ограничение или отмена беспошлинного ввоза продуктов для посольства является достаточным основанием для разрыва дипломатических отношений с СССР — это его дело. Вместе с тем нарком указал, что торговое соглашение есть инструмент мира, и было бы нецелесообразно сопровождать подписание такого документа декларациями, содержащими скрытые угрозы. Поэтому М. М. Литвинов просил Саймона отказаться от своего намерения.

Прошло 10 дней. 27 января Чилстон вновь явился к М. М. Литвинову и по поручению Саймона передал ему уже текст той односторонней декларации британского правительства, о которой речь шла на предыдущем свидании. Саймон явно шел на конфликт.

Больше того. Так как все эти бесконечные задержки с подписанием торгового соглашения вызывали все большее волнение в широких общественных кругах, Саймон сделал попытку свалить вину за задержку на СССР. Пользуясь различными каналами (министерство иностранных дел, парламент, пресса и т. д.), он стал распространять слухи, будто бы единственной причиной отсрочки является неразумное упрямство Советского правительства, отказывающего английской стороне в самых элементарных требованиях. Эта пропаганда имели свой эффект. Ее охотно подхватили все враждебные нам элементы. Ей также поддались и лейбористские лидеры. Действительно, 23 января Объединенный национальный совет лейбористского движения, высший орган рабочего движения Англии, в состав которого входили представители исполкома лейбористской партии, Генерального совета тред-юнионов и руководства кооперации, принял резолюцию следующего содержания:

«Объединенный национальный совет еще раз настаивает перед британским и советским правительствами на важности скорейшего заключения англо-русского торгового соглашения, которое было бы благодетельно для рабочих обеих стран. Он с сожалением констатирует, что происходящие длительные переговоры все никак не могут закончиться, и выражает твердую надежду, что ни то, ни другое правительство не позволят каким-либо посторонним вопросам сделаться камнем преткновения для достижения в срочном порядке удовлетворительного соглашения».

Мидлтон в качестве секретаря исполкома лейбористской партии прислал в посольство эту резолюцию с сообщением, что одновременно копия резолюции послана также премьер-министру Макдональду.

Революция Объединенного национального совета меня сильно задела. Из ее текста вытекало, что лидеры рабочего движения ставят на одну доску Советское и британское правительства и возлагают в равной мере на их плечи ответственность за затяжку с подписанием торгового соглашения. Чтобы парировать клеветническую пропаганду Саймона, я тут же ответил Мидлтону письмом, в котором, указывая на важность правильной информации руководящих кругов рабочего движения о ходе торговых переговоров, приглашал представителей Объединенного совета посетить меня в посольстве для обстоятельной беседы по затронутому вопросу. Такая беседа действительно состоялась в ближайшие после того дни.

31 января 1934 г. в парламенте должна была обсуждаться резолюция, внесенная консервативным депутатом Анстратер-Греем. В ней правительству предлагалось принять эффективные меры к выравниванию торгового баланса между Англией и СССР. Я воспользовался этим случаем и имел ряд предварительных бесед с лейбористскими и либеральными депутатами, разъясняя им причины задержки в подписании торгового соглашения.

На заседании парламента лейбористы со своей стороны внесли резолюцию, гласившую следующее:

«Ввиду срочной необходимости иметь удовлетворяющее обе стороны англо-русское торговое соглашение палата настаивает перед правительством Его Величества проявить активность в этом управлении, оставляя все другие спорные вопросы для разрешении в порядке отдельных переговоров».

Это звучало уже совсем иначе, чем резолюция Объединенного Национального совета. В речи лейбористского депутата Броуна, внесшего резолюцию, резко подчеркивалась «необходимость немедленного подписания торгового соглашения с Советской Россией». Другой лейборист, шотландец Керквуд, заявил, что Советское правительство является наиболее прочным среди всех других правительств мира и что поэтому кредиты, предоставленные Советскому правительству в целях развития торговли с Англией, могут считаться вполне обеспеченными.

Либеральный депутат Малолье произнес большую речь в которой доказывал, что ссылки на пассивность торгового баланса Англии в ее коммерческих отношениях с СССР, которая якобы препятствует успешному развитию торговли между обеими странами, ни на чем не основаны. Малолье привел любопытные цифры. По его расчетам выходило, что за предшествующие 10 лет отрицательное сальдо Великобритании в торговле с Россией достигло примерно 100 млн. ф. ст. Между тем отрицательное сальдо Великобритании за тот же период в ее торговле с Канадой составило 295 млн. ф. ст., а в торговле с США — даже 1891 млн. ф. ст. «И все-таки, — сказал Малолье, — мы никогда не слышали даже каких-либо намеков на то, что должна быть запрещена торговля между Англией и Канадой или между Англией и США».

В этом же духе выступал ряд других депутатов оппозиции, и к ним в известной мере присоединился также консервативный депутат Бусби, представлявший в палате селедочный округ Абердина. Исходя из интересов своих избирателей, шотландских рыбаков, Бусби настаивал на скорейшем заключении такого соглашения и подчеркивал широкие перспективы англо-советской торговли. Бусби заявил, что СССР стремится к миру и что «гигантский эксперимент», который производится в этой стране, «может иметь большое влияние на судьбы человечества».

Конечно, твердолобые пытались ослабить впечатление от натиска оппозиции, и один из них, депутат Дэвисон (тот самый, который столь рьяно отстаивал интересы «Лена Голдфилдс»), даже стал доказывать, что нет вообще никакой надобности в англо-советском торговом соглашении. Однако речи крайних представителей консервативной партии не имели большого эффекта. Общее впечатление от дебатов не оставляло ни малейшего сомнения в том, что самые широкие общественные круги Великобритании желают скорейшего подписания торгового соглашения и требуют от правительства немедленных шагов в данном направлении. Это было настолько ясно, что выступавший от имени правительства Колвил в своем заключительном слове заверял палату в своем желании всячески развивать торговлю с СССР и просил ее проявить лишь немного терпения, так как «подписание соглашения можно ожидать в самом ближайшем будущем, поскольку многие трудности уже устранены»[82].

Парламентские дебаты 31 января, несомненно, сдвинули дело с мертвой точки. Последний удар но тактике саботажа, проводимого Саймоном, был нанесен прессой. Я пригласил к себе либерального журналиста А. Каммингса, с которым в то время у меня были добрые отношения, и, сказав ему многозначительно «только для вас», информировал его о действительных причинах задержки в подписании торгового соглашения. Мой собеседник сразу же ухватился за мое сообщение, и 2 февраля 1934 г. на первой странице либеральной «Ньюс кроникл» появилась за его подписью большая статья под крупным заголовком «Картошка британского посла». Статья была иллюстрирована портретом Чилстона. В ней Каммингс открыто разъяснял тайну последней задержки в подписании торгового соглашения. Нелепая история с «Торгсином» была описана в ярких и саркастических тонах.

Статья Каммингса вызвала в политических кругах Лондона большое смятение. Это была настоящая бомба, взорвавшаяся под ногами Саймона. Появились карикатуры. Лоу в бивербруковском «Нвнинг стандард» изобразил английского безработного, явившегося к Ренсимену с просьбой о помощи. Министр торговли с возмущением отвечает: «Вы хотите пообедать?.. Подумаешь! Разве вы британский посол в Москве?»[83]

В другой газете была изображена большая дорога, по которой навстречу друг другу идут два больших грузовых автомобиля. На одном написано «Советская торговля», на другом — «Британская торговля». Однако небольшое пространство на дороге между двумя автомобилями огорожено рогатками, в середине которых, прямо на мостовой сидит британский посол с чашкой чая в руках. Под карикатурой подпись:

«Шоферы: Эй! Уберите скорее рогатки! Британский посол: Что?! Вы мешаете мне завтракать!»[84]

Агентство Рейтер поспешило разослать 2 февраля вечером инспирированную министерством иностранных дел телеграмму, в которой говорилась:

«В хорошо информированных дипломатических кругах сегодня заявили, что нет никакой связи между специальными привилегиями, о которых просит британское посольство в Москве, и подписанием торгового соглашения с Россией, поскольку оба вопроса совершенно различны. Надеются, что торговое соглашение будет подписано в самом близком будущем».

Лейбористский депутат Гренфел сделал в парламенте запрос о том, какая существует связь между подписанием торгового соглашения и снабжением продовольствием британского посольства в Москве. Гренфелу отвечал Саймон, он имел наглость заявить:

«Нет ни слова правды в утверждениях, будто бы англо-советские торговые переговоры задерживаются из-за этого вопроса (т. е. вопроса о снабжении продовольствием британского посольства в Москве)».

«Манчестер гардиан» по поводу данного опровержения не без иронии писала в передовице:

«О, конечно, нет ни слова правды! Как может кто-нибудь оказаться столь несправедливым к министерству иностранных дел? А между тем переговоры задерживались в прошлом и задерживаются в настоящее время… только благодаря этому вопросу»

Стоит отметить, что лейбористская «Дейли геральд» заняла в этот критический момент более чем странную позицию. 3 февраля ее дипломатический корреспондент поместил в газете сообщение, в котором назвал статью Каммингса «дикой нелепостью» и утверждал, будто бы в ней содержится «фантастическое извращение фактов». Так, «Дейли геральд» (а может быть, его дипломатический корреспондент?) выслуживалась перед Форин оффис. Дело, однако, было сделано. Парламентские дебаты и статья Каммингса положили конец тупику. Саймон вынужден был забить отбой. Вопрос о «Торгсине» был снят. Теперь уже ничто больше не препятствовало заключению торгового соглашения. Подписание было назначено на 16 февраля в 12 часов дня в кабинете Саймона. Я уведомил об этом Москву и стал готовиться к последнему акту в длинной и драматической истории наших переговоров о торговом соглашении. Мне казалось, что теперь уже все ясно и что больше никаких осложнений быть не может.

Увы! — я еще раз ошибся. Антисоветская злобность Саймона не имела пределов. Проиграв вое прочие позиции в связи с «посторонними вопросами», он решил взять хотя бы маленький реванш в самый момент подписания соглашения. 15 февраля вечерам я получил от заведующего северным департаментом министерства иностранных дел Кольера письмо, в котором он сообщал, что завтра при подписании соглашения сэр Джон Саймон огласит одностороннюю декларацию, касающуюся старых долгов и претензий, и что эта декларация будет приложена к тексту торгового соглашения. В письме Кольера находился и текст декларации. Я быстро пробежал ее и невольно воскликнул:

— Ба, старая знакомая!

Действительно, это был тот самый меморандум о долгах и претензиях, который английская сторона вручила нам 9 февраля 1933 г. За несколько часов до подписания торгового соглашения Саймон вновь вытащил этот злосчастный документ на свет божий и даже собирался сделать его составной частью торгового соглашения.

Что было делать?

До срока подписания оставалась только ночь. Получить какие-либо инструкции из Москвы за столь короткий срок в то время было невозможно. Откладывать подписание до другого дня после пережитых испытаний мне не хотелось. Я сделал попытку связаться с М. М. Литвиновым по телефону, но из этого ничего не вышло: в трубке все время слышался какой-то хаотический шум и свист. Тогда я решил действовать самостоятельно. Я подумал: «Сэр Джон, вы хотите драки? Ну, что ж, вы получите сдачи, да еще с процентами».

Я сел за стол и написал следующее:

Декларация посла СССР

«Ввиду декларации государственного секретаря по иностранным делам (т. е. британского министра иностранных дел. — И. M.) оглашенной в момент подписания временного торгового соглашения между Союзом Советских Социалистических Республик и Соединенным Королевством, Советское правительство желает напомнить правительству Соединенного Королевства, что, когда британский меморандум по вопросу о долгах и претензиях был вручен советской делегации на втором заседании по торговым переговорам 9 февраля 1933 г., последняя заявила, что содержание меморандума не имеет отношения к торговому соглашению. Советское правительство целиком поддерживает эту точку зрения.

В то же время Советское правительство желает заявить, что оно поддерживает и подтверждает свои собственные претензии и претензии своих граждан к британскому правительству, вытекающие из участия Соединенного Королевства в интервенции и блокаде 1918-1920 годов.

16 февраля 1934 г.».

Затем я пригласил А. В. Озерского и, показав ему составленный мной документ, сообщил, что хочу завтра присоединить его к тексту торгового соглашения, как противовес декларации Саймона. Озерский полностью одобрил мое намерение.

На следующий день Каган отвез мою декларацию в Форин оффис с таким расчетом, чтобы передать ее Кольеру ровно за полчаса до подписания соглашения, назначенного на 12 часов дня.

В 12 часов дня я и Озерский приехали в министерство иностранных дел. В приемной Саймона нас встретил Каган и со смехом сказал:

— С Кольером чуть не случился удар, когда я передал ему нашу декларацию. Он почти лишился дара слова, а потом побежал как сумасшедший к министру. Сейчас здесь Ренсимен, Колвил, Вилсон и другие сановники… Совещаются… Не знают, что делать.

Прошло минут десять — никто не появлялся. Никто не приглашал нас с Озерским в кабинет министра для подписания торгового соглашения. Прошло еще десять минут — никто по-прежнему не появлялся.

Это было потрясение канонов, установленных в Форин оффис.

Тогда я вызвал одного из служителей и попросил его навести справки у секретаря Саймона, состоится ли сегодня подписание. Если не состоится, то мы немедленно уедем.

Спустя несколько минут служитель вернулся и с хитрой миной шепнул мне на ухо:

— О, там сейчас настоящий сумасшедший дом!

Спустя некоторое время прибежал секретарь Саймона и стал нас успокаивать: совещание сейчас кончится и торговое соглашение будет подписано.

Прошло еще несколько минут. Было уже 12 часов 40 минут. Опоздание на 40 минут! Такого прецедента в анналах министерства иностранных дел не бывало. Мы ждали.

Вдруг отворилась дверь приемной, и в нее вошла длинная вереница темных фигур во главе с Кольером. Их было человек пять, и среди них я узнал некоторых чиновников министерства иностранных дел и министерства торговли. Ставши в позу, Кольер, заикаясь более обыкновенного, начал речь:

— Вы поставили господина министра, Ваше превосходительство, в чрезвычайно затруднительное положение… Он получил Вашу декларацию только за полчаса до срока подписания… У него было очень мало времени оценить создавшуюся ситуацию… Он не мог даже посоветоваться с премьер-министром… В результате совещания с министром торговли государственный секретарь предлагает выйти из затруднительного положения путем компромисса…

Кольер поправил воротник, точно он свыше меры сдавливал его шею, и вопросительно посмотрел на меня. Я спросил:

— А что это за компромисс?

Кольер еще раз поправил воротник и, страшно растягивая слова, заключил:

— Г-государственный с-с-секретарь… п-п-п-предлагает… из-из-изъять обе д-д-д-декларации.

И Кольер с опасением поглядел на меня.

Подумав несколько мгновений, я спокойно ответил:

— Эту неприятную историю накануне самого подписания соглашения начал, не я, ее начал государственный секретарь. Мне пришлось только отвечать… Но, если государственный секретарь сейчас предлагает изъять из соглашения обе декларации, — что ж? В интересах улучшения англо-советских отношений я, пожалуй, готов пойти ему навстречу.

Кольер поблагодарил меня и крепко пожал руку.

Затем все мы цепочкой вошли в кабинет Саймона. Здесь были уже Ренсимен, Колвил и Вилсон. На столе лежали приготовленные для подписания тексты торгового соглашения.

Я холодно поздоровался с хозяином. О происшедшем инциденте не было сказано ни слова. Вслед за тем состоялась самая процедура подписании и приложении печатей. С английской стороны соглашение подписали Саймон и Ренсимен, с советской — я и Озерский. Вое это заняло несколько минут. Я взял наш экземпляр торгового соглашения и, так же холодно простившись с Саймоном и Ренсименом, уехал вместе с Озерским домой.

Дело было сделано.

В течение ближайших после того недель обе стороны ратифицировали торговое соглашение, и 21 марта 1934 г. в Москве произошел обмен ратификационными грамотами. Временное торговое соглашение окончательно вошло в силу.

СССР одержал серьезную победу. «Правда» писала по этому поводу:

«Состоявшееся 16 февраля в Лондоне подписание торгового соглашения между СССР и Великобританией является, несомненно, положительным фактом и крупным достижением в политике обоих государств. Это соглашение, которое явится необходимой базой для развития нормальных экономических отношений между Англией и СССР, в то же время сможет стать отправной точкой для улучшения отношений между пролетарским государством и одной из крупнейших капиталистических стран мира и послужить еще одним дополнительным фактором, способствующим делу мира»[85].

Отклики и комментарии в Англии были, конечно, гораздо более разношерстны. Однако почти во всех суждениях чувствовался вздох облегчения. Интересно было сделать некоторые сравнения. Вот, например, солидно консервативная «Таймс».

16 марта 1921 г. Л. Б. Красиным с советской стороны и министром торговли Робертом Хорном с британской стороны было подписано первое англо-советское торговое соглашение. По этому поводу «Таймс» 17 марта 1921 г. писала:

«Было бы интересно и поучительно услышать, как могут наши министры оправдать заключение соглашения с этим правительством бандитов и предоставление им возможности продавать в нашей стране плоды грабежа… Сейчас никто уже не сомневается, что из страны, находящейся под властью «диктатуры пролетариата», нельзя получить ничего, кроме украденного золота и коммунистических принципов».

Теперь, 20 февраля 1934 г., та же «Таймс» по поводу нового англо-советского торгового соглашения заявляла:

«Нельзя великую страну вроде России держать в состоянии изоляции. Бойкот мог бы быть эффективен лишь в том случае, бы он носил всеобщий характер, но это немыслимо. И даже если бы всеобщий бойкот был осуществлен, он не принес бы никакой пользы».

Отсюда «Таймс» делала вывод:

«При наличии доброй воли с обеих сторон торговые отношения обеими странами могут развиваться к взаимной выгоде, и и это явилось бы существенным вкладом в дело общего оживления торговли и экономического восстановления».

Вот другая большая консервативная газета «Дейли телеграф».

17 марта 1921 по поводу первого англо-советского торгового соглашения она высказывалась следующим образом:

«Правительство скоро будет сильно сожалеть о заключении соглашения, подписанного вчера нашим министром торговли и г-ном Красиным от имени Советского правительства… Так называемое торговое соглашение, которое принесет мало или не принесет совсем никакой пользы, является для них (т. е. для Советского правительства — И. М.) актом признания. Тем самым они сильно укрепляют свои позиции. Нельзя забывать также, что сделанный нами шаг должен вызвать негодование среди всех тех русских, которые ненавидят большевистскую власть и которые, бесспорно, составляют огромное большинство».

Теперь, 20 февраля 1934 г., та же «Дейли телеграф» оценивала подписание нового торгового соглашения несколько иначе:

«Как бы ни была глубока неприязнь обеих стран к экономической и политической системе друг друга, нет оснований, почему бы Великобритания и Россия не могли свободно торговать друг с другом. Их продукты взаимно дополняют друг друга и делают крайне желательным обмен ими… В области финансирования своего увеличивающегося экспорта Россия будет пользоваться теми же кредитными преимуществами, что и другие иностранные державы. Лучшим оправданием этого является тот факт, что до сих пор мы не понесли никаких потерь на кредитах Советскому правительству, в сумме достигающих 12 млн. ф. ст.».

И еще один красноречивый факт: 5 марта 1934 г. британское правительство устроило завтрак в честь советских участников переговоров о соглашении, на котором председательствовал Ренсимен.

Да, времена меняются. За 13 лет, прошедших между двумя торговыми соглашениями, правящие классы Англии кое-чему научились, но только потому, что СССР вопреки их желаниям и ожиданиям проявил себя как здоровая и быстро растущая сила.

В истории англо-советских отношений был пройден важный этап.

Признаюсь, в тот момент я никак не думал, что «временному» торговому соглашению, с таким трудом родившемуся на свет, суждена столь длинная жизнь. Ведь оно выдержало тяжелые испытания второй мировой войны и последовавшей затем «холодной войны», и все-таки до сих пор остается в силе. Хорошо, что в истории бывают приятные сюрпризы.

Часть третья