Могу лишь сказать, что я всем сердцем понимаю поступок Корчака. Я уже дал понять, что знаю за собой не так уж много добрых качеств, и одно из них — быть может, единственное — заключается в умении помнить сделанное мне добро, забывая дурное.
Какие желания были у меня в жизни? Помнится, студентом мне хотелось иметь больше, чем было у меня тогда: собственную машину, дом, стать приват-доцентом. Машиной мне с тех пор удалось обзавестись, отдельным домом — нет (зато я купил дом нашей дочери, то есть ее семье). Приват-доцентом я тоже стал, и даже экстраординарным профессором[6].
Чего еще я хотел бы? Могу ответить со всей определенностью: я бы хотел совершить восхождение на непокоренную вершину. Однажды меня приглашал в такую экспедицию мой товарищ-альпинист Рудольф Райф. Но тогда я не мог отлучиться из Штайнхофа. По-моему, это три самых волнующих переживания, какие только могут случиться в жизни человека: первое восхождение на гору, игра в казино и операция на мозге!
Как видите, больших неприятностей мне в целом удается избежать — вероятно, благодаря освоенному искусству жить. И настоятельно советую всем поступать так, как я возвел себе в принцип: если случается что-то плохое, я падаю на колени (лишь в своем воображении, конечно же) и молюсь, чтобы и впредь не случалось ничего хуже.
Ведь существует иерархия не только хорошего, но и плохого, о чем и следует вспоминать в подобных случаях. В лагере Терезиен на стене клозета прочел я однажды изречение: «Не думай про любую ерунду и радуйся всякому дерьму». Итак, нужно уметь видеть также позитивную сторону, особенно это полезно тому, кто желает овладеть искусством жить.
И речь не только о том, что, возможно, уготовано нам в будущем (как в той молитве, которую я привел только что), но и о том, чего мы благополучно избежали в прошлом. Каждый пусть будет благодарен за любое прежнее счастье и отмечает «личные праздники», подобно моему герою, потерявшему драгоценный блокнот.
Кстати, я подумывал написать и другой рассказ — мне тогда было лет 13 или 14. Сюжет этой истории был таков: некий человек изобрел лекарство, которое делало каждого, кто его примет, невероятно умным. Фармацевтика тут же вцепилась в это открытие, и все принялись разыскивать изобретателя, но не могли его найти, потому что он сразу же принял это средство и так поумнел, что удалился в глухой лес и предался там созерцанию собственного пупа — ну или, во всяком случае, укрылся от людей. Словом, он стал мудрецом и отказался от коммерческого использования своего открытия. Рассказ я так и не написал, но зато сочинил два стихотворения, которые мне удалось запомнить — было мне тогда, наверное, 15 лет. Вот первое:
Мне две звезды явились
во сне:
о жизни — сон, кружились
во мне;
вот счастье, им бы слиться —
в одно.
Но может только сниться
оно.
И вот — гляжу — из дали
зажглись,
одной звездою стали,
слились.
А второе стихотворение представляло собой цитату из «Веданты»[7] — я решил поделиться с людьми индийской мистикой и метафизикой. Вот оно:
Оковы скинул мой дух: с трудом,
Но времени-пространства покинул дом,
И — длился в вечности сном бесконечным,
И — в бесконечности дождём шёл вечным,
На дне Всего, Началом всех Начал —
Единым мира, всё обнявшим, стал[8].
Но есть свои преимущества не только в духовности, а в более прозаическом присутствии духа. Например, во время экзамена по патологии профессор Мареш спросил меня о причинах, вызывающих язву желудка. В ответ я процитировал известную теорию, которую хорошо помнил по конспекту. Он возразил на это:
— Хорошо, однако существуют другие гипотезы — известны ли они вам?
— Разумеется, — ответил я и тут же развил другую теорию.
— Кому принадлежит эта версия? — пожелал узнать экзаменатор.
Я принялся экать и мекать, покуда он не пришел мне на помощь, назвав весьма известную фамилию.
— Конечно, конечно! — подхватил я. — Как это у меня из головы вылетело?
На самом деле я сам изобрел эту теорию прямо на экзамене и никогда прежде ничего о ней не слыхал.
Остроумие
Остроумные замечания порой сводятся к игре слов. Рудольф Райф, знаменитый альпинист, с которым я неоднократно ходил в одной связке, перед Второй мировой войной возглавлял клуб альпинистов «Донауланд». Когда мы отправлялись в очередную экспедицию, он постоянно называл меня, психиатра, «доктором из дурдома». Я в ту пору работал в психиатрической клинике «Штайнхоф». И вот он упорно именовал меня не «доктором», а «доктором из дурдома», пока у меня не лопнуло терпение и я не сказал ему в присутствии всех членов клуба: «Берегитесь, господин Райф: еще раз назовете меня доктором из дурдома, и знаете, как я буду к вам обращаться? Штайнхофрайф».
Как я уже говорил, его фамилия — Райф, то есть «зрелый», а про сумасшедших в городе так и говорили, что они «созрели для дурдома», «штайнхофрайф». С тех пор Райф научился называть меня просто «доктором».
Разумеется, словесная игра порождает и новые слова, неологизмы. Вскоре после Второй мировой войны меня пригласили в некий довольно амбициозный литературный кружок, где все читали свои новые произведения. Мой кузен Лео Кортен, ныне покойный, работал на Би-би-си в Лондоне, и вот, прислушиваясь к этим текстам, он шепнул мне: «Кафка» — то есть всё это эпигоны Кафки, пытающиеся воспроизвести его стиль. Я шепнул в ответ: «Да, но Нескафка».
В 1961 году я читал лекции в Гарварде. Было жарко, и дверь в аудиторию оставили приоткрытой. Вдруг зашел уличный пес, прогулялся между рядами и вышел. Все следили за ним глазами, в том числе и я. Настолько растерялись, что не могли собраться с мыслями, но я первый нашелся и пошутил: «А это явление я бы отнес к разряду доготерапии» — до того момента мы, само собой, обсуждали логотерапию.
Трудно поверить, однако и в концлагере порой случалось отмачивать шутки или выдумывать смешные новые слова. В Терезиенштадте меня поселили в казарме в одной комнате с полудюжиной других врачей, а попасть к нам можно было только через смежное помещение. И вот иду я в темноте, но в тот момент, когда открываю дверь, свет проникает в проходную комнату, и я вижу, что застал врасплох своего коллегу, пражского рентгенолога, — в постели с подругой.
— Ах, простите, коллега, — говорю я ему. — Я вас перебудил?
Потом он мне врезал — по-моему, несправедливо, ведь нет особого оскорбления в том, чтобы сказать, что человек «переспал» со своей приятельницей.
Некоторые неологизмы кажутся мне вполне удачными. Например, пока я не обзавелся собственной машиной, я всегда приговаривал: «Я езжу не на автомобиле, а на гетеромобиле — то есть не своей, а на чужой, с тем, кто меня прихватит».
Иногда удается сострить, и не сочиняя новое слово, — например, когда мне предложили подлить чаю, а я ответил: «Я не чаю больше чаю».
Естественно, порой в словесной игре бывает задействовано не отдельное слово, а целая цепочка. Знакомый поведал мне, что он перешел в католичество из протеста против Гитлера и национал-социализма и даже стал священником, но потом осознал, что Католическая церковь — такой же тоталитарный институт, как и национал-социализм. А надо сказать, что он изначально не был христианином и крестился непосредственно перед тем, как приступил к богословским занятиям. Вот я и ответил ему с большим сочувствием: «Да, крест крюко-креста не слаще».
Остроумные замечания облегчают выступление докладчику, а в дискуссии после доклада затрудняют положение оппонента. На докладе, открывавшем «Штирийскую осень»[9], я хотел дать понять, что вправе рассуждать не только на медицинские, но и на философские темы, и подчеркнуть то обстоятельство, что наряду со степенью доктора медицины имею и степень по философии. И я сказал:
— Дамы и господа, хотя я закончил аспирантуру не только по медицине, но и по философии, обычно я об этом не упоминаю, ведь я знаю разлюбезных моих венских коллег: они не скажут, что Франкл — доктор вдвойне, они скажут, что он лишь наполовину врач.
А в качестве примера дискуссий расскажу такой случай: я прочел лекцию в Мюнхене, в Академии изящных искусств, и после этого на меня напал — даже набросился — молодой человек:
— Господин Франкл, вы тут рассуждаете о сексуальности, но разве профессор, который целый день торчит на семинарах да читает лекции, способен на естественный здоровый секс? Вы хотя бы представление о нем имеете?
— Знаете, любезный, — отвечал я, — ваш стиль полемики напоминает мне одного венского остряка: узнав, что у пекаря десять детей, он его спросил: «А когда ж вы печь растапливаете?»
Публика засмеялась, и я продолжал:
— Вот и вы: неужто вы сомневаетесь, что человек, который день напролет выполняет свои обязанности в университете, ночью может вести нормальную половую жизнь?
Так я завоевал аудиторию.
В другой раз, тоже в разгар дискуссии, вышло так, что я не оппонента хотел смутить, но сам избежать неловкости. В университетском кампусе небольшого американского городка мне после доклада на богословском факультете задали вопрос, как я понимаю концепцию «Бога над Богом», то есть «Бога по ту сторону Бога», сформулированную знаменитым теологом Паулем Тиллихом[10]. Я понятия не имел об этой концепции и вывернулся, ответив: «If I answer your question regarding „The God above the God“ this would imply that I consider myself a Tillich above the Tillich», то есть: «Если б я дерзнул ответить на ваш вопрос о Боге над Богом, то попытался бы выдать себя за Тиллиха над Тиллихом».
От словесной игры недалеко и до загадок. Однажды мне удалось сочинить загадку, которая даже попала в газету, да еще и в форме «шарады». Звучит она так: «В союзе со мной вышел титул мужской». Поныне эту загадку сумели разгадать только двое: «Илия». Союз (я слегка затемнил, сказав «в союзе») — «или» + «я» (нельзя же сказать «с я», вот и выходит «со мной»). И получается мужское имя, «титул».