[17] и Густав Теодор Фехнер[18]. С последним, однако, я еще не успел ознакомиться, когда заполнял две толстые тетради сочинением под громким заголовком «Мы и мировой процесс». Я пришел к выводу, что в макрокосмосе, как и в микрокосмосе, действует универсальный «принцип равновесия» (я вернулся к этой мысли в книге «Доктор и душа»[19]).
И вот однажды, когда мы в очередной раз плыли на пароходе вверх по Дунаю на дачу (в Эфердинг) и я около полуночи лежал на палубе, созерцая «звездное небо над головой» и принцип равновесия «в себе» (Кант нам всем в пример), меня постигло откровение, «ага-переживание»[20]: нирвана — это тепловая смерть[21], «увиденная изнутри».
Из этого ясно, какое впечатление мог произвести на меня потом Фехнер с его «дневным видением против ночного видения»[22], и как еще позже завораживал меня Зигмунд Фрейд, «По ту сторону принципа удовольствия»[23]. Но тут мы уже подступаем к истории моего столкновения с психоанализом.
В первых классах средней школы я еще считался образцовым учеником, но затем свернул на собственный путь. Я посещал Народный университет и изучал там прикладную психологию, но интересовался также и экспериментальной. В школе я вместо обычного доклада прочитал целую лекцию с демонстрацией экспериментов, в том числе показал детектор лжи, основанный на психогальванических рефлексах. Подопытным стал один из одноклассников. Когда в ряду ключевых слов я назвал имя его подруги, стрелка гальванометра (а изображение, во много раз увеличенное, еще и проецировалось на стену кабинета) скакнула на максимум. В ту пору мы еще не отвыкли краснеть. К счастью, в кабинете был приглушен свет.
Расхождение с психоанализом
Все чаще я выбирал в качестве темы для докладов и сочинений что-то из области психоанализа. Всех соучеников я обогатил сведениями об этой новой науке, так что они легко догадались о процессах в подсознании нашего преподавателя логики, стоило ему посреди урока оговориться и вместо «по совокупности» произнести «по совокуплению».
Сам я приобретал эти знания непосредственно у известнейших учеников Фрейда[24] — Эдуарда Хичмана[25] и Пауля Шильдера[26], причем последний читал лекции в психиатрической университетской клинике (я ходил на них из года в год) еще при Вагнере-Яурегге[27].
Вскоре я вступил в переписку и с самим Фрейдом. Я посылал ему материалы, которые находил благодаря своему обширному междисциплинарному чтению и которые, как мне казалось, могли его заинтересовать, и он незамедлительно отвечал на каждое письмо.
К сожалению, его письма и открытки (наша переписка продолжалась на всем протяжении моей учебы в старших классах) спустя много лет, когда я угодил в концлагерь, были конфискованы гестапо заодно с несколькими историями болезни, которые еще молодой Фрейд составил в психиатрической клинике при университете. Они были полностью написаны им от руки, и архивариус клиники подарил их мне, когда я там работал.
Сидел я однажды на скамейке на главной аллее Пратера — любимое место занятий в ту пору — и набрасывал на бумагу мысли «О происхождении мимических знаков согласия и несогласия». Я приложил эту рукопись к письму, адресованному Фрейду, и был немало потрясен, когда в ответ Фрейд сообщил, что переслал статью в «Международный журнал психоанализа», и спросил, не возражаю ли я.
Несколько лет спустя, уже в 1924 году, статью действительно опубликовали в этом журнале. Но первая публикация у меня состоялась еще в 1923 году, хотя и в молодежном приложении к ежедневной газете. Пикантная подробность: текст, вышедший из-под пера будущего психиатра, открывался предуведомлением: он-де терпеть не может здоровых людей. (Конечно же, я подразумевал безоглядное приятие унаследованных предпосылок.)
Кто меня знает, тот догадывается, что, разойдясь с Фрейдом во взглядах, я продолжал воздавать учителю все подобающее ему почтение. Послужит ли достаточным доказательством тот факт, что в качестве вице-президента австрийского общества спонсоров Еврейского университета в Иерусалиме, когда на заседании зашла речь о сборе денег на постройку университетского здания и для него подбирали имя, я тут же сказал, что это должен быть «корпус имени Зигмунда Фрейда».
С Фрейдом я не только переписывался, но один раз даже встретился — по случаю. К тому времени я был уже не школьником, а студентом-медиком. И когда я ему представился, Фрейд живо произнес:
— Виктор Франкл, Вена, Второй округ, Чернингассе 6, квартира 25 — все верно?
— Точно, — подтвердил я. В результате многолетней переписки мой адрес отложился у него в памяти.
Эта встреча произошла случайно и слишком поздно: я уже подпал под влияние Альфреда Адлера, и тот рекомендовал мою вторую научную работу к публикации в «Международном журнале индивидуальной психологии» (она вышла в 1925 году). Обсуждать впечатление, произведенное на меня Фрейдом, — впечатление, столь контрастировавшее с тем, как я воспринимал Адлера, — не стоит, это слишком далеко бы нас завело. Курт Эйслер[28], возглавляющий архив Фрейда в Нью-Йорке, однажды навестил меня в Вене и попросил во всех подробностях наговорить воспоминания об этой встрече с Фрейдом на магнитофон: кассета понадобилась для архива.
Психиатрия: выбор профессии
Еще в школе детское желание стать врачом укрепилось и из интереса к психоанализу превратилось в намерение стать психиатром.
Некоторое время я еще заигрывал с мыслью сделаться дерматологом или принимать роды, но однажды другой студент-медик, Остеррайхер, который позднее обосновался в Амстердаме, задал мне вопрос: неужто я еще ничего не слышал о Сёрене Кьеркегоре? И с моим заигрыванием с непсихиатрическими предметами получилось в точности как у Кьеркегора: «Отчаиваются, отчаявшись в желании быть собою самим»[29]. Я понял, что мой дар принадлежит психиатрии и надо лишь признать в себе этот дар.
Трудно поверить, сколь важными решениями в жизни мы при иных обстоятельствах бываем обязаны почти что небрежно брошенному со стороны замечанию. Во всяком случае, с того момента я решился не уклоняться больше от «развития в сторону психиатрии».
«Но в самом ли деле мой дар — именно дар психиатра?» — спрашивал я себя. Знаю одно: если это правда, то талант психиатра каким-то образом связан с другой моей способностью — карикатуриста.
Карикатурист, как и психиатр, первым делом обращает внимание на человеческие слабости. Правда, в роли психиатра или психотерапевта я помимо (наличных) слабостей интуитивно ищу также (потенциальные) возможности преодолеть эти слабости, ищу пути выхода из тяжелой ситуации, стараюсь выявить смысл этой ситуации и таким образом преобразить бессмысленное с виду страдание в глубокий человеческий опыт. И в целом я убежден, что нет таких ситуаций, из которых нельзя было бы извлечь смысл. Это убеждение, в более структурированном и систематизированном виде, и лежит в основе логотерапии.
Но какая польза была бы от психиатрических способностей, если бы не было психиатрических потребностей? Следовало бы спросить не что дает человеку возможность стать психиатром, а что его к этому побуждает! Думаю, для незрелого человека заманчивость психиатрии заключается в посуле власти над другими: можно распоряжаться, можно манипулировать людьми; знание — сила, и знание механизмов, в которых неспециалисты не разбираются, а мы разобрались до тонкости, дает нам власть.
Самый наглядный пример — гипноз. Должен признаться, в юности я интересовался также гипнозом и уже в 15 лет заправски мог гипнотизировать желающих.
В «Психотерапии на практике»[30] я описываю, как в гинекологическом отделении больницы имени Ротшильда выступил в роли гипнотизера. Мой начальник, главный врач больницы доктор Фляйшман, дал мне однажды почетное и сложное задание: загипнотизировать одну пожилую женщину. Ей предстояла операция, общего наркоза она бы не перенесла, и по какой-то причине местный наркоз ей также не подходил. Я попытался обезболить бедняжку исключительно методом гипноза — и мне это полностью удалось.
Но был и неожиданный побочный эффект! К хвале моих коллег и благодарностям пациентки присоединились горькие и гневные упреки медсестры, в обязанности которой входило подавать инструменты врачам: все время, пока шла операция, сказала она мне, она из последних сил боролась с сонливостью, которую нагоняли на нее мои монотонные заклинания. То есть я усыпил не только пациентку, но и медсестру.
В другой раз — когда я пришел на работу в неврологическую больницу замка Марии-Терезии — мой шеф профессор Герстман[31] попросил меня усыпить гипнозом пациента, располагавшегося в палате на двоих. Поздно вечером я проскользнул в палату, сел на кровать этого страдавшего бессонницей мужчины и битых полчаса твердил: «Вы совершенно спокойны, вы чувствуете приятную усталость, вы дышите совершенно спокойно, веки отяжелели, никаких тревог, вы засыпаете, сейчас вы заснете».
Так я трудился полчаса, но тщетно: пришлось уйти, с разочарованием признавшись, что помочь бедолаге я ничем не смог.
К моему изумлению на следующее утро, войдя в палату, я услышал радостное приветствие: «Как я прекрасно выспался: только вы начали, и я сразу провалился в глубочайший сон». Это был другой пациент, сосед того, которого я пытался загипнотизировать.