(перевод. Анны Хильми)
Ребенок – реалист в том смысле, что он не знает о существовании мыслящего субъекта, как и о том, что мысль – это внутренний процесс. И неудивительно, что объяснение такого исключительно субъективного феномена, как сны, вызывает у него огромные затруднения. Поэтому мы считаем, что изучение представлений ребенка, связанных со снами, очень интересно с двух точек зрения: с одной стороны, объяснение сна предполагает дуализм внутреннего и внешнего, а с другой – дуализм мысли и материи.
Чтобы такое исследование увенчалось успехом, следует, как обычно, забыть все то, чему научили нас анализ примитивного мышления и, в особенности, замечательные работы г-на Леви-Брюля. Сходство ребенка с первобытным человеком мы, скорее всего, будем встречать на каждом шагу, но без специальных усилий, а прежде всего, изучая самого ребенка, без каких-либо предварительных установок.
Предлагаемая методика выяснения истинных детских представлений о снах тоньше, чем методика, которую мы использовали в наших предыдущих исследованиях. Вполне вероятно, что дети задают много вопросов о своих снах и получают самые бессвязные объяснения, особенно в отношении страшных снов. Поэтому следует постоянно проявлять осторожность в оценках и стремиться подтверждать каждый результат с помощью дополнительных вопросов.
Подход, который нам показался наиболее эффективным, это опрос, включающий четыре пункта, порядок которых важно соблюсти. Первый пункт – происхождение сна. У ребенка спрашивают: «Ты знаешь, что такое сон? Тебе снятся сны? Хорошо! Тогда скажи, откуда приходят сны?» Обычно этого вопроса достаточно, чтобы ребенок начал говорить, особенно когда сны приходят «из головы». Если ребенок приписывает снам внешнее происхождение, следует продолжить, добиться ответа на вопрос «как» и т. д. Ответ: «Сны приносит ночь» особенно двусмысленный. Некоторые дети просто имеют в виду, что сны снятся ночью. Другие же, наоборот, допускают, что ночь, то есть черный туман (см. гл. IX, § 2), делает так, что в комнате (а не в голове) возникают сны, то есть маленькие обманчивые картинки. Одним словом, следует пытаться понять глубже, но не давать никакую подсказку в самом вопросе, при этом не утомляя ребенка и не толкая его к ерундизму.
Второй пункт призван дополнить первый и необходим в качестве проверочного: где находится сон. Если ребенок говорит, что сны приходят «из головы», возможны два очень различных между собой варианта. Либо ребенок думает, что сон в голове, либо предполагает, что голова порождает сон в комнате. Аналогично, когда сны посылает Бог или их посылает ночь, они могут быть внутри или снаружи. То есть совершенно необходимо понять, куда ребенок помещает сны. И этот вопрос, кстати, сопоставим с вопросами о месте мысли и месте названий – их мы рассматривали ранее. Но в случае со снами этот вопрос задать довольно сложно. У ребенка спрашивают: «Когда тебе снится сон, где он, этот сон?» Но тут, конечно, есть риск, что ребенок, зная, что сон в голове, скажет «передо мной», потому что он думает, что его спрашивают, где сон «видится». То есть ответ «перед нами» означает либо то, что сон действительно воспринимается как что-то перед нами, либо то, что нам это только кажется. Поэтому важно тщательно разобраться с этим пунктом. Следует уточнить: «Да, перед нами, но он действительно (или „по правде“) перед нами или нам только кажется, что он перед нами?» У малышей спрашивают: «А он перед нами или это неправда и только кажется?» и т. д. Но в большинстве своем дети, которые помещают сон «перед нами», как раз не способны уловить разницу между «быть» и «казаться», и потому не понимают проверочный вопрос. Однако в каждом отдельном случае это следует доказать.
С другой стороны, важно начать опрос с первого пункта, а уже потом спросить, где находятся сны, чтобы избежать подсказки через бессмысленное повторение: ребенок, который помещает сон «перед нами», может поддаться соблазну искать затем истоки сна снаружи, хотя он так не поступил бы, начни мы с вопроса о происхождении сна.
Третий пункт касается органа сна. У ребенка спрашивают: «Чем мы видим сны?» И, наконец, четвертый пункт – это «почему», связанное со сном. Здесь вопрос может содержать подсказку: если мы спросим, почему ребенок видел во сне маму или школу и т. д., мы тем самым подразумеваем, что это произошло вследствие чего-то. Так, дети старше 7–8 лет давали нам причинное объяснение («потому что я думал об этом днем»), и только малыши давали нашим «почему» предпричинное обоснование. Таким образом, этот вопрос следует чем-то подкрепить.
Следует отметить, что, стремясь избежать подсказок через бессмысленное повторение, мы опрашивали о снах только тех детей, которым раньше не задавали вопросов о названиях, за редкими исключениями. К тому же половина из этих детей не участвовала в наших опросах о понятии «мысль».
Полученные нами ответы позволяют выделить три различные стадии. На первой стадии (примерно 5–6 лет) ребенок думает, что сон приходит снаружи, располагается в комнате и что сон видят глазами. Кроме того, сон нагружен эмоционально: зачастую сны приходят, чтобы нас «донимать», «потому что мы сделали вещи, которых делать нельзя» и т. д. На второй стадии (средний возраст 7–8 лет) ребенок считает, что сон приходит из головы, из мысли, из голоса и т. д. Но сон по-прежнему в комнате, перед нами. Сон видят глазами, как будто смотрят на картину. То, что эта картина находится вне нас, не значит, что она реальна: сон – это обманчивая картинка, которая существует вовне, подобно тому как существует образ людоеда, ничему не соответствуя в реальности. И наконец, на третьей стадии (примерно 9–10 лет) сон приходит из мысли, находится в голове (или внутри глаз) и видят сон с помощью мысли или, может быть, глазами, но внутри.
§ 1. Первая стадия: сон приходит извне и остаетсяснаружи
Когда ребенок впервые видит сон, он, судя по всему, принимает сон за реальность. Проснувшись, ребенок продолжает считать сон правдивым и объективным, а воспоминания о сне путаются с воспоминаниями о том, что произошло накануне. Это хорошо видно на примере страшных снов. Известно, как зачастую бывает трудно успокоить ребенка, которому приснился страшный сон, – практически невозможно разубедить его в том, что увиденное во сне реально существует. Что же касается смешений сна и того, что осталось в памяти о состоянии бодрствования, мы собрали некоторые достаточно типичные материалы из собственных детских воспоминаний.
От одного из нас: «Все свое детство я думал, что на самом деле попал под поезд. Я помню точное место, где это приключилось: железнодорожный переезд, который действительно существует рядом с домом моих родителей. В моем ложном воспоминании мама только что перешла пути, толкая перед собой коляску с малышом, как на меня на полном ходу накатил поезд. У меня едва хватило времени лечь на спину, и я до сих пор вижу, как над головой проносятся вагоны. Я встал цел и невредим и догнал маму. Вот такое ложное воспоминание, в которое я верил все свое детство. И только лет в 12, когда я (впервые!) похвастался, что уцелел под поездом, родители раскрыли мне глаза на правду. Это воспоминание настолько отчетливо, что, я думаю, все это мне приснилось, и сон соединился с привычной картинкой переезда».
Точно так же одна из нас добрую часть своего детства считала, что родители пытались утопить ее в море. И снова визуальная точность воспоминания, судя по всему, указывает на то, что это – сон.
У м-ль Фейгин возникла удачная идея исследовать, как ребенок мало-помалу начинает различать сон и реальность. Она обнаружила, что практически до 9 лет дети не упоминают несуразности сновидения как критерий. С другой стороны, упоминаются противоречия с реальностью и с мнением окружающих. При этом опрос показал, что практически во всех случаях сон и реальность нелегко разграничить и что эмоционально окрашенные сны особенно часто смешиваются с реальностью.
Каким же образом ребенок объясняет себе сновидение, как только он научился отличать его от реальности? Он, без сомнения, решит, что сон – это что-то вроде обманчивой реальности (как обманчивы лубочные картинки, изображающие то, чего нет), но реальности объективной, как картинка в книге, напечатанная на настоящей бумаге настоящими красками. Именно это мы и наблюдаем. Джеймс Сёлли[11] приводит спонтанное высказывание ребенка, который не хочет идти спать в какую-то комнату, «потому что там полно снов».
Банф (4 ½) говорит нам, что сон – это «огоньки» в комнате. Огоньки – это «маленькие лампочки, как на велосипеде» [фонарик, который включают на велосипеде в темное время суток]. Эти огоньки приходят «с луны. Отрываются от нее. Огоньки появляются ночью». Другими словами, Банф приписывает «огоньки», из которых состоят сны, самому яркому источнику света – луне, которая рассыпается на части.
Хад (6;6): «Ты знаешь, что такое сон? – Когда спишь и что-то видишь. – Откуда он берется? – С неба. – Можно его увидеть? – Нет [!]… да, когда спишь. – А я мог бы его увидеть, если бы там был? – Нет. – Почему? – Потому что вы не спите. – А можно его потрогать? – Нет. – Почему? – Потому что он прямо перед нами[!]». И дальше: «Когда спишь, сон снится, и его видишь [сон], а когда не спишь, его не видишь».
Кюн (7;4) говорит, что сны приходят «из темноты». – «А куда они идут? – Повсюду. – А чем люди видят сны? – Ртом. – Где находится сон? – В темноте. – А где он происходит? – Повсюду. В домах, в комнатах. – В каком месте? – В постели. – Можно его увидеть? – Нет, потому что он появляется только ночью. – И что, видно, когда тебе снится сон? – Нет, потому что он рядом со мной. – А потрогать его можно? – Нет, потому что сон снится, когда спишь. – Сон – это как мысль? – Нет. – А где он находится? – В темноте. – Где именно? – Рядом с нами. – Это как мысль, как будто думаешь? – Нет». И дальше: «Можно его увидеть? – Нет, потому что, когда на него смотрят, он уходит».
Си (6 лет): «Откуда берутся сны? – Из ночи. – А что это такое? – Это когда становится темно. – А из чего состоит ночь? – Она черная. – Как получаются сны? – Они получаются, когда у человека закрыты глаза. – Как это? – Не знаю. – А где они получаются? – Там, на улице [показывает на окно]. – А из чего они? – Из темноты. – Да, но из чего состоят? – Из света. – Откуда берется свет? – От огней на улице. – Это откуда? – Они там» [показывает на фонари]. «Почему снятся сны? – Потому что их приносит свет» (Вспомним, что нам сказал Си по поводу зрения, гл. I, § 2). Затем Си говорит, что сон приходит «с неба. – Что его посылает? – Тучи. – Почему тучи? – Они плывут». Это довольное часто встречающееся убеждение, что тучи приносят темноту (см. гл. IX, § 2). Таким образом, Си повторяет свою мысль о том, что сон причинно связан с ночью и темнотой.
Бург (6 лет): «Когда тебе снятся сны? – Ночью. – А где сон, когда ты его видишь? – На небе. – А дальше? – …Он появляется в темноте». «Ты можешь потрогать сон? – Нет, там ничего не видно, и потом [потому что] ты спишь. – А если бы ты не спал? – Нет, потому что тогда ничего не снится. – Когда ты спишь, кто-то другой может увидеть твой сон? – Нет, потому что спишь. – Почему его не видно? – Потому что темно. – Откуда приходят сны? – С неба». Таким образом, чтобы увидеть сон, надо, чтобы в комнате что-то было. Но его нельзя увидеть именно потому, что темно и ты спишь. Но вообще это увидеть можно.
Барб (5 ½): «Тебе уже снились сны? – Да, мне приснилось, что у меня в руке дырка. – А сны настоящие? – Нет, это просто мы видим картинки [!]. – Откуда они берутся? – От Господа Бога. – Когда тебе снится сон, у тебя глаза закрыты или открыты? – Закрыты. – А я могу увидеть твой сон? – Нет, вы слишком далеко от меня. – А мама? – Да, но она включает свет. – А сон в комнате или в тебе? – Да, он не во мне, иначе бы я его не увидел [!]. – А твоя мама могла бы увидеть? – Нет, она не у меня в кровати. Со мной спит только младшая сестренка».
Зег (6 лет): «Откуда берутся сны? – Из темноты. – А как? – Не знаю. – А что значит „из темноты“? – Их делает ночь». «Сон получается сам по себе? – Нет. – А кто его делает? – Ночь». «Где сон находится? – Делается в комнате». «Откуда приходит ночь? – С неба. – Сон был на небе уже готовым? – Нет. – А где он сделался? – В комнате».
Рис (8 ½), Д.: «Откуда берутся сны? – Из темноты». «А где сон в тот момент, когда ты его видишь? – У меня в постели. – Где? – В комнате. Тут, рядом. – Откуда берется сон? – Из темноты. – А я бы увидел его, если бы был рядом с тобой? – Нет. – А ты видишь его? – Нет [! ср. со случаем Бурга]. – Что же это такое? – … – Он из чего-то или совсем из ничего? – Из чего-то. – Из бумаги? – [Смеется] Нет. – Из чего? – Из слов. – А слова из чего? – Из голоса». «А голос сна откуда? – С неба. – А на небе откуда? – … – А как он возник на небе? – …» «Сон сам появился или что-то его послало? – Сам появился. – Почему нам снятся сны? – Если думаем о чем-то». Видно, что Рис смышленая! Но она уподобляет мысль голосу и продолжает считать, что сон приходит извне: «Из чего состоит голос? – Из воздуха. – Откуда он берется? – Из воздуха. – А сон? – С неба».
Монт (7;0) утверждает, что вещи, которые он видит во сне, находятся «у стены. – А я бы их увидел, если бы был там? – Да. – Откуда они появляются? – С улицы. – Кто их посылает? – Разные люди». «А что ты видишь во сне? – Одного человека, который попал под машину. – Этот сон был перед тобой или в тебе? – Передо мной. – А где именно? – Под окном. – А я бы увидел, если бы был там? – Да. – А твоя мама? – Да. – Ты бы увидел его утром? – Нет. – Почему? – Потому что это был сон. – Откуда берется сон? – … – Ты сам его сделал или кто-то другой? – Кто-то другой. – Кто? – Один папин знакомый [человек, которого переехала машина]. – Он делает все сны? – Только один раз. – А другие разы? – Другие люди».
Энгл (8 ½): «Откуда берутся сны? – Не знаю. – А как ты думаешь? – С неба. – Как это? – … – А куда они приходят? – В дом. – А где сон, когда он тебе снится? – Рядом. – Когда тебе снится сон, у тебя глаза закрыты? – Да. – А где сон? – Наверху. – Можно его потрогать? – Нет. – А увидеть? – Нет. – А кто-то рядом с тобой мог бы его увидеть? – Нет». «Чем мы видим сны? – Глазами».
Мы посчитали необходимым привести так много примеров, чтобы показать, насколько эти ответы, столь разные в деталях, неизменны по существу. Для всех этих детей сон – это изображение, иногда на основе голоса, оно появляется извне и выстраивается перед глазами. Это изображение – ненастоящее в том смысле, что не отражает реальных событий, но объективно существует как образ, внешний по отношению к ребенку и не имеющий ничего общего с ментальным образом. Необходимо в нескольких словах уточнить природу этого убеждения.
Для начала обратим внимание на наш вопрос: «Кто-то рядом с тобой мог бы увидеть твой сон?» Дети, которым присущ реализм мышления – например, Хад и Монт, – отвечают на этот вопрос утвердительно. Так, в их представлении сон – это готовое изображение, исходящее от вещей, которые снятся, и размещается рядом. Другие дети, как Бург и Энгл, напротив, говорят, что нет. Примечательно, однако, их предположение о том, что они и сами не видят «сон». Дело в том, что в тот момент, когда мы задаем наш вопрос, они думают не о самих ощущениях, составляющих то, что мы видим во сне, но о чем-то, что, так сказать, производит сон в комнате: «Сон нельзя увидеть, – говорит Бург, – потому что темно». И тут ребенок – уже не такой реалист. То, что он помещает в комнату, – это просто причина сна. Значит ли это, что он локализует изображения в голове? Вовсе нет. И хотя эти дети говорят, что глаза во сне у них закрыты, все до одного думают, что видят «глазами» образы, которые причина сновидения производит снаружи. Рядом с ними словно что-то есть, оно оказывает воздействие на глаза, оставаясь при этом невидимым для всех. Здесь мы имеем дело с первым уровнем субъективизма по сравнению с Монтом и его группой, но это по-прежнему реализм. В сравнении с последующими стадиями дети из первой группы все еще в плену у первичного реализма, а дети из второй группы – у реализма причинно обусловленного, то есть вторичного реализма. Впрочем, оба типа ответов наверняка существуют параллельно у каждого ребенка.
С точки зрения локализации сна эти две группы ответов соответствуют двум различным типам убеждений. Часть детей (Монт и другие) уверены, что сон находится там, куда он нас переносит: если снится человек на улице, сон находится на улице «под окном». И в то же время ничто там не настоящее, потому что это – сон, то есть ложный образ. Но образ как изображение материален и существует «под окном». Это – первичный реализм или смешение того, что «есть», с тем, что «кажется»: кажется, что сон на улице, значит, он на улице. Но – и мы на этом настаиваем – это смешение никогда не существует в чистом виде у детей, которые знают, что сновидение – обман. Иначе говоря, те же дети, которые говорят, что сон – на улице, считают также (по принципу партиципации и несмотря на противоречия), что он в комнате. Например, Монт говорит, что сны находятся «у стены» его комнаты и в то же время – на улице. Вскоре мы снова встретим подобные случаи (см. случаи Метра и Джамба), так что не имеет смысла теперь на этом задерживаться.
Второй тип убеждений просто предполагает веру в то, что сон находится в комнате. Такой реализм представляет больший интерес, поскольку не зависит напрямую от иллюзий самого сна. Кажется в самом деле, что дети должны были бы помещать сны либо в вещах, под влиянием первичного реализма (как это отчасти делает Монт), либо в голове. Но в действительности дети помещают сон рядом с собой, потому что они развиты достаточно, для того чтобы больше не верить в реальность сна, но еще недостаточно для того, чтобы воспринимать образы как субъективные внутренние изображения. Тем самым поместить сон в комнате – это компромисс между полным реализмом и субъективизмом. Ребенок уже не путает «быть» и «казаться», но еще не понимает внутреннего характера образов.
Итак, убеждение во внешнем характере образов, составляющих сон, невероятно устойчиво. На первый взгляд можно предположить, что дети нас плохо поняли и решили, что мы спрашиваем: как им кажется, где находится сон? Но ничего подобного. Так, Барб, определив сон как «картинки, которые видишь», решительно отказывается, несмотря на наш намек, поместить эти картинки внутри себя: «Он не во мне (сон), иначе я не мог бы его видеть». Вот особенно показательный случай продвинутого ребенка, который готов освободиться от убеждений первой стадии и почти спонтанно выдвигает предположение – впрочем, далее он его отбрасывает, – что сон находится у него внутри.
Метр (5;9): «Откуда берется сон? – Думаю, что спишь так крепко, что видишь сон. – Он приходит из нас или снаружи? – Снаружи. – А чем мы видим сон? – Я не знаю. – Руками? – … – Ничем? – Да, ничем. – Когда ты в постели и тебе снится сон, где он, этот сон? – В постели, в одеяле. Я не знаю. Если бы он был в животе [!], то там кости, и было бы не видно. – Когда ты спишь, сон рядом? – Да, он в постели, рядом». Мы пробуем подсказать Метру: «Сон у тебя в голове? – Это я во сне, а не сон у меня в голове [!]. Когда видишь сон, то не знаешь, что ты в постели. Знаешь, что идешь. Ты во сне. Ты в своей постели и не знаешь, что ты там. – Два человека могут видеть один сон? – Два сна никогда не бывает [одинаковых]. – Откуда приходят сны? – Я не знаю. Получаются. – Где? – В комнате, и потом приходят к маленьким детям. Они приходят сами. – Ты видишь сон, когда ты в комнате. А если бы я тоже был с тобой, я бы его увидел? – Нет, взрослые никогда не видят снов. – А два человека могут видеть один сон? – Нет, никогда. – Когда сон в комнате, он рядом с тобой? – Да, здесь! [в 30 см перед глазами]».
Случай примечателен – он содержит решительное утверждение: «Это я во сне, а не сон у меня в голове». Иначе говоря – я внутри мира сна и не могу одновременно содержать этот мир в себе! Эти слова и следующее за ним объяснение весьма поучительны. С одной стороны, Метр явно видит разницу между «лежать в постели» и «знать, что ты там»: «Ты в своей постели и не знаешь, что ты там». Но, с другой стороны, Метр (который, заметим, понятия «думать» и «знать» выражает одним и тем же словом) в качестве доказательства, что сон не внутри него, приводит тот факт, что он сам «в своем сне». И, чтобы доказать, что он точно во сне, он добавляет, что, когда ему снится сон, он «знает», то есть думает, что идет, и т. д.
Иными словами, Метр хотя и знает, что сон обманчив (и признает, что только он один может видеть свой сон), но при этом считает, что и сам он представлен в своем сне – может быть, в виде образа, но образа, который исходит от него самого. То есть Метр, как и Монт, считает, что приснившийся образ и сама вещь тесно связаны (свойство партиципации). Кстати, с точки зрения аргументации Метр стоит точно на той же позиции, что и Фав, ребенок на второй стадии, чей случай мы рассмотрим чуть позже. Все рассмотренные примеры позволяют сделать следующий вывод о локализации образов: сон понимается как картина рядом с нами, эта картина тесно связана с вещами, которые она представляет, и вследствие этого частично исходит из того места, где они находятся.
Перейдем ко второму вопросу – субстанция сна. Дети на первой и на второй стадии отвечают на этот вопрос одинаково, за исключением единственного случая, когда ребенок считает, что сон состоит из «ночи» или из «темноты». Это утверждение прямо связано с убеждением во внешних истоках сна: сон приходит снаружи, из темноты (из черного тумана), то есть он состоит «из темноты». В других случаях сон «сделан» из того, что наиболее ярко запомнилось ребенку. Те дети, которых более всего впечатлил визуальный характер сновидения – это самая многочисленная группа, – считают, что сон состоит «из света». Те, кто слышал во сне голоса, думают, что сон состоит «из слов», то есть, в конечном счете, «из воздуха».
Если мы обратимся теперь к происхождению сна, мы встретим два типа ответов, которые одновременно существуют у большей части детей. С одной стороны, это ответы, которые не содержат объяснения как такового либо предлагают объяснение, просто продолжающее то, что ребенок думает о субстанции сна. Так, ребенок может сказать, что сон приходит «с неба», «снаружи», «из темноты», «из комнаты» и прочие более или менее похожие утверждения. Когда ребенок уверен, что сон состоит из света, он, объясняя происхождение сна, ссылается на источники света – на луну, на фонари.
С другой стороны, и это еще интереснее, некоторые дети, похоже, считают, что сны происходят от людей, которые снятся. Так, Монт, кажется, думает, что сон «запускает» тот самый человек, который ему приснился (человек, которого переехала машина, знакомый отца). М-ль Родриго, которая любезно согласилась задать наши вопросы сотне испанских детей, получила большое количество ответов о том, что сны посылают не только Бог или дьявол (что еще ничего не доказывает), но даже чаще – «волки» (ребенок увидел волков во сне), «король» (приснился король), «люди», «нищие» (ребенку приснились цыгане) и т. д. И тут, похоже, речь снова идет о партиципации между человеком, который приснился, и самим сном; иначе говоря, похоже, что приснившийся человек отчасти является причиной сна, хоть и не появляется во сне во плоти.
Остережемся, однако, от того, чтобы приписывать ребенку последовательную теорию и попытаемся выяснить истинное значение этих ответов. Прежде всего следует обсудить вопрос, почему возникают сновидения. И тут кажется – мы попытаемся это показать, – что некоторые дети воспринимают сны как своего рода наказание, и именно этот характер наказания наводит детей на предположение, что люди из сновидения как-то связаны с его появлением.
Си (6 лет), как мы помним, считает причиной сна фонари, что не мешает ему наделять сны намерениями: «Почему снятся сны? – Потому что их делает свет. – Зачем? – Потому что они [сны] хотят прийти. – Зачем? – Чтобы нас донимать. – Зачем? – Чтобы мы проснулись».
Баг (7 лет): «Откуда берутся сны? – Из темноты. От Господа Бога. Их посылает Господь Бог. – Как? – Он спускается ночью и шепчет нам на ухо». «Как получается сон? – Он получается из слов… – А из чего он? – Из букв». Мы спрашиваем Бага об одном из его снов: ему приснились воры. «Откуда появился этот сон? – От Господа Бога. – Почему Господь Бог послал тебе этот сон? – Потому что это несчастье. Потому что я плохо себя вел». «А что ты сделал такого, что тебе приснился сон? – Я вел себя плохо. Я довел маму до слез. Я сделал так, что она бегала вокруг стола». Эта последняя деталь ему не приснилась, говорит Баг, это было на самом деле: Баг нашалил и спасался от наказания, бегая от матери вокруг стола!
Джамб (8 ½): «Откуда берутся сны? – Это когда сделаешь что-нибудь и знаешь об этом много раз. – Что это значит? – Ты что-то сделал, и каждый день видишь это во сне». Кажется, что Джамб на второй стадии, но мы увидим, что он где-то посередине: этот сон имеет для него одновременно внутреннее и внешнее происхождение. «А где сон, когда он снится? – Когда сделаешь что-нибудь. – А ты где, когда видишь сон? – В постели. – А сон где? – У нас дома. – А где именно? – В доме, там, где что-то сделал [!]. – А где именно сон находится? – В комнате. – Где? – В постели. – Где? – Прямо сверху, во всей постели». «Откуда берется сон? – Оттуда, куда мы ходили гулять. – Когда тебе снится м-ль С. [учительница], откуда берется сон? – Из школы. – А как этот сон получился? – Может быть, ты на уроке, а потом сделаешь что-нибудь, и оно снится». «Почему тебе снятся ребята? [он видел во сне своих приятелей] – Потому что они сделали то, что не надо было делать. – А почему тебе это приснилось? – Потому что они сделали вещи, которые нельзя делать». «Что делает сны? – Это то, что видишь во сне. – Чем мы видим сны? – Глазами. – Откуда берется сон? – От учеников, которые это сделали. Это они и сделали. – Сон появляется из головы или снаружи? [тут мы даем Джамбу подсказку] – Из головы. – Почему из головы? – Потому что сделали то, что не надо было делать». «Кто тебе сказал, что снится то, что не надо было делать? – Потому что иногда бывает страшно [страх воспринимается как наказание]». Далее мы задаем следующий вопрос с подсказкой: «Кто посылает сны? – Это ребята, из-за них мы видим сны».
Из этих примеров следует, что сон для ребенка – это не просто некое явление, а событие, нагруженное эмоционально. Возможно, некоторые родители по глупости использовали сновидения своих детей, чтобы внушить им мысль о наказании, но в приведенных выше случаях убеждение ребенка в намеренном характере сна кажется вполне спонтанным: так, Си не приписывает сну никакой морали, но все же считает, что у него есть намерение; Джамб связывает свой сон с провинностями, которых сам не совершал, и считает, что страх, испытанный во сне, доказывает нравственную природу сна. В общем, от идеи намеренности сна до мысли о том, что сон исходит от людей, которые снятся, всего один шаг. Джамб делает этот шаг, хоть он и почти достиг второй стадии.
Вместе с тем ответы Джамба удивительно похожи на ответы Монта и Метра, приведенные нами ранее. В самом деле, в основе высказываний Джамба, как и Монта, лежит реализм изображения, схожий с именным реализмом, когда изображение воспринимается как обязательно связанное с вещью, которую оно представляет. И хоть Джамб и говорит, что сон появляется потому, что «что-то знаешь», и по нашей подсказке соглашается с тем, что сон появляется из головы, он все же помещает сон в комнате и в том самом месте, где «что-то сделал», то есть там, где находится вещь, которая снится. И даже более того – он допускает, что люди, которые снятся, являются причиной сновидения, потому что сделали «то, что не надо было делать». Сон, говорит Джамб, приходит «от учеников, которые это сделали».
Коротко говоря, если взять только негативный аспект этих ответов и не приписывать ребенку последовательной теории, можно сделать следующий вывод. Ребенок хоть и считает сон ненастоящим, то есть воспринимает его как образ, который гуляет перед нами, чтобы ввести нас в заблуждение, тем не менее продолжает думать, что этот образ является частью человека, которого он представляет, и материально исходит от увиденного. Подобно тому как слово связано с называемой вещью и находится одновременно внутри нее и возле нас, точно так и образ является частью приснившегося человека и находится одновременно в нем и в нашей комнате. Происходит смешение знака и означаемого. То есть мы не думаем, что ребенок считает приснившегося человека сознательной и единственной причиной сна, – мы просто полагаем, что ребенок еще не способен воспринять образ действительно увиденного человека как внутренний и порожденный мыслью. Этот образ воспринимается как исходящий от человека, подобно тому как названия исходят от слов (гл. II), тем более что эмоциональные и моральные соображения подталкивают ребенка к мысли о том, что образ преследует нас не случайно, но для того, чтобы нас наказать.
Именно эмоциональными причинами объясняется то, что практически всегда партиципацию в образах, которые им снятся, дети приписывают людям, а не вещам. Когда ребенок говорит, что ночь или луна посылают ему сны, это не значит, что он видел во сне ночь или луну; но если он говорит, что какой-то человек посылает сон, это значит, что ребенок действительно видел его во сне. Ну и, конечно, детям проще сохранять реалистический подход к образам людей, чем к образам вещей: образ человека более эмоционально нагружен, чем образ вещи, и поэтому с большей очевидностью исходит от человека, которого он представляет, чем образ предмета исходит от представляемого им предмета. Ведь детское отношение к картинам хорошо известно:
Дан (14 лет), чьи слова мы приведем чуть позже, вспоминает, как в детстве думал, «что статуи и изображения людей не живые, но могут думать и видеть. Ты был в комнате не один, если на стене висел портрет».
Дэл (6 ½) (см. L.P., с. 269), стоя перед статуей: «А он мертвый?»
Дар (2 года) заплакал, когда упала висевшая на стене фотография, и сказал, что тети упали и им больно!
Одним словом, оставив в стороне упомянутые нами эмоциональные соображения, партиципация образов и людей, которых они представляют, должна быть истолкована так же, как и партиципация названий и называемых вещей. С такой точки зрения объяснение детских убеждений, которые мы рассмотрели, кажется, не представляет сложности. Интерпретация, которую мы предлагаем, тем более допустима, что все дети, которым снятся их первые сны, принимают эти сны за реальность. Выводят ребенка из заблуждения в значительной степени социальное окружение и родители. Без их влияния партиципация между приснившимися людьми и людьми реальными была бы намного более устойчивой.
Возможно ли все же найти детей, у которых такие партиципации имеют более стойкий характер и которые продолжают верить в свои сны, хоть и помещают их в плоскость, отличную от реальности? Сёлли говорит, что это «кажется доказанным» (в пер. Моно, с. 147). У нас есть только один подобный случай, и другой – весьма сомнительный, потому что речь там идет лишь о воспоминаниях. И все же следует его упомянуть, ведь он мог бы стать ценным фактом, если кому-то посчастливится непосредственно наблюдать подобные явления.
Дан (14 лет) ничего не знает о социологии примитивных народов, и в его семье нет места суевериям. У него сложились дружеские доверительные отношения с одним из нас, что исключает любое намеренное искажение. Он делится с нами своими детскими воспоминаниями. Тогда он считал, что сны – «настоящие». Этот был «как будто другой мир. Все ложились спать [в реальности] примерно в одно время, и ты „улетал, или все менялось“». Дан хорошо понимал, что он по-прежнему в своей постели, «но сам я был не там» (те же выражения мы встретим в следующем параграфе у Фава, мальчика 8 лет). Мир сновидений был устроен как страна, которая повторялась, говорит Дан, из одного сна в другой. «Очень часто мне снился один и тот же сон, про котов. Там была стена, маленький поезд, много котов у стены, и все коты гнались за мной». Этот сон с котами пугал Дана. Но у него был способ, как вернуться в реальный мир, и Дан прибегал к нему прямо во сне: «Я падал на землю [во сне]. Тогда я просыпался. Мне все еще было очень страшно [когда просыпался]. Мне казалось, что коты съели меня». Что интересно, Дан использовал эти идеи, чтобы объяснить какие-то услышанные истории, и наоборот – использовал эти истории, чтобы управлять миром своих снов. Так, он объяснял себе, впрочем, как и почти все опрошенные нами на этот счет дети, что феи, людоеды и т. д., должно быть, когда-то существовали, потому что о них до сих пор рассказывают в сказках. Поэтому, говорил себе Дан, этот мир фей продолжает жить в мире снов. В частности, путешествие, которое ты проделываешь, чтобы из постели попасть в сон, «было как в сказке». Сказочные «моментальные перемещения» должны были когда-то раньше быть реальностью, раз это было возможно в сказке.
Кроме того, в детстве Дан был уверен – и эта идея связана с чувством отстраненности и деперсонализации, которое испытывают многие дети, – что все так и должно было произойти, что все предрешено, что ты ни за что не отвечаешь и что наказаний не должно быть. То же свойство Дан приписывал и миру снов: там все события обязательно должны были случиться, но это не имело отношения к реальному миру. Это была «как бы двойная жизнь», но жизнь, устроенная заранее, независимо от воли спящего.
Наконец – и это, пожалуй, доказывает, что приведенный рассказ действительно передает убеждения Дана-ребенка (а не просто является ретроспективной попыткой 14-летнего Дана систематизировать свой опыт), – вера в мир сновидений исчезла разом, когда Дан пошел в школу и начал общаться с другими мальчиками. Дан действительно помнит, как спрашивал себя, бывали ли его приятели в мире снов, и когда он понял, что нет, его собственная вера окончательно рухнула.
Нам не дано узнать, какие из этих воспоминаний Дана соответствуют действительности. Но, похоже, мы можем найти в них признак того, что, если бы не окружающие взрослые, детские представления о снах были бы отмечены намного более устойчивой партиципацией, чем те ее проявления, которые мы только что рассмотрели. Но, каков бы ни был истинный масштаб этой партиципации (мы с трудом можем напрямую оценить его у ребенка по причине эмоциональной окрашенности партиципации), остается верным то, что на первой стадии образы из сновидений воспринимаются как внешние по отношению к уму и приходящие извне от самих людей и вещей либо от таких явлений, как тьма, свет и т. д.
§ 2. Вторая стадия: сон приходит изнутри, ноостается снаружи
Лучшее доказательство обоснованности приведенных выше интерпретаций – это вторая стадия. Эта стадия в некотором смысле интереснее первой, потому что она показывает нам детский реализм в его наиболее устойчивой и развитой форме. Так, на этой стадии дети уже обнаружили или узнали, что сон появляется изнутри нас, из мысли, из головы и т. д. Но поскольку они не могут понять, что изображение может только казаться внешним в тот момент, когда мы его видим, они помещают его, как и на первой стадии, в комнате, рядом с собой.
По всей вероятности, в большинстве случаев ребенок самостоятельно приходит к пониманию, что сны снятся в голове, в мыслях. В самом деле, противоречия между сном и реальностью мало-помалу подталкивают ребенка к тому, чтобы он начал отличать образ от самой вещи и рассматривать образ если не как мысленный объект, то, по меньшей мере, как объект, оторванный от реальности и связанный с голосом, со зрением, с мыслью и т. д. Подобную эволюцию мы наблюдали и в отношении названий, когда они начинают отделяться от называемых вещей.
Рассмотрим сперва несколько промежуточных случаев на стыке между первой и второй стадиями – здесь, как нам кажется, можно обнаружить спонтанные попытки детей избавиться от идеи внешнего происхождения снов:
Хорн (5;3): «Ты знаешь, что такое сон? – Да. Это когда видишь разных людей. – Где находится сон? – В тумане. – В каком тумане? – В тумане, который выходит из одеяла. – Откуда берутся сны? – Отсюда [показывает на свой живот]. – Как же тогда получается, что он в одеяле, когда нам снится? – Потому что мы это знаем». Хорн добавляет, что сновидение располагается перед глазами, в нескольких сантиметрах. Хорн не считает, что мы думаем ртом, а локализует мысль в грудной клетке. Может быть, туман, с которым у него ассоциируется сон, – это дыхание? Сравнение случая Хорна со случаями Риса (§ 1) и Фалька (см. гл. I, § 3), кажется, подтверждает это, ведь сон, поскольку это мысль, отождествляется с голосом, воздухом и дыханием.
Дюг (6 ½): «Что такое сон? – Сон снится ночью. Когда о чем-нибудь думаешь [!]. – Откуда он берется? – Не знаю. – А как ты думаешь? – Это мы его делаем [!]». «А где сон в то время, когда нам снится? – Снаружи. – Это где? – Там [показывает на улицу за окном]. – Почему снаружи? – Потому что мы уже встали. – И что? – Он ушел. – А когда мы спим, где он? – У нас. – Где? – В постели. – А где? – Совсем рядом. – Если бы я был там, я бы его увидел? – Нет… Да, ведь вы совсем рядом с кроватью». «Откуда берутся сны? – Ниоткуда [!]. – Откуда они появляются? – Из постели. – А как они туда попали? – Потому что мы видим сон». «А где сон делается? – В постели. – Как? – Потому что дует ветер [ср. Хорн]. – Откуда берется этот ветер? – Снаружи. – Почему? – Потому что окно открыто. – Почему снится сон? – Потому что вчера [накануне] мы пошли в баню и испугались». «А есть что-нибудь, что посылает сны? – Да, птицы. – Почему? – Потому что они ведь любят ветер». Дальше Дюг рассказывает нам, что ему снились солдаты. «Откуда взялся этот сон? – Снаружи. – Это откуда? – Издалека, оттуда [показывает за окно]. – Почему? – Потому что дует ветер. – Что посылает сны? – Ветер. – А еще? – Птицы. – А еще? – Голуби. – А еще? – Больше ничего. – Почему голуби? – Потому что им очень нравится, когда ветер. – Голуби нарочно посылают сны? – Нет. – Они знают, что посылают сны? – Нет. – А почему тогда они посылают сны? – Потому что ветер дует. – Это голубь делает сон? – Да. – А как? – Потому что он приносит ветер. – А если нет ветра, можно увидеть сон? – Нет, потому что сон не получится».
Эти единичные случаи очень сходны с тем, как дети в конце первой – начале второй стадии объясняют, что такое мысль: мысль – это голос, то есть воздух и туман, и находится она одновременно снаружи и внутри (см. случай Ру и др., § 1, гл. I, и Фалька, § 3). Интересно отметить, что Дюг, подобно детям, которые начинают отделять название от вещи, превращая его в мысленный объект, сперва заявляет, что сон «нигде», а затем снова возвращается к реализму первой стадии.
Рассмотрим другие промежуточные случаи на стыке первой и второй стадий.
Пиг (9 ½): «Откуда берутся сны? – Когда спишь, думаешь, что рядом кто-то есть. Если увидишь что-нибудь днем, ночью это приснится. – Что такое сон? – Что-то. – Откуда он берется? – Не знаю. Сам получается. – Откуда? – Из ничего. – А где это происходит? – В комнате. – Где? – Где спишь. – Где это происходит – в комнате или в тебе? – Во мне… снаружи. – А как ты сам думаешь? – Снаружи». «Откуда берется сон – из комнаты или из тебя? – Из меня». «Где он находится – снаружи или внутри тебя? – Рядом со мной. – Где? – В комнате. – На каком расстоянии? [Показывает в 30 см перед глазами.]»
Дюс (9 лет) – похожий случай. Он тоже считает, что его «я» участвует в формировании сновидения: «Откуда берутся сны? – Когда болеешь». Но первопричина сна тоже находится вне нас: «Откуда они приходят? – Они приходят снаружи». Мы видим сны «ртом», но сон при этом «в постели. – А где? Внутри головы или снаружи? – Снаружи».
Короче говоря, с одной стороны, сон находится вне тела, а с другой – происхождение его одновременно внутреннее (рот) и внешнее. Это соответствует тому, что мы наблюдали у детей, которые считают, что думают ртом, и при этом уподобляют мысль воздуху снаружи. Что же касается Пига, он значительно продвинулся по отношению к первой стадии, допуская, что нам снится то, что мы видели, и что таким образом мы участвуем в формировании наших снов, но он все еще далек от мысли, что сны приходят от нас, то есть имеют внутреннее происхождение.
Перейдем теперь к характерным примерам второй стадии: сон приходит от нас, но остается снаружи.
Ши (6 лет) – очень умный маленький мальчик, он отвечал на наши вопросы с живым интересом, и его ответы особенно ценны: «Тебе уже что-нибудь снилось? Что такое сон? – Когда ночью о чем-нибудь думаешь [!]. – Чем мы видим сны? – Душой, мыслью. – Откуда берется сон? – Когда темно. Это ночь показывает нам сон. – Что это значит? Где находится сон в то время, как нам снится? – Он у нас… [хотел сказать „в голове“] он между темнотой и головой [!]. – Когда тебе снится сон, у тебя глаза открыты или закрыты? – Закрыты. – Так где же сон? – Когда видишь черноту, приходит сон. – А где он? – Когда не спишь, он в голове. Когда спишь, он выходит [!]. Когда темно, то темно, но, когда спишь, больше не темно. – А когда он выходит, где он? – Перед глазами, у стены. – Твой папа мог бы его увидеть? – Нет. – Только ты? – Да, потому что это я сплю».
Случай Ши дает нам ключ ко всем проявлениям второй стадии. Ши знает, что сон – «в мыслях» и что мы сами его создаем. Но он еще не может понять, что сон – это внутреннее явление по отношению к телу. Чтобы его увидеть, даже с закрытыми глазами, нужно, чтобы он был «между темнотой и нами», и потому Ши склонен думать, что сон «выходит», как только мы засыпаем. Остережемся приписывать Ши теорию о природе этой эманации: Ши всего лишь передает свое непосредственное впечатление, согласно которому можно видеть только внешние объекты. Его реализм мешает ему сделать какое бы то ни было различие между «казаться внешним» и «быть внешним». Если бы он ограничился мыслью о том, что сон «кажется внешним», он бы не поместил его «у стены». Он бы поместил его в голове или в том, что снится (в школе, на озере и т. д.). Однако Ши знает, что только он один может видеть свой сон. Вспомним, кстати, что Ши утверждал нечто подобное и по поводу мысли: «Сперва нам что-то сказали, и это попало нам в душу, потом вышло, потом снова возвращается» (гл. I, § 1).
Приведем случай, который мы наблюдали в связи со спонтанным рисунком, который ребенок сделал перед нашим опросом:
Фав (8 лет) учится в классе, где у учительницы есть замечательный обычай: каждому ребенку она дает «дневник наблюдений», в котором тот каждый день – с рисунком или без – отмечает событие, которое ему довелось наблюдать вне школы. Как-то утром Фав записал – как всегда, спонтанно: «Мне приснилось, что черт хочет меня поджарить». К этой записи Фав приложил рисунок, который мы приводим ниже: слева мы видим Фава в постели, в центре – черта, а справа Фав стоит в ночной рубашке перед чертом, который собирается его изжарить. Нам любезно сообщили об этом рисунке, и мы пошли искать Фава. В самом деле, его рисунок иллюстрирует, и притом достаточно выразительно, детский реализм: сновидение находится возле кровати, перед спящим, который его смотрит. Кроме того, Фав в своем сне одет в ночную рубашку, будто черт вытащил его из постели.
Вот что мы выяснили. В том, что касается происхождения сновидений, Фав уже отошел от убеждений первой стадии. Как и Ши, он точно знает, что сон рождается мыслью: «Что такое сон? – Это мысль. – Откуда он берется? – Когда увидишь что-нибудь и потом об этом думаешь». «Это идет от нас? – Да. – Это идет снаружи? – Нет». Фав также говорит, что люди думают «мозгами, умом». Кроме того, Фав, как и Ши и все дети на этой стадии, точно знает, что он один может видеть свой сон: ни мы, ни кто-либо еще не увидели бы сон с чертом в комнате Фава. Но что сон – внутри, этого Фав не понимает: «Где сон в то время, как он нам снится? – Перед глазами. – Где? – Когда мы в постели, он перед глазами. – А где, совсем рядом? – Нет, в комнате». Мы показываем Фаву его рисунок, часть II. «Что это? – Это я». «А где ты более настоящий – здесь [I] или здесь [II]? – Во сне [показывает II]. – Это что-то значит [II]? – Да, это я. Там просто остались мои глаза [показывает I], чтобы смотреть [!]. – Как это – твои глаза остались там? – Я был весь целый, и глаза тоже. – А другая часть? – И там тоже я был [в постели]. – Как это так? – Меня было два? Я был в постели и все время смотрел. – С открытыми глазами или с закрытыми? – С закрытыми, потому что это было во сне». И тут же Фав, кажется, понимает, что сон – внутри: «Когда мы видим сон, это сон внутри нас или мы во сне? – Сон внутри нас, ведь это мы видим сон. – Он в голове или снаружи? – В голове. – То, что ты видел, было в голове или снаружи? – В голове. – Ты только что сказал, что это было снаружи, что это значит? – Сон был не в глазах. – А где сон? – Перед глазами. – Перед глазами взаправду что-то есть? – Да. – Что? – Сон». То есть Фав знает, что в сновидении есть что-то внутреннее, знает, что внешняя видимость сна – это иллюзия («сон был не в глазах»), и все же допускает, что для того чтобы возникла иллюзия, надо, чтобы перед нами «взаправду» что-то было: «Ты там [II] взаправду был? – Да, я два раза был по правде (I и II). – А если бы я там был, я бы тебя увидел [II]? – Нет. – Что значит „я два раза был по правде“? – Потому что, когда я лежал в постели, я был там взаправду; а когда я был во сне, я был с чертом, тоже по правде».
Из этих ответов можно сделать следующие выводы. Фав не может различить, действительно ли сон – внешнее явление или это только видимость. Он признает, что в голове что-то есть, «ведь это мы видим сон». Это значительный прогресс по сравнению с первой стадией. Он даже согласен с тем, что сон снаружи – это иллюзия: «Сон был не в глазах», то есть, когда снится сон, мы видим что-то внешнее, а не внутреннее. Но для Фава эта иллюзия возникает совершенно не потому, что мы заблуждаемся или нам мерещится нечто, существующее лишь у нас внутри. Для Фава иллюзия возникает потому, что нас вводят в заблуждение материальные образы, объективно существующие перед нами, которые мы принимаем не за изображения, а за людей. Но Фав не отрицает существование этих внешних образов. Мы, взрослые, называем это ложным восприятием: Фав говорит, что мы правильно воспринимаем нечто обманчивое. То есть сновидение для Фава – это как бы нематериальная проекция: как тень или образ в зеркале. Без этого невозможно понять спонтанное утверждение: «там просто остались мои глаза [I], чтобы смотреть». Одним словом, кажется, что Фав колеблется между противоречивыми утверждениями, но для него они, возможно, таковыми не являются; чтобы объяснить парадокс его высказываний, достаточно вспомнить, что Фав представляет себе мысль как что-то материальное: с одной стороны, мы проецируем вовне что-то из нашей головы, а с другой – то, что мы проецируем, материально существует в комнате.
Эти факты позволяют нам лучше понять партиципации между образами, которые снятся, и людьми, которых они представляют, – примеры подобных партиципаций мы встречали на первой стадии. Так, Фав, кажется, считает, что в образе II есть что-то от него самого. Это объясняет, почему Фав утверждает, что в постели «просто остались» его глаза (ср. слова Дана в § 1: «но сам я был не там»; ср. также слова Метра в том же § 1: «это я во сне, не сон у меня в голове»). Очевидно, что эти высказывания Фава – просто неловкость выражения, и Фав не считает, что от него отделяется «двойник» – этнографы любят приписывать подобные идеи представителям примитивных сообществ (вот только рассуждают ли примитивные люди как Фав или как этнографы?). Но отчего происходит эта неловкость? Именно оттого, что образ II мыслится как внешний по отношению к сюжету I. Партиципация между частями I и II – следствие реализма, присущего Фаву. Для нас сам человек и его образ не связаны никакой партиципацией, потому что образ – не что иное, как внутренняя репрезентация, но для «реалистского» сознания, которое помещает образ в комнате, этот образ должен сохранить в себе что-то от человека. В точности то же мы наблюдали в отношении названий, связанных с называемыми вещами до тех пор, пока эти названия не воспринимаются как внутренние мысленные объекты.
Чтобы показать, что эти интерпретации не домысел, рассмотрим примеры попроще, чем случаи Ши и Фава, но не менее очевидные в этом главном пункте о внешнем характере сновидения:
Мос (11;6) говорит, что сон – «это что-то, о чем думаешь, когда спишь, и потом видишь. – Откуда это берется? – Это что-то, о чем думал днем. – Где находится сон? – Перед нами. – Можно на него посмотреть? – Ну нет! – Почему? – Это нельзя увидеть [это утверждение весьма убедительно показывает: Мос говорит не об образах, которые, как кажется, видишь снаружи, но о чем-то невидимом, что проецируется мыслью и создает изображения вне нас]. – Сон перед глазами? – Нет. – А где? – Чуть дальше от нас. – Это где? – Это что-то, что проходит и что нельзя увидеть».
Мит (7 ½): «Ты знаешь, что значит видеть сны? – Да. – А чем мы видим сны? – Глазами. – Откуда берется сон? – Из сердца. – А где сон в то время, когда он нам снится? – Во сне, в нашем сознании. – Он взаправду там? – Нет. – А где он? – Снаружи. – Это где? – В комнате».
Кард (9 ½): Сон – «это когда думаешь, что дом горит, когда думаешь, что мы сгорим. – Сон настоящий? – Нет, потому что спишь. – А что это? – Огонь. Это когда о чем-нибудь думаешь». «Откуда берется сон? – Из головы. – Чем мы видим сны? – Это когда думаешь. – Чем? – Умом. – А где сон? – В постели». «Он в нас или перед нами? – В комнате. – Где? – Совсем рядом. – Ты это сейчас понял? – Нет, я знал раньше».
Грен (13;6. Отстает в развитии). «Откуда берется сон? – Когда думаешь». Он идет «от нас» [Грен показывает на свой лоб]. «Где сон? – Здесь [показывает в 30 см перед глазами]».
Кенн (7 ½): сон – это когда «придумываешь разное». Сон появляется «изо рта. – Когда что-то снится, у тебя глаза открыты или закрыты? – Закрыты. – А я бы увидел твой сон, если бы был рядом? – Нет. Его нельзя увидеть, потому что это не рядом с нами». «Почему его нельзя увидеть? – Потому что он не рядом. – А где он? – Он не возле нас. – А где он? – Дальше. – А где, как ты думаешь? – …Он идет к нам». «Откуда приходят сны? – Изо рта. – Когда тебе снится школа, где сон? – В школе, потому что ты как будто в школе. – Сон по-настоящему в школе или только кажется, что он в школе? – Он в школе. – Взаправду? – Нет. – Он в школе или у тебя во рту? – Во рту. – Ты сказал, что он далеко. Это так или не так? – Он далеко».
Зимм (8;1), напротив, не считает, что сон в школе, но помещает его перед глазами. Когда ему снится школа, говорит Зим, «мне кажется, что я там. – Когда ты видишь сон, он в школе или в тебе? – У меня в комнате».
Бар (7 лет) – тот же случай. Сны «идут от нас». «Когда снится, что ты в школе, где сон? – Передо мной». «Снаружи? – Да. – В комнате? – Передо мной».
Хорошо видно: открытие, что сновидение вызывается мыслью, мало влияет на процессы локализации, которые мы наблюдали на первой стадии. Так, хоть Кен и говорит, что видит сны ртом, но, что примечательно, посторонний не может видеть его сны, ведь, со слов Кена, сон находится там, куда он нас переносит. Наши контраргументы Кена не переубеждают. Кен, само собой, вовсе не считает, что сон переносит нас в школу, он лишь думает, что образ школы, увиденный во сне, находится «в школе»; так дети его возраста считают, что, когда говорят о солнце, слово «солнце» находится «на солнце». И все же для большинства детей на второй стадии сновидение находится рядом с нами, как правило, в 30 см перед глазами.
Но для того чтобы наши интерпретации не вызывали сомнений, следует, руководствуясь нашим обычным критерием, опросить более продвинутых детей, которые уже близки к верному ответу, чтобы убедиться, действительно ли они были в плену иллюзий, наблюдаемых, как нам казалось, у детей младшего возраста. Вот три подобных примера.
Драп (15 лет, но немного отстает в развитии) спонтанно отвечает нам на наши вопросы о мысли: «Можно увидеть мысль? – Да, во сне. – Почему? – Что-то снится, и ты видишь это перед собой. – [Мы продолжаем, следуя за Драпом]: А чем ты видишь сон? – Памятью. – Где находится сон? – Нигде. – Он в голове или перед тобой? – Впереди. Его видишь, но потрогать не можешь». «А почему впереди? – Потому что внутри нельзя увидеть» [ср. замечание Барба на первой стадии].
Драп, кажется, ушел вперед по сравнению с предыдущими случаями, когда говорит, что сон – «нигде». Но он просто хочет этим сказать, что сон нематериален. Контекст ясно показывает, что Драп продолжает считать, будто сон – перед нами. Это хорошо видно из продолжения опроса:
Мы пытаемся показать Драпу внутренний характер сновидения. «Ты видишь меня сейчас, и – ты помнишь – ты видел меня в прошлом году. Ты помнишь мое лицо? – Да. – Где находится то, что мы помним? – Перед глазами. – Почему? – Потому что в голове ничего не видно. Это как бы [!] перед тобой». Осознав разницу между существующим и «как бы», Драп, наконец, признает, что образ – в голове, и говорит нам, что впервые понял, что сон – в голове.
Удивление, с каким Драп встречает наше объяснение, хорошо показывает, что прежде Драпу не удавалось отличить, что «есть», а что только «кажется».
Пюг (7;2): сон – это «когда видишь всякие ненастоящие вещи. – Кто тебе это сказал? – Никто. – Откуда берутся сны? – Не знаю. – Из головы или снаружи? – Из головы. – Где находится сон? – Передо мной. – Где? – Прямо здесь [показывает в 30 см перед глазами]. – Он на самом деле там или только так кажется? – Не знаю. – Я бы его увидел, если бы был там? – Нет, вы же не спите. – А мама увидела бы? – Нет. – Но ты же говоришь, что он снаружи? – Нет, он не снаружи. – А где? – Нигде. – Почему? – Потому что это ничто. – Он снаружи или в голове? – В голове. – Значит, он не перед тобой? – Да нет, он все-таки передо мной [!]». «В голове есть сон? – Да. – Значит, он не перед тобой? – Нет, он везде».
Этот пример показывает, как незначительно внушение влияет на ребенка на этой стадии. Пюг готов согласиться, что сон – в голове, но продолжает считать, что он снаружи и повсюду. Это в точности соответствует случаю Рок (гл. II, § 2) в том, что касается названий: Рок готова согласиться, что названия – в голове, но при этом не отказывается от мысли, что они также находятся в комнате.
Гранд (8 лет): «Ты знаешь, что значит видеть сны? – Однажды днем я увидел человека, который напугал меня, и он приснился мне ночью. – Откуда берутся сны? Где они возникают? – В голове. – А где сон в то время, как нам снится? – … – В голове или снаружи? – Кажется [!], что снаружи». То есть Гранд, похоже, принимает внешний характер сна за иллюзию. Но мы продолжаем: «А где сон находится? – Ни снаружи, ни внутри. – А где же? – В комнате. – Где? – Вокруг меня. – Далеко или совсем рядом? – Совсем рядом; когда моему брату снился сон, он вздрогнул».
Брат Гранда вздрогнул, значит, сон – это что-то, может, и нематериальное, но внешнее. Мы увидим, как продолжение опроса переводит Гранда на третью стадию, и он резко порывает с тем, что было до того.
Эти последние интервью, в ходе которых ребенок рассуждает и пытается понять, ясно показывают: дети на второй стадии не говорят, что сновидение находится в комнате, просто в силу непонимания вопроса на вербальном уровне. Они хорошо различают «быть» и «казаться». Они сомневаются во внешнем характере сна, но не могут обойтись без него, чтобы объяснить себе самим, что они «что-то видят»: «в голове ничего не видно!».
Одним словом, реализм на второй стадии гораздо более тонкий, чем на первой. Это реализм более интеллектуальный и менее прямолинейный. Но сам этот реализм подтверждает наши интерпретации явлений первой стадии. И если мы из утверждений второй стадии исключим важнейшее открытие о том, что сон порождается мыслящим субъектом, то вот что останется: 1) сон – это внешнее явление; 2) образ человека, должно быть, связан с этим человеком партиципаторно, поскольку он не является субъективной репрезентацией спящего. Это то, что мы видели раньше, и следы этих убеждений снова встречались нам на протяжении всей второй стадии.
§ 3. Третья стадия: сон находится внутри и имеетвнутреннее происхождение
Нам остается обсудить две проблемы: постепенная интериоризация образов и связи, которые ребенок видит между мыслью и снами.
Рассмотрим сначала несколько промежуточных случаев между второй и третьей стадиями:
Гранд (8 лет) – этот пример особенно интересен тем, что, приведя сперва доводы в пользу внешнего характера сна, Гранд спонтанно приходит к следующей мысли: «Если покрутить глаза [если их потереть], когда я их кручу, я вижу что-то вроде головы [фосфены – зрительные ощущения, возникающие без воздействия света, например, вследствие нажатия на закрытый глаз. – Примеч. пер.]. – Сон внутри или снаружи? – Думаю, он не вокруг меня и не в комнате. – А где он? – В глазах».
Паск (7 ½): «Где сон, когда мы его видим, в комнате или в тебе? – Во мне. – Это ты его делаешь или он приходит снаружи? – Это я его делаю. – Чем мы видим сны? – Глазами. – А где сон, когда тебе снится? – В глазах. – Он внутри глаза или за ним? – Внутри глаза».
Фальк (7;3): «Откуда берутся сны? – Они в глазах. – А где сон находится? – В глазах». «В голове или в глазах? – В глазах. – Покажи где. – Здесь, за ним [показывает на глаз]. – Сон – это мысль? – Нет, это что-то такое. – Что? – История. – Если можно было бы заглянуть за глаза, мы бы что-нибудь увидели? – Нет, это такая маленькая пленка. – И что на этой пленке? – Всякие штучки, картинки».
Интересно отметить, что Фальк и Гранд входят в число детей, которые думают, что мысль – это «голос в голове». Мы помним, что вначале дети считают, что думают ртом, и отождествляют мысль со словами и названиями, привязанными к самим вещам. Сделав открытие, что мысль находится внутри, они сперва понимают ее как «голос» глубоко во рту, в голове. Точно так же происходит и с представлениями о снах. Вначале сон – это внешняя картина, которую порождают вещи и позже – голова. Дальше, когда детям начинает открываться внутренний характер сновидения, они представляют его себе как образ, «историю», говорит нам Фальк. Отпечаток в глазу или за глазом – короче говоря, то, на что глаз «смотрит» внутри подобно тому, как ухо «слушает» внутренний голос мысли.
Таким образом, в случае со снами, как и с речью, мысль все еще путают с физической материей. Даже в признаниях более продвинутых детей, явно находящихся на третьей стадии и считающих, что сон – это просто мысль, причем мысль внутренняя, – даже в их признаниях по-прежнему то и дело проскальзывает убеждение, что эта мысль материальна.
Танн (8 лет): «Откуда берутся сны? – Когда закрываешь глаза, там, где становится темно, видишь разное. – А где оно? – Нигде. Оно не существует. Это просто в глазах. – Сны приходят изнутри или снаружи? – Снаружи. Когда идешь за покупками и видишь что-то, оно отпечатывается на лбу на маленьких кровяных тельцах. – Что происходит, когда мы спим? – Мы это видим. – Этот сон в голове или снаружи? – Он приходит снаружи, а когда нам снится, то из головы». «А где картинки, когда мы видим сон? – Из мозга, изнутри, переходят в глаза. – А перед глазами что-то есть? – Нет».
Степ (7 ½): Сон «у меня в голове. – В голове или перед глазами? – Перед глазами. Нет, в голове». Но сон – это «когда сам с собой болтаешь, а потом засыпаешь. – Откуда берется сон? – Когда говоришь сам с собой».
Танн, конечно, много чему научился от взрослых, но то, как он это усвоил, весьма любопытно.
А вот более продвинутые испытуемые – они больше не стремятся в той же степени материализовать мысль или внутренние образы. Этих детей следует поместить на последнюю из тех трех стадий, которые мы выделили в нашем исследовании понятия мысли. Заметим, что этим детям в среднем как раз 10–11 лет, что подтверждает возраст, который мы определили для этой стадии:
Росс (9;9): сон – это «когда о чем-нибудь думаешь. – Где сон? Он перед тобой? – У меня в голове. – Это как будто картинки в голове? Как это получается? – Нет, ты представляешь себе то, что делал до этого».
Виск (11;1): мы видим сны «головой», и сон – «у нас в голове. – Он не перед нами? – Это как будто [!] видишь. – Перед тобой что-то есть? – Ничего. – А что у тебя в голове? – Мысли. – В голове ты это видишь глазами? – Нет».
Буш (11;10): «Если тебе снится, что ты одет, ты видишь изображение. Где оно? – Я одет как другие, потом оно [изображение] в голове, но кажется [!], что оно перед нами».
Сел (10;7) тоже говорит: «Мне кажется, что я вижу его [дом] передо мной», но он в голове.
Хорошо видно, насколько отличается реакция этих детей на те же вопросы – и даже на более наводящие вопросы – от реакции детей на предшествующих стадиях. Выражения «думаешь, что», «кажется», «как будто» в отношении внешнего положения сновидения – новшество, очень характерное для этой стадии.
§ 4. Выводы
Нам остается выявить взаимосвязь между результатами, которые мы только что проанализировали, и результатами нашего исследования, посвященного названиям и понятию мысли. Это очень тесная взаимосвязь, и между двумя группами явлений существует хорошо заметный параллелизм. Три разновидности реализма или, если угодно, три «адуализма», по всей вероятности, харак теризуют представления детей о мысли и словах. Все эти три разно видности мы встречаем и в отношении сновидений, и проходят они постепенно, в том же порядке, как это происходит и с названиями.
Прежде всего дети путают знак и означаемое, или мысленный объект и то, что он представляет. Что касается мысли вообще, то само представление о солнце и его название, к примеру, воспринимаются как составляющие солнца и как бы исходящие от него. Упомянуть название солнца – значит потрогать само солнце. Что же касается сновидений, тут мы обнаружили нечто очень похожее: ребенок считает, что приснившийся образ исходит от человека или от вещи, которых этот образ представляет. Сон о человеке, который попал под машину, исходит от самого этого человека и т. д. Более того, если снится школа, то сон – «в школе», как и в случае с солнцем – когда думаешь о солнце, само слово или название находится «на солнце». Происходит смешение сна с тем, что снится.
В обоих случаях этот реализм вызывает ощущение партиципации. Ребенку кажется, что название «солнце» заключает в себе тепло, цвет, форму солнца. А главное, оно как бы летает туда и обратно между нами и солнцем вследствие прямой партиципации. И с другой стороны, сон о человеке, попавшем под машину, кажется, исходит от него, при этом он нагружен эмоционально, он приходит, чтобы «досадить нам» или потому, «что мы сделали что-то, чего делать нельзя» и т. д.
Но смешение знака и означаемого в случае со снами исчезает раньше, чем в случае с названиями и мыслями, по той простой причине, что сновидение обманчиво, и это вынуждает знак отделиться от того, что он представляет. Именно обманчивый и пугающий характер сновидений объясняет то, что в случае со снами партиципации приобретают более эмоциональную окраску, чем в случае с названиями.
Второе смешение – это смешение внутреннего и внешнего. Изначально слова находятся в вещах, потом – везде, например в окружающем воздухе, а затем – только во рту и, наконец, в голове. Сны подчиняются точно такому же порядку: сначала они находятся в вещах (но, как мы уже заметили, недолго), потом они локализуются в комнате, но при этом появляются из головы (подобно словам, которые находятся в окружающем воздухе, но появляются изо рта); затем сны локализуются в глазах и, наконец, уже в мыслях и в голове.
В случае с мыслью это смешение внутреннего и внешнего на ранних стадиях порождает парадоксальные убеждения, как, например, убеждение в том, что мысль – это дыхание одновременно в голове и снаружи. Детские представления о снах полностью подтверждают эту интерпретацию: некоторые дети считают, что сон – это голос или воздух, одновременно внешний и внутренний.
И, наконец, третья разновидность реализма ведет к смешению мысли и материи. Для тех детей, которые об этом задумывались, мысль – это дыхание, раз мы думаем голосом. Кроме того, это некий туман, поскольку у детей дыхание и голос смешиваются. Сон для детей, которые об этом задумывались, тоже состоит из воздуха или тумана. Для младших детей, которые еще не поняли субъективного происхождения сновидения (1-я стадия), он состоит просто «из темноты» или «из света».
Далее, изучая детские представления о названиях, мы пришли к выводу, что смешение знака и означаемого исчезает первым (к 7–8 годам), в результате чего ребенок начинает различать внутреннее и внешнее (к 9–10 годам), и, наконец, это различение приводит к идее о том, что мысль не является материальным телом. В отношении представлений, связанных со снами, этот процесс еще более очевиден. Соответствующее смешение образа и объекта проходит очень рано (к 5–6 годам). По мере того как оно проходит, ребенок перестает помещать сон в то, что снится. Таким образом намечается различение внутреннего и внешнего, и завершается этот процесс к 9–10 годам (начало третьей стадии). И наконец, только к 11 годам различение внутреннего и внешнего приводит ребенка к окончательному пониманию того, что сон – это не материальный образ, а просто мысль.
Таким образом, существует полный параллелизм между представлениями детей о названиях и мысли и их представлениями о снах. При этом совершенно ясно, что на ранних стадиях сами дети не видят никакого сходства и никакой связи между сновидениями и речью. Ни образы, ни названия не воспринимаются как мысленные объекты, и в глазах ребенка ничто их не роднит. Так что сходство между явлениями, наблюдаемыми в обоих случаях, и между процессами эволюции этих явлений может служить гарантией обоснованности наших опросов и интерпретаций. Для дальнейшего подтверждения необходимо, конечно, продолжить опросы в разных странах, чтобы лучше понять, где проходит граница между влиянием взрослых и спонтанными устойчивыми убеждениями ребенка. Но сравнение, которое мы смогли провести между нашими женевскими материалами и ответами, которые собрали м-ль Пере в Невшателе и Юра-Бернуа, а также м-ль Родриго в Мадриде и Сантандере, приводит нас к мысли, что, как мы и предполагали, элемент постоянства и спонтанности у ребенка действительно преобладает.