ЧАСТЬ ПЕРВАЯЧЕРЕЗ КОЛЬЦО
Глава 1
Один за другим красные цветы падали из моих рук в темную шахту гробницы. На дне ее лежал мертвец.
— Плачь, — говорили окружающие меня голоса. — Если ты заплачешь он будет жив. Но я не могла заплакать, хотя горло и глаза мои опалило от непролитых слез. Он уже преображался — было слишком поздно. Он превратился в зеленый твердый материал, в человеческую фигуру из нефрита.
— Карраказ, — сказала я во тьму. — Я здесь, Карраказ.
Но Карраказ не приходил. Древний демон зла и ненависти спал где-то глубоко во мне, наглотавшись крови Шуллат, деревень, купцов у брода, Эссандара и других на Сиркуниксе, но больше всего раздувшийся от крови Асутоо.
— Мы с тобой одно целое, ты и я, — так он сказал мне в Ки-уле.
— Со Карраказ энорр, — прошептала я. — Я Карраказ.
Я не знала, как именно попала туда, на то высокое гулкое место. Я вспомнила в ужасе бежавшего подо мной степного коня, но потом… Вероятно, я упала с него или он сбросил меня. Я находилась очень близко к небу; я скорее чувствовала это, чем знала, ибо лежала в черной дыре в скале. Я говорю в дыре — полагаю, это была пещера, и тьма была настолько густой, что замыкала плотнее любого камня. Никакого света. И все же под веками у меня свет: бледный, зеленый и красный. Не знаю, сколько я пробыла в той пещере, наверно целых пятнадцать дней. Было очень холодно, и я по-настоящему ни разу толком не приходила в сознание. Сны, галлюцинации и мрачная реальность перемешались между собой и растворялись друг в друге. Не могу по-настоящему сказать, что я чувствовала. Могу лишь вспомнить ту возникающую вновь и вновь фантазию, что, если я только смогу заплакать, Дарак вернется ко мне целым и невредимым, и каждый раз жгучие слезы почему-то не брызгали из глаз, а он превращался в Нефрит.
Голоса, новые голоса. Не голоса у меня в голове, а чуждые голоса извне. Глухой голос, призывающий и нетерпеливый; более высокий и мягкий голос, пронзительный, держащийся чуть позади, но ненамного. Потом другие звуки, безошибочные и отчетливые в темноте. А потом недолгая тишина. Внезапно девушка испуганно зашептала:
— Гар, Гар! Смотрю!
Гар что-то крякнул.
— Нет, животное. Вон там.
Между ними возникла небольшая перебранка, а затем Гар подвелся на ноги, рослый, лохматый, явно давно не мывшийся мужчина. Его черная тень, чернее, чем окружающая меня тьма, упала мне на глаза.
— Сиббос! — пробормотал он имя какого-то божества, употребляемое одновременно в качестве клятвы и ругательства. — Это парень, нет, женщина — женщина в маске.
Девушка, подобрав юбки, взобралась к нему.
— Она мертва.
— Нет, вовсе не мертва, сука ты слепокурая. Я сниму эту маску.
Его большая ручища потянулась к моему шайрину, и в тот же миг моя собственная взметнулась и отбила его. Он выругался и отпрыгнул назад, пораженный, а девица завизжала.
— Жива, спору нет, — пробормотал он. — Кто же ты тогда?
— Никто, — отвечала я.
— Просто, — заметил мужчина. И повернулся к выходу. Девушка схватила его за руку.
— Ты не можешь так вот оставить ее здесь.
— Почему бы и нет?
Они спорили, пока мужчина, насвистывая, спускался к выходу из пещеры, а девушка висела у него на руке. А затем внезапно он снова выругался, прошел широким шагом обратно и подмял меня. Он перекинул меня через плечо, и то ли по злобе, то ли по неловкости треснул меня головой о какой-то выступ. Боль пронзила мне висок, словно укус гадюки, и меня швырнуло обратно во тьму.
Я думала, что нахожусь в стане, в ущелье. Тот же дым и сумрачный свет, а вокруг меня то, что походило на скопище шатров. Жарилось мясо, бегали собаки, как будто пинки все еще удивляли их. Над головой что-то постоянно скрипело — желтая дуга на темном фоне.
— Не принести ли ей немного мяса? — спросил голос.
— В таком состоянии она но сможет есть мясо; только похлебку или кашку. — Это говорил старческий голос, и вскоре говорившая старуха склонилась надо мной. Ее было легко определить именно как старуху: лицо ее избороздили морщины, покрывшиеся в свою очередь собственным слоем морщин, как песок после отлива моря. Кожа у нее пожелтела, но зубы оставались изумительно белыми и острыми, походившими на зубы мелкого свирепого зверька. Глаза у нее тоже были очень яркими, и когда она двигалась, то напоминала змею, гибкую и сильную. Она склонилась надо мной, но я закрыла глаза.
— А как насчет маски? — спрашивала девушка. — Разве ее не следует снять?
— Это шайрин, — ответила старуха. — Она степнячка. Они считают, что если будут гололикими при ком-либо кроме собственных мужей, то умрут. Девица презрительно рассмеялась.
— Смейся, смейся. Тебе никогда не вдалбливали с детства такой веры.
Ты видела когда-нибудь проклятого человека? Нет, явно не видела. Ну, целительница налагает на него проклятие и говорит: «Через десять дней ты падешь замертво». И человек уходит, настраиваясь на это, и на десятый день он просто делает, что она говорит. Все дело в том, во что ты веришь, девочка. И если она думает, что умрет, если окажется без маски, то нам лучше оставить ее как есть.
Я посмотрела на нее сквозь щелки глаз, на эту хитрюгу, которая так много знала. По легкому бессознательному нажиму, с которым она произнесла слово «целительница», я догадалась, что она сама принадлежит к этому сословию. И теперь, когда она встала и отошла, я разглядела, где нахожусь. Эго было ее жилище — не шатер, а фургон. Пологи были распахнуты, а снаружи, под сводчатым потолком черной пещеры горели бивачные костры, жарилось мясо и бегали пинаемые всеми собаки. Здесь же надо мной раскачивался светильник, а по парусиновым стенкам и деревянным распоркам висели и шуршали бусы, и высохшие шкуры, и черепа да кости мелких животных. Я лежала среди ковров. Девица горбилась у жаровни, где в железном котелке бурлило какое-то варево — но не еда. Старуха заняла свое место на деревянном сидении; у нее на коленях свернулась черная длинноухая кошка.
— Вижу, ты очнулась, — проговорила она. Кошка шевельнулась, подергивая бархатными кончиками своих увенчанных кисточками ушей. — Есть хочешь?
— Как ты и сказала, — ответила я, — похлебку или кашку. В степных племенах никто не ест мяса.
— Верно, — согласилась старуха, не обратив внимания на то обстоятельство, что я прислушивалась намного дольше, чем она думала — или, наверное, она и так это знала. Она сделала знак девице, и та, бросив обжигающий взгляд в мою сторону, выпрыгнула из фургона, заставив его закачаться.
— Как я сюда попала? — спросила я, не столько желая выяснить, сколько пытаясь отвлечь внимание старухи, которое казалось слишком острым: яркие глаза пронзали как ножи, совершенно беспристрастные и в то же время совершенно беспощадные.
— Гар пошел поразвлечься с какой-то девицей в верхние пещеры. Они нашли тебя и принесли сюда. Откуда ты попала туда, это уж твои дела; я об этом не знаю.
— Я — воин из степей, — солгала я. — Мой мужчина погиб в уличной драке в Анкуруме. Думаю, я ускакала в предгорья, но потеря ошеломила меня, и я мало что помню. Полагаю, конь сбросил меня.
Ее старое лицо оставалось безучастным. Она погладила кошку.
— В Анкуруме? Ты теперь во многих милях от Анкурума. Ближе к Саготе.
И выше, чем в предгорьях. Тут горы — Кольцо.
— Чей это стан? — спросила я.
— О, собственно ничей. Хотя, если спросишь кого другого, тебе ответят, что мы люди Герета. Купеческий стан. Этот караван направляется к древним городам за Кольцом и Водой. Мы путешествуем вместе из-за разбойников. В горах их немного, но все-таки попадаются, перед надвигающейся зимой они любят хорошенько запастись всем необходимым.
— Вы везете оружие для межгородских войн?
— Немножко. А в основном — продовольствие. За Водой с земледелием неважно. Плохая бесплодная земля.
Я ощутила во рту горький, как полынь, привкус иронии. Еще один караван; на этот раз неподдельный. И я в фургоне целительницы, я, которая тоже одно время была своеобразной целительницей. И они ехали, страшась разбойников. Тут девица принесла клейкую кашу, но я не смогла ее есть. Старуха заставила меня выпить какой-то отвар, горький, как ирония у меня во рту, и я уснула.
Я не помнила своих снов. По утрам у меня была тяжелая голова от горького отвара, и все казалось смазанным и неопределенным. Похоже, мы находились в горном ущелье, перебираясь через Кольцо, но теперь стало холоднее и за стенами пещер, где укрылись караванщики, четыре дня бушевала гроза. Грозу было слышно, но звуки не казались естественными, а походили на вой и царапанье какого-то огромного зверя, норовящего добраться до нас. Через большую пещеру протекала свежая ледяная вода, и костры постоянно горели, плюясь искрами и едким дымом.
На второй день ко входу в фургон подошел мужчина в отороченном мехом плаще и в сопровождении пары подручных.
— Уасти, — позвал он глухим важным голосом.
Это явно было именем целительницы, так как та оставила свой железный котелок и раскрыла полог пошире.
— Что?
— «Что?» Разве со мной так разговаривают?
— А как же еще, Герет-фургоновладелец, если я хочу узнать, зачем ты пришел?
Я без труда увидела, что Герет пришел в замешательство. Он привык распоряжаться людьми, толкач и организатор, возможно очень даже неглупый, при всей своей ограниченности. Глаза у него были слегка навыкате, что кажется обычным для людей его типа; волосы редкие и кудрявые, а губы очень красные и полные. Он негромко рассмеялся.
— Снисхожу к твоему возрасту, Уасти. Старуха имеет право на грубость.
— Совершенно верно, — согласилась Уасти. — Итак?
— Итак, эта девушка, которую ты, как я слышал, взяла к себе в фургон, — какая-то степная дикарка?
Я сидела среди ковров, в полусне, в бесцельном и отвлеченном состоянии, но это пчелиное жало меня достало. Я поднялась, и в моих ногах в первый раз с тех пор, как я убежала от учиненного мной свежевания, появилась сила.
— Очень дикая дикарка, — я высунулась и наклонилась над ним, держась одной рукой за ближайшую распорку фургона, а другой слегка тронув его меховой воротник. — Ты слыхал о женщинах-воинах степных племен? Я, Герет из фургонов, — одна из них.
Герет, похоже, встревожился. Он издал несколько кратких звуков, а я гадала, почему стоявшие позади него двое не бросились выручать его. Я взглянула на них, и один откровенно улыбался. По-видимому, Герет не пользовался большой популярностью. И все же рассмеяться посмела только Уасти.
— Отпусти его, девушка, пока он не промочил свои прекрасные штаны.
Я отпустила. Герет побагровел и поправил плащ.
— Я пришел, — чуть гортанно отрезал он, — сказать, что она может оставаться с нами при условии, что будет работать за еду и прочие блага. Теперь же я думаю иначе.
— Да ну? — обронила Уасти. — И куда же она пойдет? Мы высоко в Кольце, Герет, а теперь уж того и гляди пойдет снег. Разве древнейший закон путешественников не гласит: «Прими незнакомца, дабы тот не умер»?
— Умрет? Эта? — скептически посмотрел на меня Герет. — Она забралась сюда по своей воле, вот пусть так же и спустится. Я не потерплю в своем караване никаких степняков. — Твоем караване? Надо будет не забыть передать твои слова Ороллу и другим купцам. И не гляди на меня гневным взглядом, Герет. Вспомни, что болезней и неприятностей предстоит достаточно, чтобы ты поблагодарил меня, когда я избавлю от них. А теперь хватит болтать о Той-что-в-моем-фургоне. О ней буду заботиться я, и тебя беспокоить не стану. Она почти вовсе ничего не ест, так что тебе незачем мучиться бессонницей.
Разъяренный Герет начал было еще что-то говорить.
— Нет, — отрезала Уасти резко, как ножом. — Ты только не забывай, кто я такая, прежде чем говорить, кто ты такой. Ты будешь рад, что поступил, как я сказала, если на тебя нападет лихорадка и мне придется лечить ее. Таившаяся в ее словах угроза была недвусмысленной, и я в первый раз ясно увидела, что сила целительницы заключалась в ее ремесле: она хорошо им владела и заставляла всех помнить об этом.
— Будь ты проклята! — выругался Герет, повернулся и убрался.
Двое подручных почтительно приветствовали Уасти, и зашагали следом, усмехаясь за спиной вожака караванщиков.
Глава 2
Итак, я теперь принадлежала Уасти, стала ее собственностью, так как моя жизнь находилась в ее распоряжении. Но она, казалось, ничего от меня не хотела. Все выглядело именно так.
Она позволяла мне бродить, где пожелаю, через большую пещеру в пещеры поменьше, побыть одной в сырой темноте. Я привыкла к враждебности караванщиков. Она была знакомой. Вскоре, если ничего не случится, они, наверное, примут меня в свою среду. А сейчас они немного побаивались, и этого было достаточно. Когда я возвращалась к фургону, она не делала замечаний по поводу моего возвращения или отсутствия, а лишь поглаживала черную кошку и предлагала мне еду, которую я могла либо принять, либо отвергнуть, как пожелаю. Правда, девица — что верно, то верно — донимала ее, ненавидела меня по разным причинам. Уасти глядела в мою сторону, чтобы определить, волнует ли меня это, а потом приказывала ей уйти или помолчать, или думать о другом. Девица, благоговевшая перед целительницей, угрюмо повиновалась, но однажды вечером, когда Уасти вышла проведать какого-то больного ребенка, девица явилась и застала меня одну. Я смешивала какие-то травы, о чем меня попросила старуха. Для меня было внове выполнять поручения, но я едва ли могла отказать. Я бесцельно занималась этим: щепотку того, щепотку сего, зеленые, коричневые и серые ингредиенты, — когда девица прошла через полог и подбежала прямо ко мне.
— Ты! Кто тебе позволил соваться в это? — завизжала она. Это явно было ее делом, и ей не понравилась такая конкуренция. Тут мне кое-что пришло в голову, но в тот момент у меня не было времени думать об этом. Все травы рассыпались, а она драла мне волосы, колотила по груди и пыталась цапнуть ногтями, но те были короткими и не причинили большого вреда. Она превосходила меня ростом и весом, но я обладала большей силой, а она на это не рассчитывала. Я сжала ей руки, а потом обхватила за талию, открыла полог и вышвырнула ее. Летела она недалеко, и я нацелила ее на кучу ковров, сваленных сушиться у костра, но от удара у нее, надо думать, все кости застучали. Она завопила и завыла, и на ее крики сбежалось много женщин и несколько мужчин.
Казалось, мне грозила беда, когда раздался холодноватый голос, потрескивающий как змеиная кожа в сухих тростниках.
— Что же стряслось? Изнасилование или ко мне в фургон забрался волк? Воцарилось молчание, толпа расступилась и пропустила Уасти. Никто не говорил и не пытался остановить ее, когда она подошла к коврам, девица подняла руку и коснулась се запястья.
— Целительница! Она смешивала травы «Дарители жизни» — я видела.
— Ну и что? Я попросила ее об этом.
— Попросила ее?.. Но это же была моя работа, — взвыла, побледнев, девица.
— Значит, она больше не твоя, нахалка. Отныне можешь приносить еду и воду, и не более.
— Целительница! — завопила девица, хватая ос теперь за рукав. Уасти отцепила ее.
— Если я решу по-иному, то скажу тебе, — сказала Уасти. — А до тех пор — ты только кухарка.
Девица скорчилась в комок и зарыдала.
Я очень рассердилась на Уасти, так как поняла, что было у нее на уме — лишить работы того, кто в ней нуждался, и дать ее тому, кто ее не желал. Она вошла в фургон, бросила свою сумку с зельями и уселась на деревянный пол.
Я села у полога и спросила ее:
— Зачем это делать? Она же много лет служила тебе и училась твоему ремеслу.
— Зачем? Затем, что она дура и слюнтяйка. Много лет, говоришь? С двенадцатилетнего возраста, всего пять лет, и усвоила она немного. У нее нет к этому природных способностей. И в пальцах ее нет Прикосновения. Я уж думала, что ничего лучшего все равно не подвернется.
— До недавних дней, — уточнила я.
Уасти неопределенно пошевелила руками.
— Это еще надо посмотреть.
Черная кошка потерлась об меня по пути на свое законное место у нее на коленях.
— Кошке ты понравилась, — заметила Уасти. — Та, другая, ей никогда не нравилась.
— Уасти, — возразила я, — я не целительница.
— Не целительница? О, да А камень — не камень, а море сделано из черного пива и люди бегают задом наперед.
— Уасти, я не целительница.
— Ты странная, — поправила меня она. — В глазах у тебя больше силы, чем в пальцах, а в твоих пальцах больше силы, чем в моих, и ты позволяешь ей пропадать втуне.
— Нет у меня никакой силы.
— Но тебе уже доводилось исцелять. Да, я знаю об этом. Я чувствую, как от тебя пахнет этим.
— Не исцеляла я. Все делала их вера в то, что я могу исцелить, а не то, что я предпринимала.
Я произнесла это прежде, чем успела удержать вырвавшиеся слова, и Уасти чуть улыбнулась, довольная, что я связала себя признанием. Тут я очень рассердилась, и вся боль, страх и ошеломленность дружно обрушились на меня. Кому как не мне знать, что показывая другому его страхи, обнаруживаешь и собственные? Однако я тут ничего не могла поделать. В фургоне было темно, пологи опущены, блестели только яркие глаза Уасти да яркие глаза кошки — два над двумя.
— Уасти, целительница, — сказала я, и голос мой был бледным твердым лучом, пронзившим эту темноту. — Я вышла из чрева земли и жила с людьми в приданном мне ими облике, которого я не выбирала. Я была богиней и целительницей, разбойницей и воином, а также лучницей и возлюбленной, и пострадала за все это, и мужчины и женщины, загнавшие меня в тиски, причинившие мне страдания, тоже пострадали из-за меня. Я не буду больше бегать между оглоблями. Я должна принадлежать самой себе и никому другому. Я должна найти сородичей моей души прежде, чем меня испортит засевшее во мне черное влечение. Ты понимаешь, Уасти караванного народа?
Две пары бусинок из яркого льда молча глядят на меня в ответ — бесформенное существо, видящее, ждущее.
— Смотри, Уасти, — я подтащила жаровню поближе к себе и разворошила угли, а потом оттянула с лица шайрин.
При мерцании углей я видела, как сжалось старушечье лицо Уасти, на котором вдруг еще резче проступили морщины. Кошка ощетинилась и вскочила, плюясь, прижав уши к голове.
— Да, Уасти, — сказала я, — теперь ты видишь.
Я снова надела маску и уселась, гляди на него.
Какой-то миг она не двигалась, а потом успокоила кошку, и ее собственное лицо ничего не выражало.
— И впрямь вижу. Больше, чем ты думаешь, дочь Сгинувших.
При этом имени я съежилась, но она подняла руку.
— Подойди сюда, Пропащая. — И я подошла и опустилась перед ней на колени, потому что ничего иного я сделать не могла, а кошка спрыгнула с ее колен и убежала куда-то, чтобы укрыться от меня.
— Да, — сказала Уасти. — Знаю я немного. Только легенду, но легенда дым от костра, а дерево, пожираемое огнем, — это сущность. Когда я была маленькой, много-премного лет назад, односельчане увидели, что я обладаю целительным Прикосновением. Моя деревня отправила меня жить к дикому народу в горах, и там я научилась своему ремеслу. Это были странные люди, скитальцы, они кочевали с места на место, но верили, что обладают оком бога, великого бога, более великого, чем любой другой, и куда б они ни шли, всюду возили с собой шкатулку из желтого металла, а в той шкатулке хранилась Книга. Она была написана на незнакомом языке, и некоторые старики утверждали, что умели читать ее, но я в этом не уверена. Они жевали траву, которого выращивали в горшочках с землей, лежали в темных местах и грезили о Книге. Но легенды о древней сгинувшей расе они знали.
На обложке той Книги была надпись. Обложка была золотой, и рубчики тоже золотыми, но я никогда не видела ничего, кроме надписи. Они никогда не позволяли женщине заглянуть в нее. — Уасти откинула в сторону ковры, мяла железяку, которой она ворошила угли в жаровне, и сыпанула чем-то из открытого сосуда на голый пол. И начертала раскаленным металлом такие слова:
БЕФЕЗ ТЕ-АМ А затем взглянула на меня.
— Ну, Пропащая?
Слова, столь близкие мне в рассыпанной ею зеленой пыли, негромкие из-за их силы — какими же новыми и чуждыми они казались, ибо я не почувствовала в них никакого зла, только великую печаль.
— Здесь истина, — прочла я.
— Они называли ее Книгой Истинного Слова, — сказала Уасти. — Ее продиктовал их бог, но легенды знали лучше, и целительницы тоже знали лучше. Вот так узнала и я.
Глава 3
Я думала, что была одним целым с Дараком по-своему, забывая, что единство приходит не только от тела. Теперь я стала одним целым со странной старухой караванного народа, благодаря почти неощутимому процессу, проистекающему из понимания.
День спустя, после того как мы поговорили друг с другом, гроза прекратилась и караван поспешил дальше. Время года было поздним для путешествия, снегопады приблизились вплотную, таясь за беловато-серыми небесами, усеянными сгустками туч. Фургоном нашим и тянувшими его лохматыми лошадьми правил какой-то паренек. Уасти часто вылезала пройтись пешком, и я шла вместе с ней. Она была очень подвижной и сильной, и холод соскальзывал с нее, как вода с панциря черепахи. Я не видела девицу, бывшую ученицей Уасти, за исключением тех случаев, когда она приносила ей еду. На меня она не смотрела, только на Уасти, умоляюще, как собачонка.
Но все это было мелочью по сравнению с единством.
На самом деле рассказала она мне не так уж и много, но она знала, и это было для меня чудесным раскрепощением. Легенды, которые они рассказали ей, те странные дикари и дикарки из варварского племени, где она научилась своему искусству исцеления, были многоцветными, многогранными и, как бывает со всякими легендами, их требовалось читать между строк, рассматривать скептически, но не переусердствовать в скептицизме, просеивая, отвергая, ища. Когда-то существовала раса — Сгинувшие, называла их Книга племени — великая раса, достигшая большого мастерства в применении Силы, раса гениальных целителей и магов. Но ими овладело Зло и съело их, а потом опять отрыгнуло в новом обличье. И они властвовали, дыша злобой, ненавистью и порчей. В конечном итоге пришла болезнь, безымянная и все же ужасная, и они умирали в самих актах наслаждения, которые и навлекли на них проклятие. Некоторых погребли в великолепных мавзолеях их предков, другие, поскольку не осталось никого, кто мог бы похоронить их, сгнили в своих дворцах и стали наконец белыми костями среди белых костей своих городов, а потом рассыпались даже кости.
И так их больше не стало на свете. Но Книга, по крайней мере, по словам жрецов, утверждала в своем надрывном крике, что древняя раса состояла не только из зла и ненависти. Ее символом был Феникс, огненная птица, восставшая из собственного пепла. Будет второе пришествие — боги и богини снова будут разгуливать по земле.
Не знаю, считала ли меня Уасти одной из второго пришествия. Во мне определенно было немного от богини. Она никогда не спрашивала меня, ни откуда я явилась, ни что я знаю, и я никогда не рассказывала ей больше, чем в тот день, когда сорвала с лица шайрин.
Уасти начала обучать меня своему искусству, на свой лад очень простому и скромному, и душа моя отозвалась: я хотела — мне нужно было узнать.
Караванщики начали принимать меня в свою среду. Теперь, когда я ходила среди них вместе с Уасти, они почти не замечали меня, а раз или два, когда я одна уходила подальше от фургонов, ко мне подходили люди из пещер, где они укрывались на ночь, и просили передать Уасти то-то и то-то. А однажды я нашла заблудившуюся в каких-то пещерных ходах плачущую девочку, и когда я вывела ее обратно к свету костра, она шла, очень доверчиво и вложив свою ладонь и мою. Я не из тех, кто обожает детей, для этого во мне мало общего с обычной женщиной, но доверие ребенка — замечательный комплимент, и оно тронуло меня.
Той ночью я молча плакала по Дараку в фургоне, и хотя я молчала, я знала, что Уасти услышала мое горе, но она не подошла спросить или утешать, зная в мудрости своей, что она ничего не может сделать.
На следующий день стало лучше.
О, да, он всегда будет там, во мне, у меня есть веские причины помнить, но это как старая рана — ноет только в определенные моменты, а потом вполне свыкаешься с ней.
На восьмой день после того, как я присоединилась к ним, начал падать снег, густой и белый.
Ущелье было узким, скалы со всех сторон тянулись ввысь, уходя в свои собственные серые дали. Снегопады в конце концов закроют путь, обрушив вниз валуны и лавины мелких камней и вырванных сосен. Да и волки стали наведываться к нам, как только на землю опустилось белое покрывало. Не очень крупные, беловатого цвета, с огненными глазами. Они изводили нас, словно спрятавшаяся среди скал армии. Детей, больных или слабых накрепко закрывали в фургонах так же, как и запасы пищи. По краям каравана ехали всадники, державшие горящие смоляные факелы, которыми они и тыкали в морды волков. Но лошадям наши новые попутчики не понравились, и время это было утомительным, шумным, раздражающим.
При всем том, что караван официально возглавляли самые важные ехавшие с ним купцы — Оролл, Герет и двое-трое других — в нем отсутствовала организованность и возникали постоянные споры между лидерами. Я гадала, как они вообще сумеют переправиться через Кольцо при столь быстро надвигающихся снегопаде, ведь этот снегопад мог быть только первым из многих. Уасти объяснила мне, что скоро будет туннель, пробитый сквозь скальную толщу самой горы, — укрытый от снегов черный проход, высеченный давным-давно. Она не сказала, что проложили его люди, рабы Древней расы, но я думала, что это сделали именно они. Теперь среди фургонщиков разразился спор о том, следует ли нам прорываться к нему или укрыться в какой-нибудь пещере до тех пор, пока не наступит короткая оттепель, которая обычно бывает после первого снегопада. Герет и еще один вожак стояли за пережидание, а Оролл и остальные предлагали торопиться. Довольно скоро караван раскололся на фракции. Пошли драки, и Уасти пришлось лечить разбитые носы и сломанные костяшки пальцев. Наконец, в убежище пещеры с высокими сугробами снега снаружи и горящими у входа кострами, чтобы не впускать воющих волков, вожаки явились к Уасти и потребовали, чтобы она прочла предзнаменования.
У людей всегда так: они забывают о богах, пока не попадут в беду, и уж тогда обращаются к ним с внезапным рвением и верой. Бог караванщиков был маленьким белым кумиром, грубо высеченным и всего в фут с чем-то высотой. Его везли в фургоне с пряностями, и поэтому от него так и разило целебными травами, корицей, мускусом и перцем, когда чихающие грузчики поставили его в самом конце пещеры. Они называли ею Сиббосом, и он был богочеловеком. У караванщиков имелась специальная красно-желтая мантия, которую они теперь вынесли и надели на него вместе с ожерельями, кольцами и цветными бусами. У него было ничего не выражающее, нераскрашенное лицо и никакой особой ауры от него не исходило, так как поклонялись ему недостаточно часто, чтобы он ее обрел, как бывает с огромными статуями храмовых богов, которых страшатся и призывают круглый год.
После того как Герет и его люди ушли, Уасти повернулась и сказала:
— Стара я для такой работы. Ею займешься ты.
Мне совсем не хотелось связываться с их религией, о чем я и сказала ей. Я думала, что она понимала мои потребности и антипатии.
— Да, — согласилась она, — но я также понимаю, что на своем пути ты должна получить власть над другими. Это твое наследие, и ты не можешь вечно шарахаться от него. Здесь же власть небольшая, и ты должна принять ее и научиться управлять как другими, так и собой.
Затем она достала черное платье с длинными рукавами и стягивающим талию черным поясом и заставила меня надеть его. Оно принадлежало ей, но она была женщиной стройной и маленькой, и оно подошло мне, наверное, даже слишком хорошо. Потом я молча стояла, пока она втолковывала мне, что я должна делать, странная фигура, белые руки, ступни и волосы, черная маска-лицо и черное тело. Она вложила мне в руки необходимые вещи, открыла полог и велела мне идти.
Я вышла из скопления фургонов в круглое сводчатое брюхо пещеры. Красный свет костра и дым набросили на него завесу, подобную колышущимся вуалям из газовой ткани, и сквозь эту завесу я увидела их всех, притихших и ждущих: бледные, внимательные лица, внезапно обратившиеся к богу и его жрецу.
Когда все увидели, что пришла не целительница, а степнячка, то ахнули и негромко зароптали, но они слишком настроились благоговеть перед этим удобным богом, чтобы устраивать сейчас сцену прямо у него на глазах. Казалось, я так часто играла эту роль: море глядящих во все глаза лиц, сосредоточенных на мне — в деревне, в горном стане, в Анкуруме, когда ревел Сиркуникс, и позже на пиршестве Победителей. Но этот случай был иным. В деревне я не хотела власти над ними, или думала, что не хотела; в ущелье лица были враждебными. А теперь наблюдалось выражение ожидания и покорности — не неистовство стадиона, а тихий сон-транс веры. При виде этого во мне что-то шевельнулось, так как я поняла, что они у меня в руках. Я стояла совершенно неподвижно в своем черно-белом платье, держа в руках медные предметы, а потом пошла между ними к богу. И засмеялась, обращаясь к богу, когда шла к нему. Ты — что ты такое? И он мне не ответил, ибо здесь властвовал жрец, а не бог, бедный пустой камень. С легким лязгом я расставила перед ним медную утварь. Насыпав в круглую чашу на треноге порошок ладана, я воскурила его, сунув вощеный фитиль в уже горевший в жаровне огонь. Повалил дым, голубой и насыщенный. Я подняла руки, словно в молитве, и услышала позади ответное бормотание. Затем я бросила сушеные зерна, красные, коричневые и черные, и изучила образованный ими на каменном выступе перед Сиббосом узор. Дело здесь не в мистике. Просто видишь то, что считаешь разумным увидеть, или же истолковываешь увиденное так, чтобы значение получалось именно такое, какое тебе хочется. Я различила извилистую фигуру, красную среди черного, черную фигуру, довольно похожую на собаку, и изогнутую дугой фигуру, тоже черную. Поэтому я повернулась к ним и истолковала увиденное.
— Дорога, волк и арочный вход. Сиббос велит вам идти дальше, по дороге к горному туннелю, не страшась ни волков, ни снега.
Уасти объяснила мне, что так будет лучше всего — оттепель не всегда бывает добра или пунктуальна, и предложение Герета могло оказаться опасней, чем прорыв через снега. Но если бы дело обстояло иначе, я вполне могла бы сказать, что волк преграждал нам дорогу, указывая, что нам следует оставаться в укрытии пещеры — увиденного мной арочного входа. Вслед за тем подошли Оролл, Герет и несколько других, и я дала каждому из них по маленькому закрытому медному сосуду. Герет беспокойно посмотрел на меня, но сосудик взял и ничего не сказал, однако глаза у него часто вспыхивали. Я подняла щипцами чашу с ладаном и высыпала содержимое к их ногам. А затем коснулась каждого сосуда, одного за другим. И каждый державший сосуд открыл его и извлек то, что находилось внутри. Каждый предмет — очень маленький, но символ, и считается, что их значение следует читать в порядке, в котором они извлекаются. Сперва появился красный глиняный диск, символизирующий солнце, а после этого черный деревянный прямоугольник, означающий неудачу. После них белая бусина, символизирующая снег, зеленая бусина, обозначавшая теплую погоду, желтый овал удачи и голубой круг, внутри которого вырезан еще один круг, означающий, что бог доволен.
Сосудов этих всего двадцать с чем-то, и целительница должна принести их все и раздать наобум — бог, естественно, направит ее руку. Однако, эти сосуды нетрудно пометить так, чтобы опознавать — крошечная царапина на меди, ощутимая для чувствительной руки — и все же в этом не было надобности. Ведь значение-то можно вывернуть, как тебе заблагорассудится. Сегодня оно было таким: Сиббос говорил нам, что ожидание оттепели — солнца — приведет к неудаче, поскольку будут сильные снегопады и никакой хорошей погоды. Удача придет, если мы положимся на помощь Сиббоса и поедем дальше к туннелю. Было бы так же просто сказать: ждите оттепели, пробиваться через сугробы — к неудаче. Настанет хорошая погода — и придет удача, и бог улыбнется нам.
Тем не менее, истолкование целительницы является окончательным.
Оролл и другие, хотевшие двигаться дальше, хмыкнули и кивнули. Прочие, похоже, помрачнели. Выступить посмел только Герет.
— Я не согласен с таким прочтением. Его должна была провести Уасти.
Эта девушка — не настоящая вещунья. Я не доверяю ее суждению.
В пещере воцарилась напряженная тишина. Лишь потрескивали поленья в кострах.
— Ты споришь со своим богом, Герет? — спросила я.
— Не с богом, а с тобой.
Пора уж мне покончить с его смутьянством. Я посмотрела на него, и его глаза не могли вырваться из прочного плена моих. Все произошло очень быстро, и я знала, что он в моей власти.
— В таком случае, Герет, — заявила я, — ты гневишь Сиббоса. Поставь его сосуд, пока он не сжег тебе руку в своей ярости.
Герет почти сразу же заорал и выронил медный кувшинчик. Ладонь у него покраснела и покрылась волдырями. Раздался крик изумления, несколько взвизгнув, и началась толкотня, когда стоявшие поодаль пытались выяснить, что случилось. Я обмакнула пальцы в чашу с водой и брызнула несколько капель на лицо Герета. Тот сразу очнулся и схватился за свою руку. Оролл кивнул мне.
— Воистину, Уасти сделала хороший выбор. У тебя есть истинное знание бога. Глупец, кто сомневается в этом.
Он посторонился, давая мне пройти. Я прошла между расступившимися передо мной караванщиками и вернулась к фургону.
Я расставила утварь по местам. Уасти сидела в своем кресле совершенно неподвижно, ее глаза слегка блестели во мраке.
— Сделано, — доложила я.
Она не ответила. И тут я увидала у нее на горле странное кроваво-красное ожерелье. Испытанный мной ужас был совершенно невыразим. Мне хотелось кричать и кричать, но я каким-то образом удержала крик в себе, как рвоту. Мне на миг подумалось, что в фургон забрался дикий зверь, но никакой зверь не выполнил бы так аккуратно подобной работы. Крови было много, я уже покрылась ею, в неведении ступая по ней. А потом поднялся крик, и сперва я подумала, что мой. Но он был чужим. Прислуживавшая Уасти девица бежала по проходам между фургонами, крича и плача, и рвала на себе волосы. К ней сбегались мужчины и женщины и бежали с ней обратно к фургону. Они распахнули пологи, и в нас вонзился свет, в Уасти и в меня.
— Это она! Она! — взвыла девица в истерике от злобы, ярости и ужаса перед тем, что она сделала. — Взгляните на нее, она покрыта кровью старой! Кровопийца!
Ее неистовство охватило толпу как пламя сухую траву. Набросились на меня исключительно женщины. Меня вытащили из фургона, опрокинув ничком, а затем перевернули на спину. Было ощущение множества рук, пальцев, вцепившихся мне в волосы и одежду, стискивающихся, впиваясь в мое тело, сплошной туман лиц, зверских и сосредоточенных. Меня душили и ослепляли панический страх и шок, и я жала, что вот теперь мне в конце концов придется умереть. Удары, обрушивающиеся на меня вновь и вновь, соленый привкус крови во рту от выбитого зуба. Казалось, не имело большого значения, что они повредят, если мне все равно предстоит умереть — я хотела только потерять сознание и не чувствовать больше этого.
Но я не могла совершенно отключиться. Где-то за туманом боли я услышала смутный рев сердитых мужских голосов, а потом пронзительные крики женщин, и внезапно напавших на меня оттащили и отшвырнули и сторону. Теперь меня держали сильные, грубые, но помогающие руки. Меня подняли — я мельком увидела лица, и особенно одно из них, полное красногубое лицо Герета — и с удивлением обнаружила, что спасли меня именно его люди, а не подручные Оролла.
Эго был его фургон, богато украшенный и довольно плохо прибранный.
Над головой два светильника, выглядящих зеленовато-золотыми сквозь щелки моих век, уже распухших к закрывающихся. Я потрогала языком зуб, он неприятно шатался. И все же я теперь достаточно знала, чтобы понимать — если я оставлю его в покое, к утру он снова врастет в свое гнездо. Что же касается моего тела, то платье изодрали в клочья, оставив одни дыры и разрывы, обнажив одну грудь и ноги. Кожа побагровела от кровоподтеков, а голова зверски болела от выдранных клочьев волос.
Снаружи фургона я все еще слышала крики и вопли, но они постепенно стихали.
Я лежала и ждала Герета.
Когда он вошел, я мельком увидела сквозь полог кольцо его людей, охранявших фургон.
— Ну, — сказал он, посмеиваясь. — Неважное зрелище, совсем неважное. Здорово они тебя потрепали, женщина-воин. Что теперь сказало бы твое племя, а? Воин, не сумевший отбиться даже от стайки девчонок.
Я не потрудилась ответить; кроме того, это причинило бы слишком сильную боль.
Он опустил светильники на цепочках и подкрутил им фитили. Свет сделался очень тусклым и сумрачным, но я все еще достаточно видела, чтобы знать, когда он снял с себя плащ и стащил лосины, и направился ко мне с болтающимся разъяренным мужеством. Он содрал остатки платья, но не тронул шайрин. Этот субъект нисколько не интересовался лицами. И у него также не нашлось времени заметить еще что-либо.
Закончив, он откатился в сторону и лежал на спине.
— Эй ты, — сказал он, — степная кобыла. Сообрази наконец, что Герет объездил тебя. Я знаю, что ты недостаточно сильна, чтобы наброситься на меня, но на случай, если ты думаешь иначе, снаружи стоят двадцать человек, и мне стоит только крикнуть.
Я гадала, сколько в этом правды, вспоминая тот первый день и как подручные усмехались при виде его неловкости. Но, наверное, в этот раз он лучше подобрал себе охрану.
— Я тебя не изувечу, — сумела произнести я.
Он выругался.
— Ты хоть понимаешь, что они тебя прикончат за убийство старой суки?
И к тому же не самым приятным образом. Женщины очень ценят свою целительницу. Возможно, мне и удастся спасти твою шкуру — то, что они от нее оставили. Но я спрашиваю себя, стоит ли. Не знаю, как ты сумела проделать тот фокус с медью, но мне он совсем не понравился.
Меня клонило в сон. Я научилась укрываться там, где находила укрытие, и знала теперь, что надо сделать. Уасти научила меня чему-то большему, чем искусство глаза и руки, которое и так уже дремало во мне, хотя и не развитое тренировкой. И я не скорбела по Уасти, так как она не нуждалась ни в жалости, ни в печали даже в смерти. Ее лицо над перерезанным горлом было спокойным и безмолвным.
И ее месть уже близилась.
Глава 4
Я проснулась рано, чувствуя наступление дня без всякой помощи обоняния или зрения, там, где мы засели как в норе. Пока я изучала себя, Герет храпел, лежа на спине, в пьяном забытье. Я исцелилась. Только самые глубокие царапины и порезы оставили слабые розовато-лиловые шрамы, но прежде чем закончится день, исчезнут и они. Зуб во рту сидел прочно. Пропали даже прорехи в волосах.
Я взяла стоявший в фургоне Герета кувшин с ледяной водой и обтерлась, не заботясь о том, какие лужи образовались на его одеялах. Взяв щетку из свиной щетины, которой он скреб свои жидкие кудри, я расчесала собственные волосы. Вслед за тем я порылась в его сундуке с одеждой и нашла зеленый плащ с застежками спереди и отверстиями для рук. Он сидел на мне очень свободно, но не был чересчур длинным, так как этот вожак караванщиков был человеком невысоким, приземистым.
Почувствовав себя готовой, я подошла к нему и пнула его в бок.
Он крякнул и проснулся. Глаза его сразу же сосредоточились на мне, затуманенные, сердитые глаза навыкате.
— Это ты, да? Чего же тебе надо?
— Встань, — велела я. — Пойди скажи караванщикам, что Сиббос требует правосудия за преступление против целительницы.
Он недоверчиво рассмеялся и перевернулся, приготовившись снова уснуть. Я взяла кувшин и вылила ему на голову остатки ледяной воды. Он сразу же вскочил, отплевываясь от воды и ярости. Еще миг, и он поднялся на ноги, с руганью надвигаясь на меня, с руками, готовыми оставить от меня мокрое место. Но он смотрел мне в лицо. Я почувствовала, как мои глаза расширяются, чтобы поглотить Герета и его жалкое маленькое сознание; и он тут же остановился как вкопанный, с отвисшей челюстью, неподвижным взглядом и все еще поднятыми руками.
— А теперь, Герет, — сказала я, — тебе пора узнать, что я нахожусь под защитой Сиббоса. Ты обесчестил меня и должен быть за это наказан. О, Сиббос! — воскликнула я. — Накажи этого человека.
Я подождала с миг, и Герет начал стонать. Я сказала:
— Бог поднес огонь к подошвам твоих ног. Они горят.
И почти сразу же лицо у него исказилось от боли. Он заорал и завопил, подпрыгивая на месте, хватаясь за ступни в тщетных попытках сбить несуществующее пламя.
Я наблюдала за ним, а затем сказала:
— Я заступилась за тебя перед богом, и он погасил огонь.
Тихо вскрикивая от расстройства, Герет бессильно опустился на мокрые одеяла.
— Теперь есть только прохлада и никакой боли, — уведомила я его, и он зарыдал от облегчения. — Но в следующий раз, — добавила и, — наказание будет более суровым и длительным. Мой хранитель, Сиббос, гневается на тебя. В будущем ты должен делать, что я тебе говорю, и не противиться мне. А теперь проснись, и не забудь.
Затем я подошла к нему и похлопала его по щекам. Транс покинул его глаза, но он все помнил и теперь в них таилось выражение предельного ужаса.
— Ты будешь мне повиноваться, Герет, — сказала я ему.
— Да, степнячка. Да.
— Не степнячка. Теперь и Уасти, ваша целительница. Ступай, скажи караванщикам, что Сиббос разгневан и требует суда. Скажи им, что он будет испытывать огнем. Он встал, завернулся в плащ и ушел нетвердой походкой.
Все казалось тогда таким легким, но меня вдруг охватил страх, что я забыла какую-то жизненно важную деталь, и мой план не сработает. Но он обязательно должен сработать.
Я уже взяла себе ее имя, и это привяжет их ко мне ее узами. Через некоторое время они перестанут замечать разницу между нами, словно я всегда была их целительницей. Что же касается испытания огнем, то такое зрелище им должно понравиться. Им очень захочется увидеть, как убийца корчится от боли, и поэтому они удержатся от разрывания меня на части, так как это испортит развлечение.
Отсутствовал Герет долго, и шум снаружи сбивал с толку. Наконец, явились пятеро его людей и знаком велели мне выйти. Я пошла с ними, удаляясь от убежища.
Толпа стояла там, где и раньше, и все же совсем иная. Они толкались, ненавидя меня. Несколько женщин выкрикнули проклятья, но, насколько я могла судить, на меня они не нападут.
Мы дошли до конца пещеры, где все еще стоял бог в красно-желтом и драгоценностях. Герет тоже стоял там, пожелтевший и нервный. Когда я подошла, он кивнул.
— Я им передал.
— Хорошо, — сказала я. — А теперь распорядись принести тело Уасти в ее деревянном кресле и поместить его перед богом.
Герет сделал, как я сказала, и поднялся громкий ропот. Женщины уже перевязали шею, омыли ее тело, одев его в черные одежды со всеми побрякушками и бусами, а потом прилепили к векам круглые черные диски, чтобы держать их закрытыми. Все это диктовалось их традицией, делалось из страха. Они страшились духов умерших, особенно убитых. Четверо людей Герета отправились за трупом, и возвращались они, чувствуя себя не в своей тарелке, с бледными лицами.
Толпа притихла и отступила, и многие женщины разразились плачем и проклятиями.
Уасти сидела совершенно окоченев, но это придавало ей определенное пугающее величие. Мне не понравилось то, что сделали с ее лицом, ибо они раскрашивают своих умерших словно кукол — белое лицо с красными губами и щеками и алые ногти. И все же во мне шевельнулось лишь отвращение к их обычаям — ничего больше. Эго была не Уасти, а лишь сухой сломанный стебель. Люди Герета поставили кресло и отступили, и она сидела там, глядя черными дисками своих глаз.
Я шагнула вперед и подняла руку, и раздалось глухое рычание.
— Вели им дать мне говорить, — сказала я Герету, и тот прикрикнул на них, а когда шум не прекратился, его люди, размещенные по всей пещере, тычками и толчками заставили всех умолкнуть.
— Вы считаете виновной меня, — крикнула я затем им. — Но я не виновата в этом зверском преступлении. Вы видите, что я не страшусь ни мертвой, ни бога. Вчера женщины терзали мое тело. Многие, думается, помнят, что они сделали, — сразу же раздались визгливые крики злобного согласия. — Тогда смотрите, — призвала я и, расстегнув застежки плаща, сбросила его и стояла там, нагая и исцелившаяся. По толпе пробежал шепот удивления. На мне оставили много тяжелых отметин, но на теле у меня не было ни царапины.
Затем одна девица протолкалась в первый ряд толпы, нырнула между охранниками Герета и закричала:
— Ты сделала это с помощью своего колдовства, злодейка! Не думай, будто собьешь нас с толку, стоя тут голая и бесстыжая в своей греховности. Это была девица, прислуживавшая Уасти, и толпа сразу же начала лаять с ее голоса. Герет снова прикрикнул, на этот раз без моей указки, охранники потолкались, и снова наступила тишина.
— Нет, — сказала я. — Бог убрал с меня следы ваших рук, дабы показать мою невиновность. Но я дам вам и другое доказательство. — По толпе пронесся шорох предвкушения. — Вели принести незажженный факел, — сказала я Герету, — и подставку для него.
Один из его людей принес факел из сложенной поблизости кучи, в то время как другой поспешил за подставкой. Напряжение в пещере нарастало, и задержка на время доставки вещей увеличила сгиб. Моя нагота тоже сбивала их с толку; сами они постеснялись бы раздеться при таком скоплении народа и даже немного смущались смотреть на меня.
Когда факел установили, наколов на шип подставки, я сунула вощеный фитиль в жаровню алтаря и зажгла его. Руки у меня дрожали, когда я повернулась к ним спиной и предстала перед Сиббосом, словно бы в молитве. Могла ли я это проделать? Ну, если и нет, то теперь уж слишком поздно. Я уставилась на ярко-голубой камень у него на груди, пока у меня не затуманились глаза, а в мозгу мало-помалу открылся путь — и я пошла по нему. Когда я повернулась к толпе, казалось, что я раздвоилась: во-первых, я сама, тяжелая словно во сне, сознающая свое тело лишь настолько, насколько его сознают в полусне, совершенно без всякого контроля над ним; а во-вторых, — существо холодное, будто кристалл льда опустили на макушку моего черепа, идеально контролирующее свое тело, как не могла этого сделать первая «я».
Я повернулась лицом к ним и положила свою руку на руку Уасти.
— Я не виновата в твоем убийстве, умершая, — провозгласила я, и все же не я, а другая «Я» — голос, вибрации которого я не ощущала в своем горле. — Если все так, как я сказала, пусть огонь не обожжет меня.
Я услышала, как они задержали дыхание, единое задержанное дыхание толпы, всех разом.
А затем я нагнулась вперед к факелу, и пламя лизнуло мне плечи, грудь и живот. Я совершенно не почувствовала жара; даже подожги оно меня, я все равно не должна бы его почувствовать, но этот желтый огонь скользил по моей коже, словно вода, и не оставлял никаких следов. Из толпы раздались крики и возгласы. Я выпрямилась, сняла онемевшими руками факел с шипа и провела им вверх-вниз по всему телу. Он пылал на моей коже, но без дыма. Шум снова спал. Стояла полная тишина. Тогда я вернула факел на шип, повернулась к богу и голубому камню и отключила охвативший меня транс. Произошло странное схождение двух частей меня — такое же быстрое и потрясающее в возвращении, сколь медленным и подобным сну было расхождение. Слух, зрение, обоняние и осязание сделались вдруг словно бы невыносимо острыми, почти мучительными, но у меня не было времени приходить в замешательство. Мое тело было целым, я доказала свою невиновность, и теперь настала пора для следующего шага.
— Фокус!
Прислуживавшая Уасти девица выбежала вперед, поближе к концу пещеры, где стоял бог. И яростно завопила, плюясь от страха и гнева белыми пузырьками пены.
— Неужели вы не видите, что это фокус! Не дайте убийце уйти от наказания!
В толпе снова загромыхал неясный ропот, но я отпарировала:
— Совсем не фокус.
И, нагнувшись к зеленому плащу, оторвала от него кусок, выпрямилась и бросила его в пламя. Ткань сразу же занялась и вспыхнула, мигом почернев. Толпа теперь притиснулась поближе, но ее сосредоточенность сделалась иной. Я начала различать слова.
— Она невиновна. Дух Уасти защищает ее.
— Подождите, — крикнула я, и они остановились словно лошади, почувствовавшие вдруг во рту удила с силой натянутых вожжей. — Сделано еще не все. Бог разгневан смертью целительницы. Один из тех, кто здесь находится — убийца. Если не я, то кто же?
Настал момент нападать, а не защищаться, и я испытывала от этого свирепо радость, я, которая до сих пор всегда была преследуемой.
— Ты! — показала я на полную женщину в передних рядах толпы. — Это ты сделала? — и она попятилась, побледнев от шока. — Или ты? — и я повернулась к тощему, узкоголовому мужчине в центре, у которого отвисла челюсть, показывая печальное зияние между немногих скромно распределенных серых зубов. — Прикажи своим людям привести сюда тех двоих, — прошипела я Герету, и миг спустя ошеломленного мужчину и хнычущую женщину выволокли пред очи бога.
Сперва я подошла к женщине, и, когда овладела ее наполненными ужасом глазами, сказала:
— Не бойся. Если ты невиновна, Сиббос защитит тебя. Коснись руки Уасти, и она тоже защитит тебя.
Женщина — успокоенная, уверенная в своей невиновности и подчиненная теперь моей воле — прикоснулась к мертвой ладони, а затем покорно позволила мне отвести ее к факелу.
— Если она невинна, — выкрикнула я, — огонь будет для нее прохладным и приятным, как вода.
Я направила ее руку, так что кисть до запястья вошла в пламя, и она ахнула при этом, словно девочка, в первый раз увидевшая море, или закат, или гору — хоть и знает, а все равно испытывает восторг и изумление. Голоса истерически усилились. Я извлекла ее непострадавшую кисть, и брызнула ей на лоб несколько капель из медной чаши с водой. Она очнулась, ошеломленная и улыбающаяся. Следующим стоял мужчина, но результат был тот же. Толпа теперь волновалась, бурлила и голосила. Я навела на нее пристальный взгляд, и сделала рукой знак.
— Ни я, ни они, — провозгласила я. — Кто же?
Я увидела, что прислуживавшая Уасти девица стояла в первом ряду, куда она протолкалась и теперь пыталась попятиться. Лицо ее начал искажать страх. Внезапно она увидела, что я обратила взгляд к ней, и вокруг нас снова наступило затишье. Я двинулась очень медленно и все же по прямой, не глядя ни направо, ни налево, только на нее. Чем ближе я подходила, тем больше она пятилась, но не могла продвинуться. В любом случае толпа бы ей не позволила.
Когда нас разделял какой-то фут, я сказала:
— Ты тоже должна доказать свою невиновность перед Уасти и перед богом.
И множество охочих рук толкнули ее ко мне.
Все было легко и жестоко, у нее не осталось никаких сил. Мне и не требовалось ничего с ней делать, достаточно и ее собственной вины и естественного огня. И все же я оказалась неподготовленной к тому, что случилось — к явлению, вызываемому мной, и все же противоположному.
Я притащила ее к трупу Уасти и сказала:
— Коснись ее руки, и, если ты невиновна, она защитит тебя, и огонь не обожжет.
И тут она начала сопротивляться и плакать.
— Я боюсь, боюсь.
— Почему?
— Она мертва — мертвая! Я не выношу прикосновения к мертвым!
В пещере грянул громкий голос толпы.
— Испытание! Испытание! Испытание!
Я выкрутила воющей девице правую руку и вынудила ее опуститься к ладони Уасти. Вот тут это и случилось. Девица издала страшный крик звериный, бессмысленный, оборвавший скандирование словно ударом меча. Она опрокинулась навзничь и упала перед деревянным креслом, ее правая ладонь была обращена кверху, так что все увидели почерневшую плоть, опаленную до костей.
Шум теперь вырос во всеобщий гром торжества, ярости и ненависти. И прежде чем кто-либо смог остановить их — а кто б в самом деле попытался? — женщины овладели телом девицы и утащили, чтобы растерзать ее подобно волчицам, как растерзали бы меня. Однако девица была уже мертва — умерла в тот миг, когда коснулась руки Уасти.
Ощутив, наконец, тошноту, я подняла зеленый плащ и натянула его. Эта девица все-таки обладала какой-то таившейся в ней силой, да так и не нашла к ней ключа, только лезвие бритвы было той силой, которая уничтожила ее.
Глава 5
В ту зиму оттепели не было. Если и не прорицание, то здравый смысл Уасти доказал свою правоту.
Вереница фургонов, охраняемая красной движущейся оградой факелов, с трудом пробивалась вверх по узкому Ущелью Кольца, под аккомпанемент воющих с востока вьюг и кружащее белое неистовство нового снега. По крайней мере теперь мы освободились от волков, ибо они не любят восточных ветров, хотя воют ничуть не хуже их.
Я ехала в фургоне Уасти, среди ее вещей, которые я наконец узнала очень хорошо и считала своими. Парень правил моими лохматыми лошадьми, как правил ими для Уасти, и другая девушка, тихая как мышка, приносила мне по моей просьбе еду и сопровождала меня, нося принадлежности целительницы, когда я посещала больных. Нуждались они в немногом. В целом их можно было считать здоровыми. Одному я вправила сломанную руку и сняла боль; у некоторых появился жар, проходивший через день-другой; роды, легкие и без осложнений, у опытной матери, отлично знавшей, что с ней происходит. В данном случае училась сама целительница, но это знание могло позже оказаться полезным. И все называли меня Уасти.
Самым же странным из всего было случившееся с черной кошкой с кисточками на ушах. Два дня после смерти Уасти я не могла ее найти и не знала, куда она подевалась, так как мы тогда уже путешествовали. Но на третий день, рано утром, я проснулась и обнаружила ее сидящей у меня на животе. Она умывалась, подымаясь и опускаясь в такт с моим дыханием. Я кормила ее и ничего от нее не ждала, но она следовала за мной по фургону и по стану, когда мы разбивали его, и сидела, мурлыкая, у меня на коленях. Она тоже, похоже, позволила мне заменить Уасти. Я любовалась ее красотой и радовалась ой, но эта связь не была осознанной.
Другой моей заботой был Герет. Он проникся страхом ко мне, страхом настолько глубоким, что никогда не освободится от него. Меня это вполне устраивало, но я не хотела, чтобы он казался таким трусливым при караванщиках: пусть только уважает меня как целительницу, что они сочтут вполне подобающим.
На следующей нашей стоянке — под скальным выступом, в плохо защищенном месте, ибо пещеры попадались теперь редко — я пошла к его фургону. Он пил после вечерней трапезы с несколькими другими купцами, и когда увидел меня, то поторопил их уйти, и сидел в нервном ожидании.
— Герет, — обратилась я к нему, садясь напротив него в своем черном платье целительницы, новом наряде, сделанном для меня женщинами. — Ты действовал отлично. Сиббос простирает на тебя свою милость, и я, хоть у нас раньше и бывали расхождения, вполне довольна. Я слышала разговоры, что через день-другой — наверное, послезавтра — мы доберемся до туннеля через Кольцо. Я также слышала, что это часть пути столь же опасна, как и дорога сквозь снега. Каравану пора обрести истинного руководителя, а не свору спорщиков, каждый из которых время от времени претендует на это звание. Мне кажется, что ты самый сильный и самый лучший организатор, и следовательно, ты им и должен быть.
Я увидала, что он доволен. Обладать полным и признанным контролем над фургонами, быть фактическим, а не номинальным главой — это сулило много преимуществ. Это также положит конец несчастьям и бедам, которые всегда вызывает грызня.
— Да, — согласился он, — Уасти. Но как я могу это сделать? Сегодня все выдвигают меня, а завтра Оролла или другого. У меня есть свои люди, но у Оролла и остальных тоже.
— Я сделаю это за тебя, — пообещала я. — Я пользуюсь благосклонным вниманием Сиббоса, и я высказываю мнение бога.
Взгляд у него внезапно сделался хитрым, понимающим и отнюдь не благоговейным.
— Но, — добавила я, — помни, если ты светская власть, то я власть духовная. Если оказавшись во главе, ты перестанешь повиноваться мне, огонь бога обрушится на тебя.
Лицо у него пожелтело.
— Да, целительница, — быстро согласился он. — Буду помнить, клянусь в этом.
В каком-то смысле все должно было бы идти значительно хуже, чем шло.
Но кое-что было в пользу Герета. Пусть он был не особенно сильной личностью. Оролл, которому полагалось бы иметь больший вес и авторитет, обладал хитростью, но был чересчур нерешительным, когда доходило до действия. Герет, с другой стороны, в этом случае стал бы действовать, пусть даже и неправильно. Караванщики раскололись на шесть фракций: люди и слуги каравана Герета и люди и слуги других пяти. Первоначально каждая группа присягала на верность своему собственному князю-купцу, но так как в группе Герета было существенно больше мужчин и женщин, чем в любой другой команде, их голос обычно бывал самым громким. Вдобавок к этому подручные Герета носили его личную сине-коричневую форму. Охрана была у всех купцов, но охрана Герета, одетая в соответствии с должностью, обычно вела себя более воинственно, производя этим психологическое воздействие. Последним фактором в пользу Герета был его груз — пшеница, кукуруза и готовая мука. В его задачу входило снабжать всех во время пути хлебом, и, хотя караванщики могли прожить на своих запасах соленого мяса, сушеного сыра и фруктов, теплый свежий хлеб был им весьма любезен. Наверное, это было лучшим объяснением почему весь караван время от времени нарекался «народом Герета». Но, как и к богу, к нему обращались, только проголодавшись.
В отношениях с богом я уже изменила их привычки. Его власть была важна для меня, так как она служила мне укрытием. Вследствие этого я возносила ему молитвы по утрам и вечерам, и они привыкли молиться вместе со мной. Помогая больным, я взывала персонально к нему. Когда мы разбивали стан, в укромном месте устанавливали одетую статую, и я благодарила его за нашу безопасность. Никому не навязывали посещать эти поклонения, но большинство приходили. Так вера стала вездесущим явлением, более важным, чем раньше. И теперь это принесло мне большую пользу, так как именно через Сиббоса я сделала Герета вожаком.
Когда я на следующее утро после визита в фургон Герета возносила Сиббосу молитву, то простояла дольше, чем обычно, а потом повернулась и посмотрела на толпу. Был один из тех серо-стальных бесконечных дней, очень холодных, и все сгрудились поплотней.
— Я должна прочесть предзнаменования, — объявила я им. — Ибо нам грозит опасность.
Я бросила зерна и долго стояла над ними, словно что то увидела, а потом снова повернулась и сказала:
— Тут зверь, ходящий на шести ногах, но голова у него отрублена, и я не могу найти ее в этом узоре. Перед зверем яма, в которую он упадет, потому что у него нет направляющей головы. — Толпа забормотала, а я развела руки в стороны и крикнула:
— Это караванщики. Шесть частей без вождя.
Тут толпа разразилась криками, гомоном тревоги и удивления, выкликая имена каждый своего князя-купца.
Я подняла руку, призывая к молчанию, и когда добилась его, сказала:
— Мы должны избрать единого вождя для нас всех. Это надо сделать. Таково предупреждение Сиббоса. Помолимся же ему, дабы он направил нас. А зачем начала молитву, которую читала ему раньше по утрам и вечерам. — Великий бог, проведи нас чрез темные края и убереги нас от всякого зла. Защити нас от опасности и беды. Дай нам здравое суждение о том, что мы творим. Дай нам хлеб и воду, покой и отдых. И когда мы призовем тебя, не отвернись от нас.
Выдумка простая, но их души были открытыми и наивными. Фраза «дай нам хлеб», столь невинно вставленная в молитву, бессознательно напоминала о Герете, торговце пшеницей. Закончив молитву, я посмотрела на них и спросила:
— Кого вы изберете своим вождем?
Я сказала Герету, чтобы при этом вопросе некоторые из его мужчин и женщин выкрикнули его имя. Они так и сделали, и — как-то вся разом — толпа подхватила крик. Она забурлила и направилась к его фургону, и вскоре вышел, притворно изумляясь, Герет и неохотно согласился стать их начальником.
Что же касается Оролла и других, то они немного поворчали, но в конце концов согласились, что лидерство было по существу ничем, но могло оказаться полезным для поддерживания порядка. Как и предполагала, Оролл был слишком нерешителен, а прочие последовали за ним и примирились со сложившимся положением.
После этого дела пошли легко. Герет был их начальником, но Геретом руководила я. На этот раз я ощутила силу власти и свободу, и чувство самоотождествления. Я проводила долгие часы, склонясь над старыми пожелтевшими картами страны, в которую мы двигались, страны за Кольцом и Водой. И теперь, когда я видела сны, то чувствовала впереди манящую прохладу Нефрита. Как бы невероятно это ни казалось, я вела себя, сама того не ведал, к своей цели. И ни разу не отклонилась, только задерживалась в пути — как время, проведенное в деревне с Дараком, а теперь и с караваном. Никогда раньше осознание скорого достижения цели не было таким сильным. Я просыпалась, пылая от радости, трепеща и светясь от ожидания. Скоро, скоро.
На второй день после избрания Герета мы подъехали к высокому месту — коварному подъему среди покрытых белыми шубами скал, к черной круглой дыре: туннелю через Кольцо.