В следующий раз, когда вдова снова пришла к нам на улицу в лавку, я решил действовать. Не ради себя, но ради покойных родителей мальчика решил я рискнуть, подвергнуться оскорблениям со стороны… нет, не буду никак ее называть, она теперь далеко, пусть сами там разбираются, что она за человек.
— Вдова вора! — окликнул я ее.
Она встала посреди дороги, и лицо перекривилось, будто ее огрели хлыстом.
— Подойди, поговорить надо, — сказал я ей.
Она не могла отказать мне, потому что я-то человек в городе уважаемый, а она наверняка смекнула, что если люди увидят, как она разговаривает со мной, то и от нее перестанут отворачиваться, и рассчитал я правильно, она ко мне подошла.
— Хочу сказать тебе только одно, — с достоинством обратился я к ней. — Рикша Рамани мне дорог, так что поди поищи кого-нибудь другого, себе по возрасту, а еще лучше — отправляйся в Бенарес, во вдовий ашрам, и до конца дней своих благодари Бога за то, что сжигать вдов теперь запрещено.
Тут она принялась меня стыдить, орать и ругаться, и сначала меня назвала ядовитым старикашкой, который давно свой век отжил, а в конце концов заявила:
— Вот что я вам скажу, господин учитель в отставке, Рамани просил меня выйти за него замуж, а я ответила нет, потому что хватит с меня детей, а он молодой, и ему нужно иметь своих. Так что можете рассказать об этом хоть всему городу и хватит брызгать ядом, как кобра.
После того случая я какое-то время и знать не хотел про их с Рамани шашни, ведь я-то сделал что мог, да к тому же у такого человека, как я, были в нашем городе дела и поинтересней. Например, как раз сразу после того случая к нам на улицу приехал местный санитарный врач в большом белом фургоне, который ему разрешили поставить под моим баньяном, и каждую ночь туда стали приходить мужчины, и что-то там с ними делали.
Не очень-то мне понравилось такое соседство, потому как возле фургона все время вертелись парни с повязками, так что я со своим кальяном пересел на другое место. О том, что творилось внутри, говорили разное, да только я не слушал.
Но именно когда в городе у нас стоял тот белый фургон, пропахший эфиром, всем наконец стало понятно, до какой степени вдова была подлая, потому что тогда вдруг Рамани придумал себе новую глупость и начал болтать, будто ему скоро пришлют подарок, из Дели, от самого правительства, лично для него, и будто это будет роскошный транзисторный радиоприемник на батарейках, самой последней модели.
Тут-то мы поняли, что с головой у нашего Рамани не все в порядке, иначе с чего бы он то про кино, то про радио, и потому в ответ ему лишь терпеливо кивали и говорили: «Да, Рам, повезло тебе» или: «Какое хорошее, щедрое у нас правительство, дарит приемники людям, которые любят поп-музыку».
Но Рамани твердил, будто это правда, а вид у него был счастливый, как никогда, до того счастливый, что трудно было поверить, будто дело в одном только радио.
В скором времени после того, как мы в первый раз услышали про радиоприемник, Рамани и вдова поженились, и тогда все стало понятно. На церемонию я не пошел — свадьба, как ни крути, была бедная, — но Рам вскоре проехал мимо моего баньяна с пустой коляской, и я его окликнул.
Рамани остановился, сел рядом, а я спросил:
— Дитя мое, не ходил ли ты в фургон? Что они там с тобой сделали?
— Не беспокойтесь обо мне, — ответил он. — У меня дела лучше не бывает. Я люблю и любим, учитель-сахиб[4], и я сумел добиться того, чтобы моя женщина согласилась выйти за меня замуж.
Признаюсь, я впал во гнев, я даже едва не заплакал, когда понял, что Рамани добровольно подверг себя тому унижению, на какое другие пошли вынужденно. С горьким упреком сказал я ему:
— Глупое ты дитя, ты позволил женщине лишить тебя мужского начала!
— Чепуха, — сказал Рамани, и это-то про насбанди[5]. — Прошу прощения, сахиб учитель, за то, что говорю о подобных вещах, но любовью заниматься это не мешает, да вообще ничему не мешает. Детей не будет, но моя женщина их и не хочет, так что у меня все о’кей на все сто процентов. Кроме того, это в интересах нации. Так что мне скоро пришлют радиоприемник.
— Радиоприемник, — повторил я.
— Да, сахиб учитель, — сказал мне доверчивый Рамани, — помните, как несколько лет назад, когда я еще был мальчишкой, портной Лаксман тоже сделал себе такую же операцию? Тогда ему быстро прислали радио, весь город ходил слушать. Его прислали в благодарность от правительства. Вот бы и мне такое же.
— Уходи, убирайся! — в отчаянии закричал я, но мне духу не хватило сказать то, о чем знал весь город: никаких радио давно никому не давали, все уже и забыли про радио. Сто лет, как поняли, что вранье это и ничего больше.
После того случая вдова вора, которая теперь была женой Рамани, стала появляться в городе редко, потому что, конечно же, ей было стыдно за то, что она с ним сотворила, а Рамани работать стал дольше прежнего, и всякий раз, завидев кого-нибудь из тех, кому наболтал про радио, — а таких было много — прикладывал ладонь к уху горсткой, будто уже держал в ней окаянный приемник, и начинал кривляться, изображая диктора.
— Йе акашвани хэй[6], — орал он на всю улицу. — Говорит «Радио Индия». Передаем новости. Представитель правительства сегодня заявил, что радиоприемник для рикши Рамани уже выслан и вот-вот будет доставлен по адресу. А теперь немного популярной музыки.
Тут он начинал петь своим нелепым, высоким фальцетом какую-нибудь из песен Аши Бхонсле или Латы Мангешкара.
У Рамани было редкое свойство верить своим фантазиям с такой силой, что, бывало, и мы тоже заражались и тоже уже почти верили, а вдруг он и впрямь скоро получит его, свое радио, или даже вдруг уже получил и держит его, невидимое в ладони, разъезжая по нашим улицам. Мы уже даже ждали, когда он появится из-за угла, зазвонит в свой велосипедный звонок и весело заорет:
— «Радио Индия»! Говорит «Радио Индия».
Время шло. Рамани все разъезжал по городу со своим невидимым радио в руке. Прошел целый год. Но он и через год все так же продолжал сотрясать воздух воплями. Но когда я его через тот год увидел, в лице у него появилось новое выражение, напряженное, будто он все время совершал некое огромное усилие, требовавшее от него стараний больше, чем нужно было, чтобы тянуть рикшу, чем даже чтобы тянуть рикшу вместе с вдовой, и с ее пятью живыми детьми, и с ее памятью о двух умерших; будто бы все силы его молодого тела переливались в тот крошечный зазор между ухом и рукой, сложенной горсткой, где пел невидимый радиоприемник, который он пытался материализовать неимоверным, может быть роковым, напряжением воли.
Не моту передать, каким я себя почувствовал беспомощным, когда понял, что Рамани все свои печали и горести связал с надеждой получить этот приемник, потому что, когда она рухнет, ему придется признать суровую правду жизни, придется понять, что зря надругался над телом, что вдова, став его женой, и его тоже сделала вором, заставив обокрасть самого себя.
Когда снова приехал фургон, который опять встал под баньяном, я уже знал, что Рам придет туда за приемником, и бессмысленно было пытаться его остановить.
Он пришел не в первый день и не во второй, потому что, как я узнал позднее, не хотел показаться жадным, не хотел, чтобы врач решил, будто ему нужно было только радио. Кроме того, Рамани все еще лелеял надежду, что к нему придут и вручат радио, и, может быть, это будет пусть скромная, но официальная церемония. Дурак он дурак и есть, так что какая разница, о чем он тогда думал.
Он появился на третий день. Позвонил в свой велосипедный звонок, приложил, как всегда, ладонь к уху, выдал прогноз погоды и с тем и подъехал к фургону. А ведьма эта, вдова, сидела в коляске — не выдержала, увязалась посмотреть на его позор.
Закончилось все очень быстро.
Рам весело помахал рукой своим бывшим собутыльникам, которые, все с повязками, охраняли фургон от людского гнева, а голова у него, говорят, была напомажена, и сам весь наглажен — я-то сразу тогда ушел, потому что больно мне было это все видеть. Вдова вора осталась сидеть в коляске, прикрыв голову краем черного сари, прижимая к себе детей так, будто боялась, что они вот-вот исчезнут.
Вскоре из фургона послышались недовольные голоса, потом они перешли в крики, парни с повязками зашли внутрь посмотреть, что там происходит, и не прошло и минуты, как эти его бывшие дружки вышвырнули Рамани оттуда так, что нырнул он своей напомаженной головой в дорожную пыль и разбил губы до крови. Ладонь возле уха он уже не держал.
Говорят, вдова вора в черном сари даже не пошелохнулась, когда ее мужа швырнули в дорожную пыль.
Да, я знаю, что я старик, и понятия мои о жизни, наверное, тоже сморщились от времени, к тому же теперь говорят, будто стерилизация, и не знаю там что еще, это нужно для государства, и вполне возможно, я зря во всем обвиняю вдову, вполне возможно. Наверное, прежние взгляды теперь действительно устарели, пора их менять, и если оно и впрямь так, то пусть будет что будет. Но я хочу все-таки рассказать до конца эту историю.
Через несколько дней после драки в фургоне я увидел Рамани, как он продавал свою рикшу старому пройдохе мусульманину, владельцу мастерской по ремонту велосипедов. Заметив меня, Рамани сам подошел и сказал:
— Прощайте, сахиб учитель, уезжаю в Бомбей, скоро стану кинозвездой, лучше чем Шаши Капур или даже Амитабх Бахчан.
— Уезжаю, говоришь? — переспросил я. — Ты что, едешь один?
Рамани окаменел. Вдова вора уже успела его отучить от почтения к старшим.
— Мои жена и дети едут со мной, — сказал он.
Это был наш последний с ним разговор. Они уехали поездом в тот самый день.
Через несколько месяцев я получил от него первое письмо, написал которое он, конечно, не сам, потому что в школе, несмотря на все мои усилия, писать так и не выучился. Конечно же, он там нанял писца и, конечно же, за большие деньги, потому что в жизни все стоит денег, а в Бомбее тем более. Не спрашивайте, почему он стал мне писать — захотел и все тут. Я его письма храню, так что могу подтвердить свои слова, но, значит, и от стариков бывает польза, или, быть может, он понимал, что я на свете единственный человек, которому не безразлична его судьба.