— Вот на что я уповаю, Квинт, вот о чём молю Бога, сынок: когда я снова войду в ту же реку, окунусь в ту же воду, сойдусь с людьми, пусть с малознакомыми, даже с чужими, пусть какая-нибудь дружеская привязанность, доброжелательность, а то и полулюбовь разгладит мои шрамы, изменит лицо. Пусть месяцев через шесть-восемь или хотя бы через год жизнь изменит мою маску, не срывая её, чтобы воск, из которого слеплено лицо, по ночам не походил больше на страшный сон, а по утрам не превращался в ничто. Это тебе ясно, Квинт?
— Вроде бы ясно.
— Ведь люди, которые с нами рядом, способны наложить на нас заметный отпечаток, верно? Например, ты убегаешь гулять и прибегаешь домой, а дедушка исподволь на тебя влияет, лепит по-новому, когда успевает сказать тебе доброе словечко, обнять за плечи, взъерошить волосы, а раз в год, возможно, задать порку, да такую, что надолго запомнишь.
— Два раза в год.
— Ну, два раза. Люди, которые приходят к вам снимать комнаты или столоваться, ведут свои беседы, ты держишь ухо востро и пропускаешь их разговоры через себя, а ведь при этом ты тоже меняешься. Все мы барахтаемся в воде, в речке, в горном потоке, вбираем в себя каждое слово, каждое замечание учителя, каждый подзатыльник от хулигана, каждый взгляд и каждый жест непонятных созданий, которые известны тебе под именем женщин. Всё это нас укрепляет. Служит нам утренней чашкой чая и ночным куском пирога, и человек на этом взрастает — или не взрастает, смеётся или хмурится, а то и шагает по жизни без всякого выражения, но как бы то ни было, ты всё равно находишься в этом русле: то окоченеешь, то растаешь, то пустишься наутёк, то замрёшь, как вкопанный. А я долгие годы стоял в стороне. Итак, на этой неделе я собрался с духом: как показать в выгодном свете машину — это для меня пара пустяков, а вот как показать себя — не имею понятия. И я решил испытать судьбу: авось к следующему году это лицо под Капюшоном сумеет стать другим, переменится в один прекрасный день или вечер, и я почувствую эту перемену, ибо я снова вхожу в этот поток, вдыхаю свежий воздух, позволяю людям до меня дотянуться, иду на риск, не прячусь за лобовым стеклом «студебеккера» — нового или старого. А на исходе следующего года, Квинт, я надеюсь навсегда сбросить этот Капюшон.
С этими словами, отвернувшись от меня, он сделал невероятный жест. У меня на глазах чёрный бархат оказался у него в руках, а потом упал на траву.
— Хочешь посмотреть, Квинт? — тихо спросил он.
— Нет, сэр, не хочу. Вы только не обижайтесь.
— Тебе неинтересно?
— Боязно. — Меня даже передёрнуло.
— Ясное дело, — сказал он, помолчав. — Сейчас чуток подышу, а потом опять закрою лицо.
Он три раза глубоко вздохнул, не поворачиваясь ко мне, высоко поднял голову и устремил глаза к светлячкам и немногочисленным созвездиям. Потом Капюшон вернулся на место.
Хорошо ещё, подумал я, что ночь выдалась безлунная.
Через пять дней, через пять «студебеккеров» (один синий, один чёрный, два молочно-белых и один вишнёвый) мистер Мистериус сидел в том единственном автомобиле, который, по его словам, ещё оставался непроданным — это был солнечно-жёлтый спортивный автомобиль с открытым верхом, яркий, как канарейка в клетке, — а я вышел из дому, засунув руки в карманы комбинезона, и стал высматривать на тротуаре муравьёв или старые неразорвавшиеся петарды. Увидев меня, мистер М. предложил:
— Садись-ка на водительское место.
— Ух ты! А можно?
Я сделал так, как он сказал: крутанул руль и посигналил, но только один разок, чтобы не разбудить домочадцев, которые любили утром поспать.
— Признавайся, Квинт, — сказал мистер Мистериус; его Капюшон торчал над ветровым стеклом.
— В чём признаваться-то?
— Вижу, тебя распирает. Выкладывай, что у тебя на уме.
— Я всякое передумал.
— Это видно по твоему наморщенному лбу, — добродушно заметил мистер М.
— Я вот думаю: что будет через год — и с вами, и вообще.
— Интересно, сынок. Продолжай.
— Я так думаю: может, на следующий год, если у вас под этим Капюшоном заживёт лицо, появится нос, вырастут брови, рот начнёт как следует открываться, а кожа…
Я запнулся. Капюшон ободряюще кивнул.
— Вот я и думал: проснётесь вы как-нибудь утром и, даже не ощупав себя под Капюшоном, будете знать, что вы своего добились, смогли измениться, потому что разные люди и предметы сделали вас другим, и наш город тоже постарался и всё такое прочее, и вы теперь человек что надо, и никогда уже не будете пустым местом.
— Говори, говори, Квинт.
— Ну вот, если так случится, мистер Мистериус, и вы сами будете знать, что вы теперь человек что надо и навсегда таким останетесь, вам даже не обязательно будет снимать этот Капюшон, правда?
— Как ты сказал, сынок?
— Я сказал: вам не обязательно будет сни…
— Это я слышал, Квинт, слышал, — выдохнул мистер М.
Повисла длинная пауза. Он издавал какие-то непонятные звуки, будто ему не хватало воздуха, а потом хрипло прошептал:
— Верно говоришь, можно будет и не снимать Капюшон.
— Потому что это уже будет неважно, правда ведь? Если вы сами уверены, значит, всё в порядке. Так?
— Конечно. Да, конечно.
— И вы сможете носить свой Капюшон хоть сто лет, но кроме нас с вами никто не будет знать, что под ним. Мы-то не проболтаемся, а нам самим без разницы.
— Только мы с тобой будем знать. А как я буду выглядеть под Капюшоном, а, Квинт? Зашибись?
— Ещё бы!
Мы долго молчали; плечи мистера Мистериуса пару раз дрогнули, он будто бы задыхался, а потом вдруг из-под Капюшона вытекло несколько капель влаги.
Я уставился во все глаза:
— Ой!
— Всё нормально, Квинт, это просто слёзы.
— Ничего себе.
— Всё в порядке. Это слёзы радости.
Тут мистер Мистериус выбрался из последнего «студебеккера», потёр невидимый нос и промокнул бархатной тканью то место, где могли находиться глаза.
— Квинтэссенция Квинта, — сказал он. — Ты такой один на всём свете.
— Ну уж! Так про каждого можно сказать, верно?
— Если ты так считаешь, то да. Потом он спросил:
— Ещё в чём-нибудь хочешь признаться или исповедаться, сынок?
— Глупости всякие лезут в голову. А вдруг…
Я замолчал, проглотил застрявший в горле комок и, не говоря ни слова, уставился сквозь руль на серебристую фигурку обнажённой женщины, закреплённую на капоте.
— А вдруг в те времена, давным-давно, вам совсем и не нужно было надевать Капюшон?
— Никогда? Вообще никогда?
— Да, сэр. Вдруг вам только показалось, что вы должны спрятаться, вот вы и натянули на голову эту штуковину, где даже прорезей для глаз и то нет. Вдруг ни в какую аварию вы не попадали, и на пожаре не обгорали, и на свет появились с обыкновенным лицом, и никакая женщина над вами не насмехалась? Могло ведь и так быть, правда?
— Хочешь сказать, что я всего-навсего придумал, будто должен носить власяницу и посыпать голову пеплом? И все эти годы жил с ложным ощущением, что моё лицо под Капюшоном — сущий кошмар или пустое место, чистый лист?
— Это мне только сейчас в голову пришло. Опять наступило молчание.
— И все эти годы я почему-то не ведал и даже не притворялся, что со мной всё в порядке, ибо моё лицо всегда было на месте: рот, щёки, брови, нос, а посему мне и не нужно таять, чтобы себя изменить?
— Я этого не сказал…
— Нет, сказал. — С кромки Капюшона скатилась последняя слеза. — Сколько тебе лет, Квинт?
— Скоро тринадцать будет.
— Кто бы мог подумать? Прямо Мафусаил.
— Ну нет! Он-то совсем старый был. Но котелок у него варил — будь здоров!
— Вот и я говорю, Квинси. Котелок у тебя варит — будь здоров.
В очередной раз помолчав, мистер Мистериус предложил:
— Не пройтись ли нам по городу? Хочу размяться. Пошли?
Мы свернули на Центральную, по ней налево — на Грэнд, опять направо — по Дженеси, и оказались перед двенадцатиэтажной гостиницей «Карчер». Это было самое высокое здание в Гринтауне и далеко за его пределами.
— Квинт!
Капюшон нацелился на гостиницу, а голос из-под него произнёс:
— Томас Квинси Райли, по глазам вижу, вы хотите задать ещё один, самый последний вопрос. Смелее!
Поколебавшись, я сказал:
— Ладно, спрошу. Под этим Капюшоном действительно настоящая темнота? Может, там есть радиоантенна, или система зеркал, или потайные отверстия?
— Томас Квинси Райли, вы начитались выписанных из Рэйсина, штат Висконсин, фирменных каталогов «Игры, фокусы, маскарады».
— А что такого?
— Перед смертью завещаю этот колпак тебе — вот наденешь его и узнаешь, что такое настоящая темнота.
Голова повернулась в мою сторону, и я почти ощутил, как глаза прожигают тёмную материю.
— Сейчас, к примеру, я могу посмотреть сквозь твои рёбра и увидеть сердце, похожее на цветок или на кулак, который то сжимается, то раскрывается. Веришь?
Я приложил кулак к груди:
— Верю, сэр.
— Ну и хорошо.
Он повернулся и указал своим Капюшоном на двенадцатиэтажное здание гостиницы.
— Знаешь, что я тебе скажу?
— Что, сэр?
— Прекрати говорить мне «мистер Мистериус».
— Нет, я не смогу!
— Не зарекайся! Я добился, чего хотел. Машины идут нарасхват. С божьей помощью. Но точку ставить рано, Квинт. Надо стремиться вверх и намечать новые цели. Как ты считаешь, получится из меня Человек-Муха?
Я чуть не задохнулся:
— Хотите сказать…
— Вот-вот-вот. Неужели ты не видишь меня на высоте шестого этажа, восьмого, двенадцатого, откуда я, не снимая Капюшона, машу рукой толпам зрителей?
— Ух ты!
— Рад, что ты одобряешь мою затею. — Мистер М. сделал шаг вперёд и начал взбираться по стене, нащупывая опоры и залезая всё выше. Оторвавшись от земли приблизительно на метр, он спросил:
— Какое можно предложить высокое имя для Человека-Мухи?
Я зажмурился и выпалил:
— Верхотур.
— Верхотур! Лучше не придумаешь! Полагаю, нас ждут к завтраку.