в Сорбоннах, в Кембриджах растили.
Он знал одно, но твердо о России,
Что там на ко́нях скачут казаки!
И он, губу кривя, глядел на Мишу
И на ребят. И рев скотины слышал,
И стук дубин. И протирал очки.
«От ваших рыл разит самой землей», —
Куря сигару, думал мистер Смит.
И Миша Змей ни с чем, усталый, злой,
Махнув стопарь, ушел и был забыт.
Он прилетел в Москву, он ровно за год
Догнал и перегнал Восток и Запад,
Поднялся так, что даже не достать.
Он доказал, что мозг — залог успеха,
И он опять в Лос-Анджелес приехал
С ребятами — на солнце загорать.
Он на горе увидел особняк,
Он снизу вверх рванул со всех копыт —
Там человек в саду чеканит шаг —
Да это ж он, тот самый мистер Смит!
Он полагал, что Змей жует опилки,
Что он галопом в поисках горилки
С товарищами скачет по степи,
А тот опять нашел сюда дорогу,
Стоит себе в туфлях на босу ногу,
И жив-здоров. И хочет все скупить.
Они прошли в гостиную, присели.
И Миша извинился: «Ближе к цели.
Тебе — «лимон», идет? А хата — мне».
И Смит налил, и Миша выпил кратко, —
Сказал: «О’кей, до дна и без остатка!»
И постучал костяшкой по стене.
«Почем цена?» — спросил он, весел, пьян.
Ответ услышал, бровью не повел,
И тут же притаранил чемодан
И положил наличные на стол.
В саду, в прохладной мгле горел устало,
Как будто извиняясь, вполнакала,
Над фруктом фиолетовый фонарь,
И мистер Смит, грустя, глядел на Мишу,
А тот рукой махал: «Мы все напишем,
А ты пока под пальмой покемарь».
И ветерок сквозил едва-едва,
И мистер Смит припомнил прошлый год —
Креветки, кайф и Мишины слова:
«Финансы, график, бабки, оборот».
Ребята подошли, открыли фляги,
И Смит, рисуя подпись на бумаге,
Считал навар, прикидывал процент,
И, выпив за безбрежность океана
Предложенные Мишей полстакана,
Сказал: «Олл райт. Я в плюсе. Хэппи-энд!»
И сборы были быстры, меньше часа.
И сторож — нелегал из Гондураса
Был на задворках брошен, позабыт.
Но Миша взял его, оклад прибавил
И фронт работ на вид ему поставил:
Глинтвейн варить на всех, чтоб без обид.
И, проглотив полсотки на «ура»,
Он посмотрел на волны, на закат
И объявил с ближайшего бугра:
«Здесь будет заложен вишневый сад!
Мы вишню продавать в корзинах будем.
Мы силой никому грозить не будем,
Чего нам швед, у шведа денег нет!
Чего француз, чего нам Конго, Чили,
Свои бы спьяну залпом не накрыли,
На прочность проверяя белый свет!»
Закончен отпуск, гладь на море, тишь.
Вот Змей в контору Смиту шлет привет:
«Гуд бай, май фрэнд, я знаю, ты грустишь,
Бери ключи, живи, пока нас нет!
Мы сад посадим, хочешь, будь при деле —
Глава плодово-ягодной артели,
Законный шеф структурного звена!»
И мистер Смит узоры на паласе
Чертил носком туфли и в знак согласья
Кивал, не понимая ни хрена.
Ребята улетели, он остался.
Он отошел от шока, оклемался.
И, всем ученым книжкам вопреки,
Он знал, что будет денег выше крыши,
Он в гамаке дремал и четко слышал
Дыхание деревьев, голос Миши.
И хруст купюр. И протирал очки…
«Она хранила в сердце, словно в сейфе…»
Она хранила в сердце, словно в сейфе,
Любви, надежды, веры сладкий хмель.
Три слоя краски у нее на фэйсе.
С такою рожей — только на панель!
Она на ней куражилась не хило
Среди отребья, сброда и зверья,
Она там школу жизни проходила,
Она ее прошла от «А» до «Я».
И вот отель, и бар для интуристов,
Картины, свечи, мрамор, полумрак,
Где, сыт и пьян, настойчив и неистов,
Отвязки хочет каждый старый хряк!
Она входила в зал, едва кивая
Угрюмым лбам, застывшим при дверях,
И за спиной шептались: «Центровая»,
И трепыхались тени на столах.
И барменши-девчата, в мягком стиле
Вертя концами вытянутых жал,
Ворованную выпивку глушили,
И пианист Бетховена играл.
Ее душа куда-то вдаль стремилась,
Как по волнам летящая ладья,
Она в него, очкастого, влюбилась
Не сразу, а немного погодя.
Ее слегка от градусов шатало,
Она губу кривила во хмелю,
И, уходя с другим, ему шептала
Три слова правды: «Я тебя люблю!»
Он пил коктейль, он локоть на отлете
Держал, как граф, за пальмами, в тени:
«Окрас лица и должность по работе
Меня в тебе смущают, извини…»
И вот однажды, в полночь, в непогоду
Братки пришли — под «газом», хороши:
«Эй, ты, дружище, сбацай для народа,
А ну, давай про Мурку, для души!»
Адажио, казалось ей, в бемолях
Он исполнял по типу «ля мажор»!
Культурный, он сказал им с дрожью, с болью:
«Пардон, я занят», — и потупил взор.
И он хреначил пальцами проворно,
И отморозок с бритой головой,
Затвор двумя руками передернув,
Погладил ствол с ухмылкою кривой.
Он гладил стольник лапою мохнатой,
Но все равно простой ответ ему:
«Я доиграю «Лунную сонату»,
А уж потом заказ у вас приму!»
Она рванула вскачь легко и быстро,
И хмель долой, и ни в одном глазу:
«Ребята, не стреляйте в пианиста,
Я глотку за него перегрызу!».
Фонтан шумел-журчал, скрипели стулья,
С поста, крестясь, слиняли два жлоба,
Когда братки, обкуренные дурью,
Пошли вразнос, и грянула стрельба!
Наперерез огню метнулось тело,
Качнулись люстры (но не в этом суть),
Она его собой прикрыть успела
И полкило свинца взяла на грудь!
Потом она без ласки, как попало,
На смертном одре брошена в углу,
В больнице, в «Склифе», кровью истекала,
Шепча три слова: «Я тебя люблю!»
И он не смог снести тоски-печали,
Он к ней пришел, чтоб кровь свою отдать,
Ей из него три литра откачали,
И организм раздумал помирать!
И вот, приняв по стопке, чуть на взводе,
В обнимку, по шоссе, сквозь дождь и град
Они вдвоем из города уходят,
Они идут куда глаза глядят!
«Полюбила мента, аж мурашки по коже…»
Полюбила мента, аж мурашки по коже.
Он меня в «воронок» для прогулки берет.
Автомат, как бревно, под сидение ложит,
И целует мне щеку, и мчится вперед.
Ему денег дают, он стоит, водит жалом.
Он душевный, он свой, не хапуга, не хам.
Он меня приглашал, я плечом пожимала.
Я стеснялась сказать, что работа моя по ночам!
Мы с девчонками сняли троих на вокзале,
Привели их на хату, от кайфа кривых.
Но пришли мусора, двери «фомкой» отжали
И стоят на пороге, и мой среди них!
Полюбила мента! Ну чего теперь делать?
Он с облавой пришел, чтоб порядок блюсти.
Я к нему в полутьме подступаю несмело:
«Это я из-за денег пошла на такое, прости!
Называй меня чучелом, драной мочалкой,
Я кругом виноватая, бей, не жалей, —
Сапогом, портупеей, резиновой палкой,
Прогоняй меня, дуру, в загривок, взашей!»
Полюбила мента! Нюрка смотрит ехидно,
Как я плачу навзрыд, и портьерой в углу
Закрываю лицо, потому что мне стыдно.
Он чего? Он идет, громыхая копытом, к столу!
Он налил и кивает: «Кончай тары-бары!
Нам по двадцать процентов за «крышу» отстег.
Я возьму с тебя десять — свои, нет базара!» —
И вцепился мне, сволочь, в карман, как бульдог!
Я к нему подошла, я дала ему в рыло!
Он меня пятерней потрепал по плечу.
…Полюбила мента, а потом разлюбила.
И проценты без скидок и льгот регулярно плачу…
«У солдата на сердце ненастье…»
У солдата на сердце ненастье,
Он пришел из чужой стороны.
У солдата рубцы на запястьях,
Он из плена вернулся, с войны.
Ой, гармони лихой переборы,
Ой, вы, травы в степи, ковыли!
Там, за степью, холодные горы,
Там товарищи в землю легли.
Воздух Родины черен и горек,
И луна, как покойник, бледна,
И подсолнух прилег на заборе,
И сосед закурил у плетня.
Он от едкого морщится дыма,
То ли крик из груди, то ли стон:
«На тебя еще в прошлую зиму
Похоронку принес почтальон!
И жена твоя в дальние страны
Без оглядки за счастьем шальным
Унеслась за моря-океаны,
Укатила под ручку с другим!»